Глеб Иванович Успенский
Опять о Некрасове!

На это я скажу следующее.

28 декабря, в 8 часов вечера, я, нижеподписавшийся, вместе с толпою других, знавших Некрасова при жизни, – был в его квартире на панихиде. Комната была набита битком – и кого-кого только здесь не было!.. Литераторы, охотники и игроки – вот категории, на которые можно было подразделить всю массу посетителей, – не говоря о толпе «просто» почитателей, о массе молодых людей, мужчин и женщин… Некрасов, исхудалый до невероятности, лежал мертвый, бездыханный, закинув почти навзничь измученное лицо свое, на котором как бы покоилось выражение «другого мира», чего-то совсем нездешнего, чужого… Он точно был объят чем-то до того «иным», какой-то такой, никому непостижимой, да и ему непонятной, но поглощавшей его заботой, – что, казалось, именно только потому и не мог слышать того, что кругом его делалось… ведь трудно, по крайней мере на первых порах, убедиться, что вот этот труп, ваш близкий, знакомый, родня… не слышит, не спит… Не умев отделаться от этого неосновательного впечатления, я невольно спрашивал (не знаю, не то себя, не то Некрасова), неужели он не слышит толков и пересудов, которые идут вокруг него?.. А толки шли: и к какой бы из названных трех групп – литераторов, охотников и игроков – вы ни подошли, в каждой группе говорят о каком-то другом Некрасове, вовсе не таком, о каком говорят в других. В одной группе он литератор, поэт печали, наша изболевшая общественная совесть, в другой он богач, тысячник, человек, живущий на широкую ногу; тут идут расспросы о его состоянии, высчитывают выигрыши, проигрыши; в третьей группе он раб страстей, человек удачи, ловкости, наживы и т. д.