Генрих Оккервиль
Нелепая и смешная жизнь капитана К. Офицера без имени
Вячеслав Самсонович. Знакомство
С детства я умел понимать язык птиц и зверей; смиренных воробьев и горделивых снегирей, соек, лошадей, мышей, даже насекомых, населяющих мою уединенную хижину на Батискафной. Или же загадочных крылатых существ, размером меньше голубя, но больше скворца. Господь, наверное, еще не успел подобрать им соответствующие имена. Впрочем, как и мне… Когда я иду вдоль Фонтанки или Мойки, пресноводные рыбы выскакивают из воды, словно ошпаренные, пытаясь допрыгнуть до моего милостивого и чуткого уха, чтобы неуловимым шепотом передать мне все последние новости царства речного. Я отвечаю им что-то второпях. «Конечно… конечно… все будет хорошо… Туалетная бумага… скоро подвезут…» Да и что могут поведать мне сии малые? «Капитан… капитан… летим сей же час к Юпитеру… он милосерд…» – предлагает мне, допустим, измученный жизнью воробей, обляпанный и обвазюканный яичницей с головы до ног. «Не сейчас – отвечаю – любезнейший. Не сейчас. Во-первых – успеется. Каждый день, любая случайность или досадная мелочь, вроде как чья-нибудь шальная пуля или ядро, прилетевшее бог знает откуда, трамвай или троллейбус, неаккуратный шаг с разводного моста или коварная прорубь на матушке Неве – все может раньше времени спровадить нас в его сияющие чертоги. Ну а во-вторых. Мой янтарный мундир неуклонно тянет меня вниз, к земле, туда, где Сенная и Батискафная, где кувыркаются мои развеселые солдаты и ты, моя тайная любовь, да и нельзя мне снять мундира. Если я прилечу к Юпитеру в чем мать родила, во всем торжестве и триумфе моего естества, он того и гляди рявкнет: «Капитан! Безымянный и безмозглый прохиндей! Где янтарная броня твоя? Зачем ты оставил ее в пыли и нечистотах земного мира?» О господи, да если б я знал.
Ну или вот что мне может сказать какая-нибудь полковая или, того еще хуже, задрипанная ломовая лошадь? «Капитан… капитан… голубчик… схорони мои сырые косточки… я свое отскакала…» Отскакала она. «Не волнуйтесь, Марфа Ивановна, конечно, схороню где-нибудь посреди Гутуева острова». Дайте срок. «Ах, ангел, спасибочки тебе… Гутуев остров… о… Я затеплю свечку… Не одолжишь ли ты мне хотя бы один пятачок на это богоугодное дело?» Ну вот собственно и весь разговор.
«Ах – говорит Марфа Ивановна – капитан, кормилец ты мой, я хотела бы иметь от вас хотя бы пятерых… шестерых ребятишек…» Небольшое потомство. Шестерых? Ну, это уже излишне. Да и где, говорю я ей, мне, боевому офицеру, возиться с малыми ребятками? Где мне содержать их? На антресолях? Мне вон и собаки денщика вполне по жизни хватает.
У меня тоже была своя гусарская лошадь, могучая и сырая, как свиная котлета. И о чем, спрашивается, были все разговоры? О том, как мы крошили супостата в Офицерском переулке? Как мы вплавь преодолевали Крюков канал, спасаясь от разъяренного старика Елисеева? Когда размокли и превратились в сладкое месиво все драгоценные пирожные? Черта с два. «Капитан, друг мой, ну растолкуй ты мне дуре необразованной, почему весна уже третий месяц к нам не приходит? Чем мы провинились и опростоволосились перед господом? Уж не провалилась ли она в угольную или выгребную яму, беспечно следуя, с бубнами и тимпанами, вдоль по Батискафной? Ах она всегда такая неаккуратная и никогда не смотрит себе под ноги. А надо бы…» Что ей сказать? «Ничем мы не провинились, глупенькая Пипетка, и весна, долгожданная красавица и непорочная подруга наша, никуда не проваливалась. Еще чего. Если хочешь – можешь пойти и посмотреть, просто она задержалась – у римского Кесаря, в Швеции, в Персии, в Твери. Вот Тверь чудный город конечно. Ну да мало ли где».
