Хелен Раппапорт
Русская эмиграция в Париже. От династии Романовых до Второй мировой войны

Глава 3. «Париж научил меня, обогатил, поставил на ноги»

Аббат Гальяни, секретарь неаполитанского посла, сказал когда-то, что «Париж – это кафе всей Европы»¹. В 1750-х годах, когда он сделал это наблюдение, парижские кафе служили не только для кофепития, но использовались как общественные клубы для литературных и политических дискуссий. К 1900-м они превратились в легендарный культурный магнит: место встречи путешественников, артистов и писателей со всей Европы. У них появилось новое предназначение: убежище – если не дом – для обнищавших людей искусства и политических диссидентов, которые предпочли или были вынуждены бежать из царской России.

Монпарнасу, сердцу богемного общества в Париже, далеко было до величественных особняков в Булонь-сюр-Сен или богатых районов Пасси и Отейля, где селились обеспеченные русские в период belle époque. Монпарнас предназначался для бедняков, бродяг, бунтарей и маргиналов, талантов без гроша за душой или тех, кому еще только предстояло утвердиться в мире искусства. Многие русские революционеры уезжали из России в Париж и другие европейские города после революции 1905 года. Однако им предшествовали мигранты по экономическим соображениям: евреи ашкенази с западных границ российской империи начали эмигрировать после жестоких погромов 1880–1890-х годов. Некоторые осели в Берлине, другие проехали дальше, до Парижа, часто без паспортов и документов, и поступили на работу в швейные цеха с самыми суровыми условиями. В основном они селились в районе Плетцль в Маре, в Четвертом округе, где в тринадцатом веке располагалось гетто под названием Жюивери².

Перед Рождеством 1908 года, сбежав от царской охранки, недавно выпущенный из тюрьмы, где он оказался за революционную деятельность, семнадцатилетний Илья Эренбург прибыл на поезде на Северный вокзал – Гар-дю-Нор. С собой он привез чемодан, полный книг – больше там не было практически ничего. Литовский еврей по рождению, из семьи среднего класса, он уехал в Париж, чтобы избежать новых арестов, собираясь продолжать за рубежом дело большевиков, в партию которых вступил в 1906 году. Его герой, большевистский лидер Владимир Ленин, примерно тогда же перебрался в Париж из Женевы. Он поселился в квартире в Четырнадцатом округе, близ парка Монсури, вместе с женой и свекровью³. Условия были стесненные, но там оказалось тише, чем в центре Парижа, а Ленин патологически не выносил шума. Он любил ходить пешком и получал большое удовольствие от прогулок по парку, где собиралась вся русская эмиграция, жившая неподалеку.

Из своей крошечной бедной комнатки на авеню Денфер-Рошеро, в нескольких улицах от квартиры Ленина, Илья Эренбург явился засвидетельствовать ему свое почтение. Первым, на что он обратил внимание, была форма черепа Ленина, «удивительного черепа», набитого до краев знаниями и идеями, при виде которого «думалось не об анатомии, а об архитектуре»⁴. Его удивила крайне респектабельная внешность вождя революции: тот был в твердом белом воротничке и темном костюме, – а также безупречный порядок в квартире. Ленин нисколько не походил на растрепанных, неряшливых русских революционеров, с которыми водил знакомство Эренбург. Собственный вид Эренбурга, как отмечала французская модель Маревна, полностью соответствовал этому архетипу: «Он носил очень длинные волосы, почти до плеч, вечно сальные. Одевался кое-как и выглядел в точности как нигилисты, о которых читаешь в иностранных романах». Ленин прозвал его «Ильей лохматым»⁵.

