Генри Абрамович
Перформанс анализа. Позиции юнгианства и иудаизма

Еще два эпизода достойны нашего пристального внимания.

«Однажды, после того как мы работали с этой женщиной около двух лет, она вошла и объявила: „Я не могу вас видеть“. Я спросил ее, что она имела в виду (мы стояли лицом к лицу), но она ответила только: „Я не могу видеть вас, когда вы на меня смотрите“. Естественно, дальнейший анализ казался невозможным. Я, наконец, спросил: „Что же нам делать, как вы думаете?“ – „Ну, – ответила она, – я думаю, вы должны смотреть в другую сторону, чтобы я могла вас видеть“. – „Извините, – ответил я, – я не готов пойти на такое“. – „Почему нет?“, – спросила она. „Потому что я не люблю работать с людьми, когда не могу их видеть“, – объяснил я. „Как вы думаете, что я чувствую?“, – спросила она. Я сказал ей, что уверен, ей это тоже не нравится.

Я ей очень сочувствовал, но не был готов сделать так, как она хотела. Она сказала мне, что это несправедливо. Я ответил: „Может быть, нет, но я просто не готов“. Она продолжала приходить на наши встречи, хотя ей очевидно не нравились условия. Через несколько дней, чувствуя растущий дискомфорт, я предложил: „Хорошо. Я готов попробовать смотреть в сторону и не смотреть на вас каждую вторую сессию. Подходит?“ Она поблагодарила меня, и с тех пор вот так мы и делали» (ibid., p. 329–330).

Позже пациентка почувствовала, что не может прямо говорить Ренику о своем переживании отвержения его. «Она не будет говорить со мною о себе, потому что она считает, я не умею слушать, но она не хотела, чтобы я отказался от нее» (ibid., p. 333). Для решения этой тупиковой ситуации Реник наконец предложил ей встретиться со вторым терапевтом, чтобы обсудить, что с ними происходит. Пациентка признала, что это была хорошая идея, и встречалась с другим терапевтом раз в неделю, при этом продолжая три раза в неделю работать с Реником.

Ренику был брошен вызов: ему пришлось играть роль аналитика, очень отличающуюся от той, которой он был обучен, и ждать результата. Он должен был в корне изменить обычную структуру аналитической поддержки, чтобы ее сохранить. Он был вынужден включить внеаналитическое пространство и отношения в целях поддержания функционирующих терапевтических отношений. Анализ противоречил всему, к чему он привык в своей работе, и все же завершился блестящим результатом, полученным с помощью приемов, столь отличных от стандартных (ibid.).

Стерн, кажется, предполагает, что «сейчас-моменты» требуют отклонения от установленной практики, чтобы отвечать истинным требованиям момента. Вопрос, который сейчас следует задать: при каких условиях аналитик должен отклоняться от стандартной практики? Когда в аналитическом перформансе мы можем отклоняться от наших обычных ролей? Мой опыт позволяет сформулировать несколько предварительных эмпирических правил, хотя каждый случай следует рассматривать отдельно.

Во-первых, неортодоксальные процедуры могут быть задействованы, когда контейнирующие функции самого теменоса находятся в опасности. Если нет теменоса, не будет никакой терапии. Сохранение и закрепление теменоса – вот цель, которая может потребовать радикальных решений. Во-вторых, недостаточно только действовать для сохранения целостности теменоса и ничего не делать, чтобы поставить его под угрозу. Важно еще и символически передать смысл этих действий пациенту. Нарушенные пациенты часто неправильно понимают необходимость аналитической рамки и интерпретируют необходимую потребность в границах как отвержение, корыстные мотивы или в контексте властного контрпереноса. Несмотря на наше общепризнанное желание поговорить в анализе обо всем, структура анализа часто представлена в стиле «не подлежит обсуждению». В то же время невозможно обсуждать вопросы рамки адекватно, пока нет надежного контейнера. Иногда, как в случае Самуила или пациентки Реника, надо символически выйти из теменоса, для того чтобы позволить пациенту войти в него с более глубоким погружением. В других случаях, как у Рут, надо искать пути, позволяющие пациентам глубоко прочувствовать сердце аналитического пространства.