Ну или вот к примеру Варшава. Ничем ведь не хуже чем Тверь. Может быть, она в данную минуту именно там. Поет, пляшет, веселится. Ну а уж потом, потом – обязательно к нам, пронесется по Батискафной, словно огненный шар или безумный цветочный вихрь, и никакие, знаешь ли, выгребные и угольные ямы ее не остановят, разлюбезнейшая и любознательная подруга суровых дней моих.
Как-то, часу в шестом, следуя через ежедневно бурлящую и гудящую Сенную, я заприметил некоего господина весьма упитанной и необычайно грузной комплекции. Он сидел как ни в чем не бывало на заплеванной мостовой, в разноцветной компании расшвырянной там и сям апельсиновой кожуры, конфетных и шоколадных обертков, птичьих и заячьих костей, и таращился по сторонам. Посреди хлопотливого, мелочного и мелкого торгового люда он громоздился как скала, как таинственный серый необитаемый остров невероятных размеров. «Надо же, до чего ж он смахивает на средних размеров слона – подумал я – воистину, наш чудный город полон немыслимых и божественных чудес».
Вокруг загадочного господина уже растеклась и затрепыхалась довольно злобная и глумливая толпа, которая, побросав свои зеленные и пернатые ряды, обжорные прилавки и пузатые сбитенные кувшины, набив рты запеченными воробьями и зябликами, или еще какой съедобной снедью – которая еще вчера летала, хрюкала, скакала и прыгала, мечтала и грустила – тыкала в него неумелыми толстыми пальцами. Бутошники с безучастным видом перетаптывались и скучали рядышком, угощая друг друга вонючими папиросами, как будто бы ничего такого особенного и не было.
«Смотрите, смотрите, персицкий слон в треуголке» – гоготала и волновалась немилосердная толпа. «Это не слон – отвечали другие – это же немец, немец, немецкий доктор, он тут всех отравил, а ну вздуем его». «Персицкий слон» или «немецкий доктор» хранил невозмутимое и гордое молчание под градом гнилых помидор, капустных кочерыжек и картошек и даже парочки дохлых мышей. «Ишь ты, тумба какая» – волновалась толпа. Неизвестный господин оставался на прежнем месте, и все вертел по сторонам гигантской головой, словно двуствольной орудийной башней. На гигантской голове возвышалась сообразная ей исполинская треуголка, и именно она, по всей видимости, не давала покоя разнузданной и необузданной черни. Я выхватил из ножен трехпудовую саблю и, вращая ею беспрерывно и дерзко над головой, немного рассеял возмущенных негодяев. Торговцы, теряя руки и ноги, разбежались и рассыпались по закоулкам и злобно зыркали оттуда, поблескивая крысиными глазками. Они только и ждали удобной минуты, чтобы вернуться и наброситься на свою жертву с новыми и свежими силами.
«Не знаете ли вы, милейший капитан, как пройти отсюда в Персию?» – полюбопытствовал загадочный господин, получив кратковременную спасительную передышку.
Господи, ну откуда ж мне знать, где Персия. Я могу с грехом пополам добраться отсюда до Песков, а оттуда допустим на Шпалерную, или до сентиментальных Семенцов, или даже до Семеновского плацу, безбрежного и бесприютного как само священное Балтийское море, и где государь, на радость и потеху своим терпеливым и покорным рабам своим, установил и воздвиг новейшую гигантскую электромясорубку. И ведь какое это наверное счастье для простых уставших людей. Посмотреть, как крамола и злоязычие исчезают в ее черных механических недрах. Ну или вот до своей милой Батискафной я наверняка тоже доковыляю с наглухо закрытыми глазами. Ну почти. Узенькую щелочку можно и оставить. Ну а Персия? Бог его знает, где она. Наверное там, где под ногами текут неторопливые реки из сгущеного молока, ну или что-то там подобное.