Сам Ленин бывал в Париже и раньше; ненадолго останавливался в 1903 году, вместе со Львом Троцким, чтобы прочесть лекцию по сельскохозяйственной реформе в России в зале итальянского «Алькасара». Это было здание общественных собраний на авеню Шуази, которое посещали социалисты и профсоюзные деятели, рассматривавшие его как неофициальный университет марксизма. На те три с половиной года, которые он провел в Париже во второй раз, с января 1909 по июнь 1912 года, Ленин предпочел залечь на дно^[10]. Париж понадобился ему не для развлечений, а для работы, и работы преимущественно умственного характера. В ноябре 1909 года в Научном обществе Ленин представил плод своих трудов: лекцию под названием «Идеология контрреволюционного либерализма (Успех “Вех” и ее общественное значение)». Там же, на праздновании Первого мая в 1911 году, он с уверенностью заявил о том, что контрреволюция с мягкими либеральными реформами в России провалилась; «наступило время для чего-то другого: для русской революции»⁶.

В редкие моменты отдыха от своих изысканий и написания нескончаемых политических памфлетов в тишине Национальной библиотеки Ленина можно было видеть катающимся по Парижу на велосипеде, играющим в шахматы в кафе «Лион» или попивающим немецкое пиво и читающим русские газеты, доставленные прямиком из Санкт-Петербурга, в одном из тихих кафе Монпарнаса. Популярных заведений, шумных и прокуренных, он избегал. Собственно, Ленин терпеть не мог расслабленного, богемного образа жизни многих его соотечественников, политических эмигрантов. «Гнилье! – гневно восклицал он. – Грязная накипь революции!»⁷. Они позволили себе отвлечься от своего главного дела. У Ленина не было времени на театры, концерты или выставки, за одним исключением: он любил слушать французского барда, настоящего героя рабочего класса Гастона Монтегюса в кафешантане под названием «Фоли Бобино», на улице Гете на Монпарнасе^[11]. Ему импонировала приверженность Монтегюса пламенному французскому социализму и его песни, прославлявшие боевой дух французского пролетариата⁸.

Если Ленин все-таки отрывался от своих книг (он всегда жаловался на плохое обслуживание в Национальной библиотеке, сравнивая ее с библиотеками Лондона и Женевы), то преимущественно ради бесконечных политических собраний. В Париже полно было соперничающих политических групп и фракций из России – большевики, меньшевики, анархисты, социалисты-революционеры и еврейские профсоюзные активисты. Русские политические эмигранты славились своей темпераментностью. У них было достаточно свободного времени, и в отсутствие выхода для политической активности на родине они превратили споры в особого рода искусство. В основном их дебаты проходили в многолюдных залах кафе Монпарнаса, например, в «Ориентале», дом 11, по улице Орлеан⁹. Неофициально прославившееся как «большевицкое кафе», оно располагалось недалеко от квартиры Ленина на улице Мари Роз, и его фракция собиралась там в зале на втором этаже.

Горячий последователь Ленина Эренбург, однако, очень быстро утомился от этих встреч; поэзия привлекала его куда больше, чем ожесточенные споры политэмигрантов. Художественная жизнь Парижа, напротив, «воспламеняла» его. Чтобы меньше страдать от голода и ностальгии, он глотал книги, которые брал в русской эмигрантской библиотеке, открытой в доме 63 по улице Гобеленов в 1908 году. Эта библиотека стала отчасти домом для множества обедневших эмигрантов. Первые русские писатели, бежавшие в Париж в начале 1900-х годов в поисках вдохновения и большей свободы самовыражения, отличались от нынешней эмиграции богатством и социальным статусом. К ним принадлежали, например, супруги из Санкт-Петербурга Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. В период с 1906 по 1914 год эта влиятельная – и сильно увлеченная эзотерикой – пара устроила литературный салон в своей просторной квартире на улице Теофиля Готье в Отейле. Дома, в российской столице, Мережковский – критик, поэт и философ – и его жена Гиппиус, не менее влиятельная (и, по мнению многих, более талантливая) поэтесса, возглавляли символистское движение в русской поэзии. Двое других поэтов-символистов – Андрей Белый и Константин Бальмонт – тоже находились тогда в Париже. Впечатлительный юный Илья Эренбург мечтал следовать по их стопам и в Париже начал сам писать стихи – «плохие стихи», как он позднее признавался. Они были крайне мрачными: «Я писал о своем отчаянии, о том, что у меня была жизнь, а теперь ее не стало… об отчужденности и жестокости Парижа, о любви». Лакомством для него стала чашка кофе и «пять круассанов за цинковым прилавком» кафе “Ротонда” или кулек жареных каштанов, купленный на улице: «Они стоили всего два су, согревали руки и давали обманчивое чувство насыщения. Я ел каштаны и думал о России»¹⁰.