Наконец, если аналитик собирается сделать что-то нестандартное, имеет смысл обсудить предложение с коллегами. Мудрый друг должен быть в состоянии помочь аналитику разобраться, не окажутся ли конкретные действия нездоровым сговором или наигранным поведением. В идеале это должно быть сделано до применения нетрадиционного приема. Тем не менее требования «сейчас-момента» не всегда позволяют провести обсуждение. Иногда мы должны действовать интуитивно, «здесь-и-сейчас», и следовать нашему пониманию ситуации. При таких обстоятельствах аналитик должен преодолеть страх стыда и неполноценности и обсудить свои необычные действия с коллегами вскоре после этого. В обоих случаях, описанных в статье, представлены «сейчас-моменты». В случае Самуила я реагировал традиционно на внеаналитическую встречу, и синхронное укрепление теменоса позволило «моменту истины» сыграть в полную силу. В случае Рут я явно не «знал», что делаю. Я совершил то, что считал необычным. Боюсь, что без поддержки и примера коллег я бы, наверное, не решился на что-то настолько нетрадиционное. В самом деле, если бы я услышал о подобном действии от коллеги, я, возможно, был бы весьма скептически настроен, даже поинтересовался бы психическим здоровьем рассказчика. Иногда целители должны предпринимать решительные шаги, контактируя с изолированной или поврежденной психикой. В таких случаях действия целителя могут выглядеть слишком странными или даже «безумными» для постороннего наблюдателя, не способного следовать внутренней логике процесса исцеления. Тем не менее, если мы знаем, что действительно действуем во имя теменоса, эти необычные приемы могут способствовать процессу исцеления.

Анализ в тени террора^[6]

У ворот Иерусалима Солнце черное взошло.

Осип Мандельштам^[7]

К сожалению, эта статья затронет чувства тех, кто пережил столько террористических актов, сколько мы здесь, в Израиле. Я не буду говорить ни о процессах, происходящих в психике террористов, ни о политике. Цель этой статьи – рассказать о том, как подобное насилие влияет на нашу аналитическую работу.

Для проведения анализа нам необходим безопасный контейнер и магическое закрытое место – теменос (Abramovitch, 1997a, 2002), как бы говорящее: «Вот, мы в безопасности. Здесь мы можем исследовать даже самую буйную фантазию», – пока она остается фантазией. После того как границы между фантазией и реальностью исчезают, анализ становится невозможным. Насилие и анализ не смешиваются. Тем не менее в Иерусалиме, Москве и почти всюду мы вынуждены проводить анализ в тени террора.

Моя смерть

Моей первой реакцией на повторяющиеся акты насилия и действия террористов-смертников является неустанное противостояние «моей смерти» – страху собственной смерти. Каждый день я просыпаюсь с томительным чувством: этот день будет моим последним. Эта смертельная тревога – не параноидальная фантазия, она значительным образом основана на синхронистических событиях, многие из которых случились совсем близко: популярное кафе, в нескольких метрах от того места, где я регулярно участвовал в демонстрациях против оккупации Западного берега Иордана и сектора Газа, было разрушено. Второй смертник вошел в еще одно популярное кафе около моего офиса. Он попросил только стакан воды, что вызвало подозрение официанта. Последовала борьба, и бомба не взорвалась. Другая бомба должна была взорваться в автобусе, маршрут которого проходит мимо моего дома, но, по закону бумеранга, убила молодую палестинку, которая собиралась привести ее в действие, чтобы отомстить за смерть одного из членов своей семьи. Одно из самых тревожных событий произошло, когда я провожал пациента, выходящего из моего кабинета. В этот момент раздался голос, искаженный громкоговорителем: «Пожалуйста, оставайтесь в помещении!». Отступив, мы вместе наблюдали, как робот-сапер исследовал и обезвредил подозрительный предмет, лежащий на другой стороне улицы. В этот момент мы уже не были аналитиком и пациентом, мы оба были жертвами мистического общего чувства беспомощности, которое, казалось, разрушило границы между нами.

Духовные традиции придают большое значение постоянной конфронтации с неизбежностью смерти. Реалистичные образы моей собственной смерти, созданные моим воображением, делают мои жизненные приоритеты отчетливыми и прозрачными. Еврейское изречение «Покайтесь за день до смерти» подсказывает, что, поскольку время нашей смерти нам неизвестно, «возвращение», как и покаяние (на иврите эти понятия выражаются одним словом – «тшува», tsuva), должно быть постоянным и непрерывным. Противостояние насильственной гибели может быть полезным для души, но оно отнимает много сил. Я чувствую, что живу в неспокойное время, постоянно ожидая следующей бомбы. Эта хроническая смертельная тревога может даже придать повседневной жизни «как она есть» качество черновика; такое восприятие жизни обычно характерно для пуэров. Когда я мечтаю попасть в мир, подобный тому, что был обещан Аврааму, мир, где невинные никогда не умирают, тогда я осознаю, что попал в ловушку наивной эскапистской фантазии. Кажется, что «моя смерть» приближается, преследует меня, ждет меня, дразнит меня, чтобы я не смог приехать и выступать перед вами сегодня!