Нечто похожее на Персию я наблюдал однажды у почтеннейшего старика Елисеева, чьи драгоценные прилавки, из красного дерева и благородной бронзы, сияющие ослепительным электрическим светом, завалены до потолка горами и грудами сластей, костей, восьмируких рыб и безглазых птиц, ну да там всегда немилосердно дорого, и вот стоишь ты там и роешься в карманах, а беспардонный швейцар тебя потихонечку и гонит и тянет взашей, что конечно немного странно и непривычно для боевого и славного гвардейского офицера. И вот он тебя и понукает, словно клячу, и пинка норовит, а ты только и думаешь: «наш Алексей Петрович поделикатней, и поумнее будет, хотя и тоже скотина конечно невероятная».
Я бы конечно мог бы достать свою трехпудовую саблю, да и раскромсать подлеца, вообразившего себя бог знает кем, на тысячу мелких кусочков снизу доверху (вот была бы пожива фельшеру кукушкину!) но я давал страшную клятву почтеннейшему старику, что в его хрустальных чертогах, в этом чудесном царстве электричества и ананасов, вечно юных апельсинов и хмурой чайной колбасы, этого никогда, никогда не произойдет и ни за что уже больше не повторится.
«Персия – говорю – это где-то за Третьей рогаткой. Насколько мне известно. Там-то и надобно начинать свои кропотливые поиски и терпеливые изыскания, если, конечно, достанете у высочайшего лица необходимый пропуск на пересечение неприступных рубежей нашего славного города. Если не достанете, то лучше и не начинать».
«Нет у меня на данную минуту никакого пропуска – вздохнул таинственный незнакомец – даже вот и паспорта нет, я мыкаюсь, мыкаюсь по разным углам, мокрым и мрачным трущобам, ищу землю обетованную, и вот очутился здесь среди этих веселых и добрых людей. Они право же, словно ангелы».
«Хм, думаю. Ангелы. Еще минута, и нас тут вздернут на ближайшем фонарном столбе.
«Как вас прикажете величать?» – поинтересовался я на всякий случай.
«Меня зовут Вячеслав Самсонович – отозвался незнакомец – по своему роду занятий я – начертатель морских и небесных путей, я сопрягаю маршруты бродячих вселенских светил и больших надводных кораблей, и от этого на земле иногда получается счастье».
Услышав столь лестную рекомендацию, я пригласил Вячеслав Самсоновича в наш департамент морских и небесных коммуникаций. Я сам был туда недавно переведен для исполнения кое-каких служебных тягот после завершения невероятно успешной компании в Офицерском переулке. «Идемте же к нам, о милейший Вячеслав Самсонович, наш директор будет чрезвычайно рад вашему появлению. Он примет вас благосклонно. Счастье – это как раз то, что нам так не хватает в данную минуту. Если вы принесете нашему директору и нашей отчизне счастья, он озолотит вас. Ну, рублей на сто точно можете рассчитывать».
«Что ж, извольте – любезно согласился Вячеслав Самсонович – поиски Персии я могу продолжить в любую минуту, ну хоть бы даже и в обеденный перерыв. А лишняя мелочь меня совсем не обременит. Знаете, хорошо ведь завалиться в какую-нибудь полпивную со звонким червонцем в кармане. А как – обратился он ко мне – вас в свою очередь соблаговолите именовать, о храбрейший из храбрых?»
«Меня зовут безымянный капитан – ответил я – или капитан К. Двенадцатая буква алфавита – это все, что осталось мне от моего замечательного имени. Так распорядилась сама судьба».
«Почему бы и нет – согласился Вячеслав Самсонович – поступь судьбы слышна за многие версты. Я от природы подслеповат, но слух все еще отменный. Судьба сейчас как раз неспешно пересекает Гороховую улицу, совершенно не страшась быть раздавленной трамваем, троллейбусом или подгулявшим ломовым извозчиком».
