Григорий Васильевич Романов
Жалоба
А может, это шипящие звуки поезда, пыхтящего мощным дизелем, несущегося через знойный дурман, уносящего ее с семьей на Кавказ, к дивному Черному морю. Где грузины и абхазы, армяне и азербайджанцы, обнимают друг друга, как братья, предлагают сочные мандарины, таинственные чурчхелы, ароматные лаваши, поют по вечерам свои песни, переливающиеся удивительным многоголосьем…
Как же быстро прошло все это. И кому пожаловаться, что эти звуки прошедшей жизни отгремели, отзвенели, отшептали, превратившись в один монотонный шум. Перед кем ходатайствовать о воскрешении ушедшей молодости?
И что хорошего видит она теперь? Эти небесные угодники, чем угодили ей в жизни, чем помогли ей, от чего уберегли?
Сынок, милый Андрюша, разбился на проклятом мотоцикле, не оставив драгоценных внуков. Муж ушел.
Ей вспомнился день выхода на пенсию. Профессия была последним рубежом, который Марья Ивановна отстаивала, как могла, предчувствуя за ним серую бездну бессмысленного существования. Протянув лишних два года, она ушла, освободив дорогу молодым.
Вспомнились конфеты, коньяк… Веселые сослуживцы, отпускавшие глупые шутки, пытаясь скрасить неловкость, неуместность радости на этом «празднике». Снисходительные взгляды молодых сотрудников, уже поделивших между собой ее посуду, горшки с цветами. Начальник, подыскавший ей юную замену, говорящий дежурные здравицы, нетерпеливо поглядывая на часы. Вспомнились подаренные коллегами цветы, почему-то одни гвоздики, как будто их не дарили, а возлагали к тому месту, которое навсегда покидал состарившийся профессионал.
Ничто больше не связывало ее с жизнью. И кто же там, наверху, и за какие грехи определил, что теперь она должна стать никому не нужной старухой, жалующейся пьяному слесарю на шум в собственной голове?
Неужели молодость погибла, не оставив никакой отрады дряхлеющему телу? Почему нельзя умереть вместе с ней? Зачем человеку дан этот бессмысленный возраст, когда нормальное давление – как манна небесная, а подачка к празднику заменяет сам праздник, смысл которого давно утрачен?
Неужели все желания, мечты, порывы… все диктуется лишь арифметическим уровнем гормонов в организме и заканчивается вместе с ними?
С этого места уже и я не посмею называть ее Марьей Ивановной. Не может Женщина называться Марьей Ивановной.
Вглядитесь в лица стариков! Послушайте их, с вас не убудет. Научитесь видеть в них веселых девчонок и озорных мальчишек, смотревших когда-то в будущее, как вы сейчас, словно в бесконечное поле. Заглушите шум в их ушах своими рассказами: как у вас дела, что волнует вас, о чем вы мечтаете. Позвольте им помечтать вместе с вами. Позвольте дать вам совет и вновь почувствовать себя нужными. Скажите им спасибо, за то, что жили, любили, страдали… за то, что не прервали собой вечный круговорот жизни и позволили вам появиться на свет. Любите их, и получите надежду быть любимыми, когда сами станете старыми.
…и пожалуйста, не спешите записывать Женщину в Марьи Ивановны! И возможно, когда придет ваше время, не станут спешить и с вами.
Письмо лежало на столе. Маша смотрела на него… Хотел бы я написать, что гром гремел в это время за окном и молния сверкала… но нет.
Господи, что за чушь я там нагородила! При чем здесь земельный комитет? Какое дело до меня этому чинуше, какое мне до него дело? Желание порвать глупую бумажку сверкнуло у нее в мозгу.
Но письмо, выстраданное ею, впитавшее в себя так много из ее души, уже не могло быть упразднено; как рукопись, – не могло сгореть. Оно уже жило своей жизнью и настойчиво просилось быть отпущенным, чтобы унести с собой этот морок, это безумие, так безвременно посетившее его автора.
Глядя на его строгий, прямоугольный контур, Маша поняла, что выброшенное в помойное ведро, письмо не сгорит на далеком мусорном полигоне, не истлеет под карканье галок и ворон. Оно останется здесь, растворится в эфире и сделает мучавший ее шум на несколько децибелов громче.
Подписав конверт, Маша вложила в него письмо и отнесла на почту.
* * *
О том, что случилось с письмом дальше, можно рассказать в двух предложениях. Но, комитет по земельным ресурсам так долго мелькал по ходу рассказа, что я не могу не посмаковать то, что там произошло.
Письмо поступило в земельный комитет в понедельник, утром.
Заведующая канцелярией Галина Петровна, необъятная женщина средних лет с огромным бюстом, подпирающая собой Землю, регистрировала поступившую почту. Она давно удостоилась привилегии не ходить на утренние планерки и теперь пребывала за работой, свалившейся на нее из-за болезни девочки-практикантки. Очередь дошла до Машиного письма. Поставив на него номер 3155, она приготовилась вписать его в книгу входящей корреспонденции.