После 1908 года, ровно тогда же, когда «Русские сезоны» чаровали Le Tout-Paris в Шатле и Парижской опере в богатых районах города, целое поколение соотечественников Эренбурга начало собираться в дешевых кафе на слиянии бульваров Монпарнас и Распай. Кафе «Дю Дом» (открытое в 1898 году и расширенное с пристройкой бильярдного зала в 1902-м) и «Ротонда» (открытое в 1903 году и предпочитаемое противниками Ленина, меньшевиками^[12]) пользовались наибольшей популярностью у шумной и общительной богемы, особенно у артистов. Виктор Либион, высокий усатый хозяин «Ротонды», не скрывавший своего равнодушия к искусству, проявлял, однако, снисходительность к вечному безденежью своих клиентов и прославился тем, что соглашался брать у Модильяни рисунки в оплату за рюмку абсента¹¹. Он отворачивался, когда голодающие художники отламывали куски от багетов в корзине с хлебом, и позволял любимым посетителям, обитавшим в холодных каморках, оставаться в кафе после официального закрытия в два часа ночи, чтобы погреться у чугунной печки. В конце концов, говорил он позднее, все эти голодающие писатели и художники «сделали мое кафе знаменитым»¹².

Уютное, немного похожее на таверну кафе «Клозри-де-Лила», расположенное чуть дальше, на пересечении с авеню Обсерватории, считалось более престижным. Его предпочитали писатели и поэты, а в 1920-х оно стало любимым заведением американского писателя Эрнеста Хемингуэя. Все эти кафе обеспечивали своего рода «инициацию» молодым эмигрантам – будь то поэты, художники или революционеры, – как «бесплатные университеты», места, где «учатся богемному образу жизни, презрению к буржуазии, юмору и пьянству». В те времена считалось, что чем «богемнее» артист выглядит, тем больше вероятность, что он русский¹³.

Постепенно Эренбург начал зарабатывать французскими переводами и редакторской правкой для журналов. Он также подрабатывал гидом, показывая русским туристам Версаль, и продолжал писать стихи. Некоторые из них были опубликованы в России; первым успехом, «о котором он и не мечтал», стало получение шести рублей за два стихотворения, опубликованных в санкт-петербургском журнале в 1911 году¹⁴. Эренбург жил надеждами, обычными для эмигрантов, на краю нищеты, практически как его герой, давший имя роману 1922 года «Хулио Хуренито»: «Сидел, как всегда, в кафе на бульваре Монпарнас перед чашкой кофе, давно уже пустой, безуспешно дожидаясь кого-нибудь, кто освободит меня, заплатив терпеливому официанту шесть су». Условия его жизни – он сам это признавал – были «крайне скудными»: комната без мебели, с одним матрасом. В отсутствие печки ему приходилось холодными ночами накрываться «газетами поверх тонкого одеяла и поношенного пальто»¹⁵. Зимний холод был настолько невыносимым, что он просиживал в натопленных кафе до поздней ночи за чтением или письмом и порой не ел по три или четыре дня кряду. Мечта увидеть свои произведения опубликованными завладела им настолько, что Эренбург отнес свои стихи печатнику, еврейскому эмигранту, который печатал политические листовки и трактаты для революционеров, и попросил отпечатать их в кредит. «Но кто согласился бы дать мне кредит в те дни? – вопрошал он. – Ботинки мои прорвались, брюки разлохматились по краям, я был бледный, худой, и глаза у меня от голода блестели». Печатник сказал, что стихи его плохие; Эренбург согласился, но все-таки наскреб несколько франков, чтобы выпустить тоненькую книжицу тиражом в сто экземпляров¹⁶.