Минуту спустя вблизи звякнул и заколыхался на рельсах случайный трамвай. «Смотрите – обратил мое внимание Вячеслав Самсонович – пневматический трамвай. № 04388. Он дышит. Сейчас это такая редкость». «Неужели» – откликнулся я с ноткой легкого сарказма, доступной лишь коренным обитателям Батискафной улицы. «Уверяю вас, они дышат городским воздухом так же, как и мы» – заключил мой информированный спутник. Я пригласил Вячеслав Самсоновича внутрь, и мы кое-как залезли, втискивая в узкие деревянные двери трехпудовую саблю и необъятную треуголку. Двери зашипели и захлопнулись. «Мы с вами поедем сейчас на Лифляндскую улицу – предупредил я своего спутника – там и находится наш замечательный таинственный департамент». Вячеслав Самсонович как будто бы не имел ничего против.
Так мы и познакомились и подружились с Вячеславом Самсоновичем, начертателем морских и небесных путей, уроженцем загадочной и непостижимой Персии, творцом несбыточного счастья, хотя, на самом деле, если хорошенько разобраться, были знакомы еще с самого раннего детства, но были разлучены.
Трамвай вздохнул, тронулся и покатился, набирая ход, в сторону Старо-К-на моста. Толпа вылезла было из своих гнусных укрытий и бросилась отовсюду следом, спотыкаясь и падая на рельсы, посылая вдогонку тухлые овощи и проклятья, но, не догнав, вернулась наконец к своим спокойным и мирным хлопотам, делам и повседневным занятиям.
Около
Потом я шел один одинешенек вдоль малознакомой улицы. Вячеслав Самсонович куда-то исчез. Кажется, он отстал, пристально изучая какую-то сумрачную и невнятную подворотню. У дверей департамента мы снова обрели друг друга. Директор напрасно спрашивал меня что и почему, и требовал с меня отчетов, кого это я приволок средь бела дня в сверхсекретнейший и сверхтаинственный департамент, на котором даже и вывески-то никакой вразумительной нет. «Понятия – говорю – не имею. Наверное, просто хороший человек. Вот, подобрал на Сенной да и подбросил на трамвае за казенные деньги». Я и не знаю, кто это такой. Я брожу около тайны.
Директор
Директор только рот раскрыл от такого оборота событий. «Что ж – говорит – пусть берет бумагу и карандаш, садится и чертит. Чтоб аккурат к четвергу у нас тут было счастье – а иначе три шкуры спущу».
Окошки
Мы идем с Вячеслав Самсоновичем по незнакомой улице и на нас изо всех окошек глазеют привидения. «Какая удивительная улица» – замечает и смеется Вячеслав Самсонович и мы удаляемся, молча, потихоньку, малозаметно, шаг за шагом набирая скорость, не оглядываясь, забыв посмотреть ее название, глотая воздух, зная и осязая, что каждый взгляд, направленный нам в спину, способен, при случае, развалить нас пополам, обратить нас в камень, булыжник, кусок или кубик серого мармелада, усеянный сахарными веснушками, или, того еще хуже, банановую кожуру, судьба которой – тлен и мусор, разложение, попирание, гниль, мрак, пустота.
Никто
«Но мы-то с вами будем жить вечно» – говорит Вячеслав Самсонович.
Да, наверное, почему бы и нет. Я, честное слово, горжусь им. Кто проверял? Кто запретит? Кто видел? Никто. Никто. Никто.
