Я не отвечал, и хозяин скоро удалился.
– Из крепированных волос… знаешь… легонький… – слышалось за стеной…
– Что же!.. У Афанасьевой из крепированных?
– Нет – у нее тяжел…
– Живот!.. о-о! – запищал ребенок.
– А ты не вертись! – сказала мать. – А? Право? Из крепированных… Это очень пушисто… Что ты вертишься, как на игле? Разбить хочешь чашку?.. И так уж перебили посуды… от этого и живот у тебя болит… Право… Из крепированных, а, Гаша?
– Что ж… Люба просит жалованье… – глухим голосом прибавил муж.
Жена несколько времени помолчала.
– Она умеет только просить жалованье да бить посуду!
– Вы мне позвольте хоть за два месяца… Мне мужу нужно; ему в деревню посылать… – сказала необыкновенно робко горничная: – Я за три месяца не получила…
– Ты, матушка, – довольно храбро наступила на нее барыня, – прежде, чем считать, сколько тебе должны, подумай, кто будет отвечать за шинель, которую украли прошлого года!
– Чем же я-то, господи, виновата? Кажется, вместе с вами из бани шли; барин сами отворили двери, я прошла, а за мной еще барин оставались…
– Кто же у нас обязан смотреть за дверью – барин или горничная? скажите, пожалуйста!..
– Распотевши была… Распахнуться боялась – холодом обнесет.
– Распотевши! Вот это мило! Тебе придет в голову запотеть – а тут хоть все вытащи, тебе и горя мало! Хоть стены одни оставь… Распотевши!
Горничная молчала.
– Нет, матушка, – сказала барыня: – я год целый спускала тебе эту шинель… Мы не миллионеры… Шинель стоит шестьдесят рублей!.. Я могу тебе отдать за три месяца – изволь; только ты завтра же через мирового отдашь мне шестьдесят, она с бобровым воротником… Теперь, матушка, в одну минуту взыскивают.
– Чем я виновата? – попробовала было возвысить голос горничная.
– Ну так я сегодня подам к мировому… Мы узнаем, кто виноват.
Горничная заплакала.
– Клаша, ты это – напрасно… Ну вычитать бы…
– Молчи, пожалуйста! Какое тебе дело?
– Ну-ну, матушка, – сказал он горничной. – Ты это оставь глупости… Тут тебя не грабят ведь. Я ведь смотрю-смотрю, да ведь и двину… Сделай одолжение!
– Живот… – простонал ребенок.
– Что такое у него? – спросил муж.
– Просто извертелся, избаловался. Ему минуты покойно не посидится. Нужно положить его спать.
– Рано! Ведь только встали.
– Что за рано? Люба! Поди-ко вот, чем хныкать-то, уложи Колю спать.
– Не хочу спа-ать! – начиная реветь, протянул ребенок.
– Ну как же! Все умничают!.. Положи его! – заключила барыня.
Начался плач… Среди его по временам слышались слова: «право, из крепированных, а?» Слышался легкий треск плетеной люльки, куда рассерженная кухарка пихала ребенка. Во время этого плача мимо моих дверей прошумел подол платья, проскрипели сапоги Гаврила Иваныча, и супруги исчезли.
В квартире царствовало какое-то ревущее безобразие.
Бессмысленное убеждение относительно приобретения шиньона, основанное единственно на том, что нельзя же без шиньона, когда и Авдотья Андреевна уже приобрела его, было столь сильно в обоих супругах, что они как будто не понимали, что наравне с необходимостью приобретать шиньоны на их обязанности лежит более настоятельная необходимость содержать здоровыми желудки собственных детей. Сила бессмысленных желаний, выходящая из общего источника вышеупомянутых бессмыслиц, на которых зиждилось и воспитание супругов и их законное соединение для совместного делания бессмыслиц усиленных, – сила эта была так велика, что покорила даже сострадание к горничной, к портному, которые в глазах супругов в настоящие минуты были действительно забывшими бога людьми. Стеснительные обстоятельства были забыты при первой возможности удовлетворить «обстановке».
Часов в двенадцать дня, когда я сидел за работой, громкий звонок возвестил всему ревевшему семейству чиновника о прибытии хозяина и хозяйки.
– Ради бога! извините, пожалуйста! мне на минуточку взглянуть в зеркало. У вас самое большое наше зеркало, – в каком-то самозабвении заговорила хозяйка, влетая в мою комнату и торопливо снимая с головы шляпку.
– Извините, пожалуйста! – проговорил муж с мокрым лицом, с коробкой в руках и с трубкой материи подмышкой. – Разорился! – продолжал он. – Что делать! Думали купить шиньон, ан тут подвернулся остаток материи. Нонешняя, бисмарк. Не хотелось… Уж заодно!