В те первые парижские годы он часто испытывал крайнее одиночество; бывало, он делился переживаниями с другими, такими же бедными русскими поэтами – большинство из них так и не добилось известности, а имена их были забыты. Заполучив несколько су, Эренбург бросался в гостеприимные кафе, где мог запросто столкнуться с французским поэтом Гийомом Аполлинером (которому, по собственному признанию, подражал) и где читал свои куда менее совершенные вирши любому, кто согласится слушать. Например, писателю-марксисту, тоже эмигранту, Анатолию Луначарскому. Луначарский в то время переводил на русский Марселя Пруста – писателя, идеология которого полностью шла вразрез с той, что проповедовал Кружок пролетарской культуры, учрежденный Луначарским для политизированных русских рабочих в Париже.

Со временем Эренбург обрел много сочувствующих друзей среди русских художников-экспатриантов. «Париж для них был школой – хорошей, но жестокой», – вспоминал он позднее¹⁷. Многие из них были русскими евреями, для которых Париж стал синонимом освобождения после суровой жизни за чертой оседлости. Дело было не только в царском антисемитизме, вылившемся в ограничения на поездки и создание ассоциаций, что сильно затрудняло для них творческое развитие. Ортодоксальный иудаизм также ограничивал их художественные горизонты – живопись и рисунок считались святотатством, особенно любое изображение человека. Хотя революция 1905 года и политическая реакция, последовавшая за ней, вынудили многих политизированных евреев уехать из страны, остальные уезжали из творческих соображений, в поисках вдохновения и усвоения новых идей и течений, в частности кубизма. В период с 1908 по 1914 год целое поколение одаренных еврейских (в основном нерелигиозных) художников перебралось из-за черты оседлости за две тысячи километров в Париж: точнее, в его артистическое сердце, на Монпарнас. Из Витебска приехал художник Марк Шагал, из Минска Хаим Сутин, Михаил Кикоин и скульпторы Осип Цадкин и Пинхус Кремень. В Париже они встретились с украинскими скульпторами Александром Архипенко и Ханой Орловой, Хаимом Липшицем из Литвы, художником и поэтом-дадаистом Сергеем Шаршуном. Для Ханы Орловой Монпарнас был «абсолютным раем. Жизнь была великолепна, свободна и дешева, но мы были молоды. Мы мирились с убожеством, с бедностью. В любом случае жили мы очень просто». Сергей Шаршун сразу почувствовал себя в Париже на своем месте, когда приехал туда в 1912 году: «Я оказался в своего рода русской столице, я был очень счастлив; я жил не просто в русской колонии, но практически в самой России»¹⁸.

Многие из этих русских художников и скульпторов в тот или иной период жили в знаменитой художественной коммуне в Ла-Рюш, причудливой конструкции, напоминающей улей, из маленьких студий, расположенных по кругу. Она находилась на участке земли под номером 2 в пассаже Данциг в немодном районе Вожирар (где также нашли пристанище многие безденежные русские революционеры). Его выстроили в 1902 году из фрагментов павильона Всемирной выставки 1900 года. Павильон подлежал сносу, но его удалось сохранить; вход украсили громадными кариатидами, оставшимися от экспозиции Британской Индии и помещенными по бокам от центральных дверей¹⁹. Большинство обитателей «Улья» составляли художники-иностранцы, но даже они не выдерживали там подолгу: 140 студий и квартирок, расположенных в этом фаланстере, были крайне тесными и с самыми примитивными удобствами; постояльцы жаловались, что узкие комнатки напоминают гробы. Зимой в «Улье» царили страшный холод и сырость; летом это спартанское жилище кишело грызунами. Архипенко говорил, что там «живешь, словно внутри сыра грюйер»²⁰. Цадкин уточнял это сравнение: «Улей», говорил он, был «похож на отвратительный сыр бри, где каждому художнику доставался клинышек; студия начиналась с угла и заканчивалась окошком»²¹.