Не лев
«Я конечно не Лев Толстой – сокрушается Вячеслав Самсонович – но мне немного стыдно и не по себе оттого, что мы с вами вот так вот, впопыхах, оставляем незнакомую улицу, не изучив ее, не узнав даже ее названия. Испугались бог знает чего. Мы не вступили в словесный контакт с ее обитателями. Что я сообщу департаменту? Какой отчет предоставлю? Что это был Невский проспект? Садовая? Меня сразу убьют или растопчут на месте. Да и вам, гвардейскому офицеру, надо бы стыдиться и краснеть за наше поспешное и позорные бегство. Я бы вот на вашем месте бы сейчас застрелился бы или подал в отставку, как наш предыдущий директор. Тот сразу как вышел из дверей – немедленно шнырь под трамвай, вся Лифляндская улица сбежалась тогда посмотреть. А он говорит «я умираю за государя. (Все вокруг кричат, хлопают в ладоши – вот молодец!) Я отдаю ему свою душу, а тело пусть забирает… трамвай». Ну а с моей точки зрения, нечего так торопиться, нечего сгущать краски, вон и бумага туалетная вновь появилась, старик Елисеев говорит «еще на пару неделек хватит», и вполне приличная, и жизнь слава богу кое-как налаживается. Ну а призраки в окошках? А безымянная улица, полная ужаса и подвижного мрака? Что ж, прихотливая игра света и тени. Ветер, ветер, ветер, Вячеслав Самсонович. И еще раз ветер.
Вячеслав Самсонович хмыкает. «Туалетная бумага – говорит – еще не повод для душевного и нравственного триумфа». А с загадочной безымянной улицей еще предстоит разобраться.
Но нет, я не буду стыдиться. В отставку никогда. Никогда. Никогда. Никогда я не пойду по смертельному пути. Никогда не прыг под трамвай. Не шмыг. Не бряк. Мы потом сойдемся во мнении, что это, допустим, была Улица Второго Поползновения. Так и запиши. Запомни. Второго. Именно. Почему бы нет?
Вячеслав Самсонович смотрит в какие-то малоразборчивые скомканные бумажки и говорит что нет и не было такой дурацкой улицы. Ни второго, ни первого, ни поползновения. А я говорю что отчего ж нет, вот она, есть, она существует. Ее обитатели таращатся на нас изо всех мыслимых и немыслимых отверстий. Ты запиши, они поверят. Вячеслав Самсонович говорит что его повесят. Не повесят. Может быть. Да и где подобрать такую веревку? Мы ускоряем шаги и скрывается за поворотом.
Мармелад
Вячеслав Самсоноаич протягивает мне ломтик желтого будто прорезиненного мармеладу, усыпанного мелкой сахарной пылью. «Вот, мол, не желаете ли вы подкрепиться?»
Пожевать, похрумкать, насладиться фруктовой мякотью. Вкус детства.
Нет, не желаю. Кубик такой соблазнительный. Аппетитный. Упругий. Путь нам предстоит долгий. И 1–2 лишних калорий нам совсем не помешают. А вдруг это бывший офицер, превращенный злыми потусторонними силами в мармелад? Такое бывало. Я спрашиваю Вячеслав Самсоновича, где он взял его. Вячеслав Самсонович только пожимает плечами, и говорит что купил.
«Если вы не будете есть – говорит он – я принесу его домой, если доберусь, воткну в него серую суровую нитку и повешу его на елку и буду вот так целый день сидеть как безмозглый разомлевший лентяй, смотреть и беседовать. Вспоминать безвозвратно ушедшие дни».
Беседовать и беседовать с мармеладом. Кубик будет качаться на елке. Словно маятник, едва я трону и пошевелю его пальцем.
Я ему не верю. Времена сейчас трудные, лихие, военные, и мармелад сейчас днем с огнем не сыщешь. Лизавет Петровна весь город оббегала и окоченела как собака. Приходит в департамент и говорит «я вся одеревенела». А пришла с пустыми руками и они у нее дрожат. Алексей Петрович втащил ее быстренько в свою будку. Иди сюда. Щелк-щелк и запер. Ну, может быть, Вячеслав Самсоновичу необычайно повезло. Или директор, улыбаясь как дурак, втюхал ему в пятерню чуть помятую со всех краев коробчонку, как будто бы где-то своровал: «это тебе за выслугу». Господи, ну вот спасибо.