Но, в этот момент, в кабинет вошел водитель Григорий, импозантный мужчина, выглядевший, как это часто бывает, на порядок солиднее своего патрона. Этот Григорий давно нравился Галине Петровне, но кавалером он был странным: то принесет ей шоколадку, а потом пройдет мимо, забыв поздороваться, то улыбнется ей на корпоративе, а потом откажет подвезти домой подвыпившую даму. В общем, изводил женщину неопределенностью.
В этот раз Григорий был в настроении и начал с Галиной Петровной приятный пустой разговор. Но, на полуслове, его речь прервало цоканье каблучков, принадлежащих секретарше Светлане. Григорий высунулся в дверной проем, вслед удалявшимся округлостям. С досады, Галина Петровна машинально бросила заветное письмо в кучу проштампованных бумаг и зарегистрировала за тем же номером запрос уважаемого областного департамента, отправившийся впоследствии в финансовый отдел.
К обеду, письмо оказалось, наконец, на столе Виктора Константиновича. Казалось, хэппи-энд настал. Современный Онегин держал в руках письмо пожилой Татьяны. Но, вот беда, Онегин был чиновником. Пробежав письмо по диагонали, но сходу не определив, о чем оно, Виктор Константинович, размашистой резолюцией, отписал его в общий отдел, куда его и доставила цокающая каблучками секретарша Света.
Так оно оказалось на самом верху очередной бумажной кучи, как бы просясь обратно, к предмету Машиной страсти.
В это время, здесь проходил рабочий полдник с растворимым кофе и обезжиренными сырками. Специалист финансового отдела, Ольга Михайловна, эмоционально жаловалась заму начальника общего отдела Наталье Сергеевне на дебильный запрос, отписанный ей из одного уважаемого областного департамента.
Призывая подругу в свидетели, она судорожно тыкала пальцем в равнодушные строчки, вопрошая: «Наташ, ну что это? Где я должна это взять, да еще и к четвергу?!» Наталья Сергеевна сочувствовала подруге с искренним лицом, втихаря считая, что так этой разведенке и надо. Наконец, она решила успокоить коллегу самым действенным способом: показать, что у нее самой все плохо: «Да что ты Оля, думаешь, ты одна такая? Смотри, что тут мне понаписали… Да вот, хотя бы… пишет тут какая-то Солодовникова…»
И тут подруги, практически одновременно, заметили, что входящий номер на запросе уважаемого областного департамента и на жалобе гражданки Солодовниковой, совпадает… Подумав об одном и том же, они посмотрели друг на друга, как спринтеры на старте, словно от их быстроты зависело, в чью пользу ошиблась необъятная Галина Петровна. После секундного молчания, со вспыхнувшей надеждой в глазах, Ольга Михайловна побежала в канцелярию выяснять, не ей ли выпал шанс легко избавиться от головной боли.
Через пять минут, она позвонила подруге по внутреннему телефону и упавшим голосом признала победу общего отдела.
Теперь эпистолярий, лишенный брони в виде регистрации, лежал перед Натальей Сергеевной, как перед грозным цензором, трепеща неизвестностью своей дальнейшей судьбы. Озорной огонек блеснул в ее глазах. Секунду поколебавшись, зам начальника общего отдела завернула в него фантики от съеденных сырков и уверенным взмахом отправила Машино письмо в мусорную корзину.
Благо, что автор уже не ждал на него ответа.
* * *
Так закончилось повествование о странной любви и не сложившейся переписке.
История эта, однако, имела для Маши положительные последствия: она перестала слышать шум у себя в квартире и, наконец, отстала от жилконторы.
С Николаем Угодником она общается, но редко и не на дому. Раз в два-три месяца, она заходит к нему в церковь, в соседний район, но уже ничего не просит у святого, а заглядывает к нему просто так, как к старому знакомому. Выйдя из душных сводов и продышавшись от спертого ладана, она весело смотрит на божий храм и испытывает примерно те же чувства, что и в комсомольской юности при виде богомольцев: задорный, всепобеждающий атеизм.
…Ну, а главное, при встрече на лестничной площадке с соседом-отставником, Маша стала робко улыбаться, отводя при этом глаза. Сам отставник, равнодушно кивавший ей раньше, тоже заулыбался… А однажды, ни с того, ни с сего заявил: «Увижу еще раз, что ты сама такие сумки таскаешь, дам тебе в глаз! И поскольку я правша, пострадает твой левый!» Эх, умеют все-таки военные, не в бровь, а в глаз… А то, – юмора у них нет. Как же! Хорошо, из гранатомета не пригрозил застрелить…
Похоже, у них все получится.