Много лет спустя Пинхус Кремень вспоминал о духе товарищества в «Улье»: русские художники создали там «подлинное братство». Умудрившись в 1912 году пересечь русско-германскую границу без паспорта, он не смог попасть на корабль до Соединенных Штатов. Потому сел в поезд и прибыл на Восточный вокзал, имея при себе лишь бумажку с адресом «Улья». Город показался ему огромным после крошечных деревенек за чертой оседлости²². Вместе с другими художниками он бродил по нему, от «Улья» до Монпарнаса, в поисках новых друзей и кого-нибудь, кто сможет одолжить пару су на еду. Когда у кого-то в «Улье» появлялись деньги – что случалось нечасто, – их делили на всех; в России они знавали куда более глубокую нищету. «Мы ели маленькие белые булочки и пили чай, как заведено у русских»²³. Итальянский художник Амедео Модильяни (красавец, но законченный пьяница) часто выручал их от безденежья, вспоминал Кремень. «Он рисовал чей-нибудь портрет, набросок, и отдавал нам деньги [вырученные за него]»²⁴. Модильяни всегда интересовался русскими; в 1911 году у него случился короткий роман с русской поэтессой Анной Ахматовой, когда она оказалась в Париже вскоре после свадьбы с поэтом Николаем Гумилевым. Романтическая идиллия с Модильяни казалась подлинным союзом двух сердец; она объединила тогда еще мало известных художника и поэтессу, чье творчество впоследствии наложило отпечаток на весь следующий век. Ахматова описывала их роман как «предысторию наших жизней» – «его очень короткой, моей очень длинной»²⁵. Она так никогда и не забыла тех дней в «прекрасном бодлеровском Париже»^26.

В дождик (в Париже часто шли дожди) Модильяни ходил с огромным, очень старым черным зонтом. Мы иногда сидели под этим зонтом на скамейке в Люксембургском саду, шел теплый летний дождь. Мы в два голоса читали Верлена, которого хорошо помнили наизусть, и радовались, что помним одни и те же вещи²⁷.

Вместе они гуляли по старым кварталам Парижа или ходили в Лувр; тонкая величественная Ахматова возвышалась над Модильяни. В уединении он неоднократно рисовал ее обнаженной; она запомнила его как «непохожего ни на кого в мире». Он показал ей настоящий Париж, однако вскоре она вернулась в Россию, к Гумилеву, своему мужу^[13]28. Однако часть себя она определенно оставила в Париже, с Модильяни: «Отчего же, отчего же ты лучше, чем избранник мой?» – спрашивала она в стихотворении, посвященном их роману. Отношения Ахматовой с Модильяни долго оставались в тайне, а бо́льшая часть из шестнадцати рисунков, которые художник ей подарил, были впоследствии утрачены²⁹.

К огромному удивлению знакомых, элегантный красавец Модильяни сдружился с одним из наиболее физически непривлекательных русских художников-эмигрантов: потасканным и грязным Хаимом Сутиным. Фактически Модильяни одним из первых заметил и признал его талант. Каким-то образом им удавалось общаться, несмотря на то что Сутин не знал ни одного языка, кроме идиша, когда приехал в Париж. Трагедия заключалась в том, что Модильяни, являясь его единственным другом, позднее вовлек и без того полусумасшедшего одинокого русского в свое смертельное увлечение абсентом и гашишем³⁰. Мало кому мог прийтись по вкусу Сутин, странный и закрытый, похожий на бродягу. Эренбург в «Хулио Хуренито» оставил памятный карандашный портрет Хаима Сутина, сидящего в темному углу кафе в шляпе, надвинутой на глаза, – он терпеть не мог, когда на него смотрели, – «перепуганного и сонного, будто его разбудили, напугав, и не оставили времени умыться и побриться. У него были глаза загнанного оленя – вероятно, из-за голода»³¹.