Покуда
Если вдруг злые призраки нападут на нас, справа, сбоку, спереди, сзади, я не сдамся, я буду отбиваться и махать саблей, саблей, кружить воздух, рвать в клочья холодный и липкий туман, покуда силы меня не оставят, покуда они нас не одолеют и не сожрут.
«Вот какой вы молодец – хвалит меня Вячеслав Самсонович – так и надобно поступать, так и надо, до конца, до конца, а иначе жить-то зачем».
Как это зачем? Полковая лошадь Марфа Ивановна предлагала мне настрогать пяток детишек, пока не поздно, и Лизавет Ивановна предлагала настрогать пяток-другой детишек, по сути то же самое, можно развести их и заполонить ими половину Лифляндскрй улицы, и они будут бегать и орать до глубокой темноты, а потом придут чудовища с Улицы Второго Поползновения, и все, если успеют, разбегутся по домам, захлопнув за собой входную дверь.
Двусторонний соловей
Мы идем по улице, и шепот и звуки малознакомых и безымянных вечерних птах сопровождают нас всю дорогу. Кто-то чирикает, кто-то щелкает, кто-то клевещет. Кругом возня и копошение маленьких пернатых тел. Взаимные взмахи крохотных крыл. «Я не знаю, что это именно за птица – говорит Вячеслав Самсонович – в нашем департаменте никто пока не отважился подобрать им правильного названия. Быть может, это двусторонний соловей». Я только пожимаю плечами, мол, мне-то какие дело. Двусторонний… Ну, пусть будет так. Разве это сейчас важно, в такую минуту?
Шаги
Мы идем и молчим. Дождь заглушает наши шаги.
Жизнь и слезы департамента морских и небесных коммуникаций
Персицкий слон
Раньше в Петербурге было миллион персицких слонов, они шлялись себе по улицам и весело трубили, возвещая весну, красоту и любовь, пока не вымерли от какого-то никчемного и неизвестного недуга. Фельшер кукушкин, осмотрев предпоследнего, который валялся в конвульсиях где-то на Зимней канавке, только развел руками: «Наш климат, природный и нравственный, для них физически и телесно невыносим… Да и государь, не для публики будет сказано, дает им порою слишком тяжелые и невыносимые поручения». Слоновий двор, куда любили заходить лучшие умы нашего города на чашечку-другую чаю или чего покрепче, опустел – и там обитают нынче ветер да крысы. Ветер воет, крысы пищат. Остался только один, последний – Вячеслав Самсонович, друг моей юности и сердца моего. Однажды, по большому секрету, он сказал мне за дружеской беседой: «Я здесь для того только и остался, друг мой сердечный, чтобы однажды восстать, возвестить и вострубить Страшный суд. Ты же знаешь, мою громогласную дудку услышат и на Сенной, и в Семенцах, и даже там, где простираются седые александрийские луга». Ну думаю, шутник же вы, Вячеслав Самсонович. Дай бог вам здоровья. Причем тут александрийские луга? С чего это вы взяли, что наступает конец времен? Вячеслав Самсонович с некоторых пор ходит в Департамент морских и небесных коммуникаций и проводит там некоторое время. «Чай, не пальцем в носу ковыряю». Ну да кто его знает. Пальцы у него неловкие, и не очень-то проворные и работящие, но зато мозги, да и вообще вся остальная необъятная голова – на вес золота.
На нем изящнейший мундир с шелковыми шнурками и завитками, которые завязаны на брюхе. А другие свисают до самой земли. Впрочем, не было на нем никакого особого мундира. Вячеслав Самсонович, как правило, шатался по городу в чем мать родила. Ну иногда вокруг своих чресел обернет дырявую тряпочку – иначе его в морской департамент дальше порога не пустят. А впрочем, и тряпочки никакой не было, зачем она ему.