Из русских художников «Улья» в довоенные годы быстрее всех добился международного успеха и выбрался из нищеты Марк Шагал. Он приехал в Париж вслед за Леоном Бакстом, у которого учился живописи в художественной школе Званцевой в Санкт-Петербурге. Сейчас Бакст находился на вершине славы благодаря «Русскому балету». Как Шагал, Бакст был евреем из-за черты оседлости: он родился в Гродно и по документам звался Лейб-Хаимом Розенбергом. В его студии в Санкт-Петербурге Шагал впервые познакомился с тонкой, изысканной живописью, которая теперь приводила в восхищение Париж³². В 1910 году Шагал умолял Бакста взять его во Францию с собой в качестве ассистента, но тот отверг его кандидатуру по причине отсутствия опыта в сценографии. Шагал решил не сдаваться и благодаря продаже двух картин и ежемесячному пособию в 125 франков от патрона-адвоката последовал за Бакстом. Четырехдневное путешествие в жестком вагоне третьего класса стоило того³³. По прибытии Шагал немедленно почувствовал, как освобождается его творческий дух. «Мое искусство нуждалось в Париже, как дерево нуждается в воде», – заявлял он³⁴.

Он знал всего несколько слов по-французски, однако в Париже было все, к чему он стремился после убогой жизни в Витебске: «свет, цвет, свобода, солнце, радость»³⁵. Он оказался в новой, утонченной художественной вселенной авангарда. Шагал пошел повидаться с Бакстом за кулисами «Русского балета» во время исполнения «Призрака розы», который Бакст оформлял для Нижинского³⁶. Вскоре после этого Бакст явился в студию Шагала посмотреть на его новые работы. Увидев его яркие полотна, Бакст признал в бывшем ученике родственную душу. «Теперь твои краски поют», – сказал он ему. Однако мир роскоши, бомонд, в котором вращался Бакст со своими Les Ballets Russes, был крайне далек от повседневных тягот кроличьего садка, где теснились непризнанные таланты, – «Улья». Шагалу еще повезло – он мог позволить себе студию на верхнем этаже, где было гораздо больше света, чем в нижних, и имелся собственный внутренний балкончик, на котором он спал. Студия стоила 150 франков в год; его беднейшие соотечественники с трудом наскребали 50 франков за самые дешевые комнатки, и в их числе был Сутин, деливший крохотную студию с Кременем³⁷.

«Улей» был уникальным и незабываемым местом в те довоенные годы, плавильным котлом национальностей, среди которых доминировали русские и польские евреи, создавшие внутри фаланстера собственное художественное гетто, где экспериментировали с авангардными течениями вроде кубизма и экспрессионизма. Шагал находил перенаселенность «Улья» отвлекающей: вечно там рыдали натурщицы, на которых накричал кто-то из нетерпеливых русских; итальянцы распевали под гитары; евреи спорили насчет особого еврейского стиля в искусстве; скульптор Цадкин с грохотом колол камень в студии этажом ниже – и ко всему этому прибавлялся еще и вой скота, забиваемого на соседней бойне. Отвлекал от работы и вечно голодный, немытый Сутин, вламывавшийся к Шагалу в своей неандертальской манере в поисках еды, распространявший вокруг себя отвратительный запах немытого тела³⁸.

Шагал с Сутиным оба были беспощадны в отношении работ, которые их не устраивали: они с тревожащей частотой выбрасывали картины – то заталкивали в урну, то просто швыряли в окно. Сутин, вечно окружавший свои холсты тайной, сначала изрезал их на мелкие клочки³⁹. Шагал мог жить в Париже, но его сердце и душа до сих пор оставались в еврейском местечке. Ночь за ночью он писал похожие на сны, загадочные картинки старой России, какую узнал ребенком – крестьянские хаты, церковки, синагоги, нищих скрипачей. Сутин, переживший настоящую нищету в своем местечке близ Минска, не страдал от такого рода ностальгии, но был словно приговорен к неуклонному падению и деградации. Он отталкивал окружающих не только неприбранным видом, но и своими работами, бо́льшая часть которых сосредоточивалась на крови и ужасах бойни. Он писал половины коровьих туш, свисающие с крюков, и другую еду – освежеванных кроликов, ощипанных кур и фазанов, тарелки с гниющей рыбой. Возможно, то был его извращенный способ отогнать мучительный голод, который Сутин испытывал постоянно; художественную пищу он получал, часами простаивая в Лувре перед картинами своих любимых старых мастеров, особенно Рембрандта. «Это так прекрасно, – говорил он скульптору Хане Орловой, – что я просто с ума схожу»⁴⁰.

Шагалу повезло больше, чем другим его товарищам-художникам; он получал регулярное вспомоществование от своего патрона и умел экономить деньги: «Я был миллионером «Улья» с моими ста двадцатью пятью франками», – позднее шутил он. Естественно, приятели без гроша за душой постоянно просили у него взаймы. На выклянченные несколько су они платили своим натурщицам, посещали ближайшие бордели да заливали горе в каком-нибудь кафе на Монпарнасе, например в «Ротонде», где иногда встречали Модильяни и испанского художника Пикассо, а то и писателей, вроде русского Ильи Эренбурга, или французских поэтов Аполлинера, Блеза Сандрара, или Алексиса Леже. Они ходили на выставки, в музеи и галереи, обсуждали увиденное, хотя Цадкин был практически единственным из всей их группы, кто достаточно изучил французский, чтобы спорить о поэзии с Реймоном Радиге⁴¹.

Эренбург вспоминал, как тесно соседствовали в той жизни падения и взлеты: «Каждый месяц поэты и художники выпускали какой-нибудь новый манифест, ниспровергающий всех и вся, но все и вся оставались на своих местах». Какое это имело значение? Жизнь в Париже со всеми ее превратностями расширяла их мир; как красочно выразился Эренбург: «Париж научил меня, обогатил, ограбил, поставил на ноги и сбил с ног»⁴².

Для «аккуратных и консервативных французов» это хаотичное русское художественное вторжение в период перед Первой мировой войной – иудеев и христиан, бедных и богатых, от театра Шатле до прокуренных кафе Монпарнаса – стало отличным развлечением, хоть и утомительным порой: «Русские были такие блестящие, такие скифские, такие неудержимые! Словно дикие татары галопировали они по тщательно подстриженным геометрическим садам. В них не было ничего латинского, даже в их церковных службах… или их логике»⁴³. Неудивительно, что такое окружение надоело Ленину, который, к июню 1912 года, пресытился Парижем и его духом веселья. «Какого черта мы поехали в Париж», – жаловался он жене Наде; на его взгляд город был «отвратительной дырой»⁴⁴. Политические дебаты и бесконечный поток визитеров истощили его нервы. Он сердился, что вынужден жить вдалеке от России, где тем временем его подполье вело пропаганду и агитировало за свержение царизма. Он хотел быть ближе к центру событий, когда начнется революция. Поэтому они с Надей упаковали свои немногочисленные пожитки на улице Мари Роз и с какой-то парой вещей, книгами, шахматной доской и зубными щетками поехали в другую, теперь уже настоящую дыру, в Галицию – тогда часть Российской империи на приграничных польских землях.

* * *

Кипучий мир эмигрантского искусства и политики на Монпарнасе с его динамизмом и творческими порывами – а также муками – не имел ничего общего с роскошными салонами belle époque в Булонь-сюр-Сен. Там великий князь Павел Александрович и графиня фон Гогенфельзен продолжали тратить миллионы франков на интерьеры своего дома и устраивать изысканные приемы. Блюда там подавались самые тонкие: «филе морского языка Парк-де-Пранс, шелковый паштет из рыб Валевска» или «тушеная говядина Паризьен», а на десерт «трюфели, суфле, вафли» – и все на лучшем севрском фарфоре⁴⁵. Великий князь с женой понятия не имели о том, как живут их менее обеспеченные соотечественники в другой части города; тем не менее им отчаянно хотелось вернуться в Россию. Проблема, как всегда, заключалась в незаконном статусе Ольги как морганатической жены и запрете на въезд, хотя Николай II и сделал исключение по случаю свадьбы дочери Павла, Марии Павловны, в мае 1908 года. Однако возвращение не было для Ольги приятным; царица, все еще кипящая праведным гневом, игнорировала ее на публике и приняла только частным порядком. Злость Павла на пренебрежение к жене съедала его изнутри, сказываясь на и так слабом здоровье. И вот наконец в ноябре 1908 года Ольге позволили вернуться на похороны великого князя Алексиса в Санкт-Петербург, а затем она получила разрешение официально оставаться в стране.