Ему дверь охотно открывали и без тряпки, и он входил внутрь, сотрясая монументальную мраморную лестницу. А в департаменте он бывал довольно редко. Придет, скажет: «Ну, как дела?» И тяжело вздохнет. Вот за этот печальный вздох и любили Вячеслав Самсоныча.
«Потонула наша эскадра» – скажут.
«Эх, – отзовется Вячеслав Самсоныч, – нет на свете никакой особой жизни».
«Хорошо вот только, что нам с государем повезло. А то вот прям хоть в петлю».
Когда я звал Вячеслав Самсоновича, и мы закатывали после департамента в какую-нибудь полпивную – то проводили долгие часы за дружескими разговорами. Мы были с ним словно одно целое, этакий биологический и смысловой симбиоз лейб-гвардейского офицера и довольно внушительного персицкого слона. Уж и не понимаю, как такое возможно. Как будто бы все его злоключения происходили со мной – и наоборот. Вячеслав Самсонович тоже втихомолку вел и царапал свой дневник, поэтому наши голоса и страницы перемешались и переплелись, и перепутались, и нет иногда сил разобрать, где кто есть.
«И государыня вот еще наша – говорил Вячеслав Самсонович – она как сиротливый болотный огонек в бескрайних александрийских лугах. Там вечером темно и она вот тихонечко светит. А ты стоишь оцепенев. Смотришь, как бандит, в ее одинокое окошко. Случайный гренадер грозно окликнет тебя: «Вячеслав Самсоныч, ты чего тут?» Да так.. ничего… прогуливаюсь… «Уходи, скажет гренадер, а то штыком пузо пощекочу». А я щекотки куда как боюсь. Я добивался ее сердца, стоял перед ней на коленях, понимаешь, да она мне отказала. «Ступай говорит прочь, Вячеслав Самсонович, что ты от меня хочешь».
Ну мало ли.
Я говорю ей «ты жестокосердная красавица ты алмазная канареечка» и сердечко у тебя такое маленькое но довольно жестокое, жесткое. Каменное у тебя сердце. Я здесь страдаю и не знаю куда деваться. Тьма и меланхолия овладевают мною. «Капитан, дружище – говорит Вячеслав Самсонович – мне не подобраться к ней, я слишком заметен, я огромен, как переспелая тыква. Ты же молод, проворен и прыток, как хорек. Бери же алмазную канарейку, в свои заботливые цепкие руки, я ее уступаю, оберегай ее и заботься о ней в любое время дня и ночи где бы ты ни был».
Обещаю, дражайший друг.
И так я возлюбил алмазную канарейку, и даже будучи у себя, в своей заброшенной хижине на Батискафной улице, я слышу ее щебечущий голос и крохотное сердце. Оно пробивается ко мне сквозь крики пьяных ломовых извозчиков, сквозь скрежет и шепот трамваев, сквозь незримую стену пароходных гудков.
«Ну а моей любви с лихвой хватит на все остальное – говорит Вячеслав Самсонович – забирай себе свою канарейку, а я беру себе весь остальной мир – и Вселенную».
«И еще хороши водоемы наши, например, Нева, Охта, Прачка и Гренадерка – продолжает Вячеслав Самсонович – населены они молчаливой рыбой и юными речными девами. Рыб мы едим. Речных дев мы ловим и отправляем на Шпалерную, чтоб любовь значит дарили. А без любви нам всем тут крышка. И вот эскадра потонула совершенно напрасно».
Без флота мы как без левой руки, это еще великий Суворов нам сколько раз говорил, а без левой руки нет и правой, да и ног тоже нет, а может ничего такого он и не говорил.
Скучно мне стало тут, и мне надобно опять домой, в Персию, откуда я, собственно говоря, и притопал. А дорогу я позабыл. Господи, да где ж она. Наверное, где-то за Третьей рогаткой. А? А где ж еще? Надобно идти вдоль великой реки, все время вниз, вот только какой.