У Николая II имелись свои причины способствовать возвращению любимого дядьки; после революции 1905 года он оказался в усиливающейся политической изоляции и нуждался в поддержке лояльного к нему Павла. У Павла были в России полезные связи, поскольку он считался одной из главных фигур франко-русского альянса. Хотя Ольга и сознавала опасность переезда из спокойной Булони, с учетом крайне нестабильной ситуации в России, она взялась за поиски подходящего дворца. Дом Павла Александровича в Санкт-Петербурге ей не понравился; она хотела поселиться близ Царского Села, где находилась царская резиденция, Александровский дворец. Однако ни один из тамошних особняков не удовлетворял ее требованиям. Поэтому началось ускоренное строительство нового дворца, с интерьерами в стиле Людовика XVI, с учетом всех ее пожеланий, над которым трудилось в том числе пятьдесят рабочих и мастеров, выписанных из Парижа. Ольга со свойственным ей размахом начала предприятие, которое обойдется чете более чем в миллион франков (свыше четырех миллионов доллларов на нынешние деньги)⁴⁶. Она часами составляла инвентарный список мебели и произведений искусства из дома в Булони, которые надо было тщательно упаковать и доставить по железной дороге – за заоблачную цену – в Царское Село. Однако на этом Ольга не остановилась; в Париже она, несмотря на предстоящий отъезд, продолжала скупать произведения искусства и антиквариат, обещая друзьям, что дом в Булони останется за ней и Павлом и они будут туда наезжать каждую осень.

Павел и Ольга с помпой вернулись в Россию в 1913 году, к празднованию трехсотлетия правления дома Романовых, а в мае 1914-го перебрались в свой новый дворец с персоналом из сотни слуг и винным погребом, наполненным десятью тысячами бутылок⁴⁷. Там царила такая же атмосфера утонченности и красоты, как в их парижском доме. Павел быстро вернул себе влияние при дворе; наконец-то его кампания по официальному признанию Ольги в качестве супруги увенчалась успехом – Николай II даровал ей новый титул княгини Палей (по фамилии украинского клана Палий, к которому принадлежали давние предки Ольги, урожденной Карнович). Этот титул, который она могла передать своему сыну и двум дочерям от Павла, избавил Ольгу от неудобного германского имени Гогенфельзен, ставшего особенно спорным с началом войны с Германией. Тоскуя по военной службе, Павел изъявил желание вернуться в свой прежний полк, но ему пришлось дожидаться нового назначения.

* * *

Проезжая через Париж летом 1913 года перед возвращением в Санкт-Петербург, русский дипломат Анатолий Неклюдов был поражен тем, сколько там русских. «Было представлено все лучшее Санкт-Петербургское общество», – отмечал он; никогда ранее Париж не производил на него, как в этот раз, впечатления «города удовольствий и бездумной роскоши».

Тогда появилось знаменитое танго, «Персидские балы» и т. п. Устраивались «ужины с танго» в Сиро, «чай с танго» в самых разных местах, и днями, вечерами и ночами профессионалы, любители, кокотки, светские дамы и даже великие княгини изящно кружились или забавно тряслись в новых американских танцах⁴⁸.

Русские, писал он, «заполняли маленькие театры, дорогие рестораны и ателье модных кутюрье», неутомимо швыряясь деньгами.