Но, стоя перед вами в прекрасной Москве, где история терроризма еще такая недавняя и такая страшная, я одержим другой, более пугающей и упорной фантазией. Будто бы я говорю с вами, вот как сейчас, и дверь зала открывается. Входит кто-то из организаторов конференции. Она оглядывается, видит меня у микрофона. Между нами возникает зрительный контакт. Она показывает, что для меня у нее срочная записка, это не может ждать. Женщина подходит к трибуне и протягивает мне записку.

Безмолвный крик наполняет мою душу: моя любимая жена и прекрасные дети – вся моя семья – убиты в результате теракта в Иерусалиме. Я сломлен и уничтожен – прямо перед вами…

Если в следующий раз, когда откроется дверь, вы почувствуете приступ волнения, значит, мне удалось заразить вас и вашу психику всепроникающей тревогой, переполняющей живущего в тени террора. В Израиле только во время интифады Аль-Акса 16 % всех израильтян непосредственно подверглись террористическим атакам, и у 37 % из них непосредственными жертвами террора стал родственник или друг (Bleich, Gelkopf, Solomon, 2003). Поскольку терроризм не выбирает, он в равной степени действует и на израильских арабов, которые в действительности демонстрируют более высокие уровни посттравматического стресса и депрессии, при этом женщины подвергаются такому риску в 5,5 раза больше (Somer et al., 2007). Я вернусь к этому позже.

Террористы атакуют не только тела, но и психику, атакуют наше исконное чувство безопасности: мы понимаем, что само основание нашей жизни может быть подорвано внезапно и жестоко. Когда взрывы были ежедневными, я вздрагивал от любого громкого шума. Я начинал бояться всякий раз, когда опаздывал пациент, особенно если я знал, что он поедет на общественном транспорте. Я боялся телефонных звонков, ведь каждый из них мог сообщить мне, что один из моих пациентов разорван на куски взрывом. Теменос – это место, где люди могут свободно творить и учиться спонтанно, как дети, без критики или осуждения. Юнг в книге «Символизм сновидений и его связь с алхимией» (Jung, CW 12) описывает теменос с помощью серии сновидений одного пациента. Это был молодой человек с отличным научным образованием, который записал более 400 снов в течение десяти месяцев. Первый, начальный сон: юноша находится на вечеринке. Уходя, он вместо своей надевает шляпу незнакомца. Сон явно указывает на нарушение идентичности. В других снах попутчики загораживают вид из окна поезда; сновидец оказывается на необитаемом острове. В четвертом сне, непосредственно предшествующем обсуждаемому, юноша был окружен толпой неясных женских форм. Голос внутри него говорит: «Сначала я должен уйти от Отца». Этот сон показывает архетипическую напряженность между женским началом и Отцом, возможно, с необходимостью первоначального отделения от Отца, прежде чем сновидец сможет справиться с подавляющим женским присутствием.

Пятый сон, который относился к Персоне, был вот о чем: Змея описывает круг вокруг сновидца, который стоит как вкопанный, как дерево. Вот комментарий Юнга: «Зачарованный круг – древний, используемый всеми магический способ. Он создается со специальной или секретной целью. Тем самым человек защищает себя от „опасностей души“, угрожающих ему извне и атакующих любого, кто окутан тайной. Такая же процедура издавна используется для отделения сакрального и неприкосновенного места. При основании города, например, строители сначала проводили sulcus primigenius, или изначальную борозду. Тот факт, что сновидец стоит четко в центре, является компенсацией его почти непреодолимого желания убежать из бессознательного. Он испытал приятное чувство облегчения после описанного видения – и это правильно, так как ему удалось установить защищенный теменос, запретную зону, где он сможет встретить бессознательное. Его изоляция, раньше такая жуткая, теперь наделена смыслом и целью, лишена ужаса» (The Portable Jung, p. 333–334).

Исторически сложилось, что теменос служил внутренним святилищем в храмах древних греков, местом укрытия и вечной истины. В нем можно было отгородиться стеной от искушений и смены направления ветра в постоянно меняющемся мире – самая священная часть храма, где может быть испытано присутствие бога. Теменос является одним из наиболее важных способов, с помощью которых юнгианцы воплощают концепцию терапевтического сдерживания. Как святая святых, это место священно и неприкосновенно. Святой, на иврите kadosh, происходит от понятия «отделенный». Этимология передает это ощущение: нечто сакральное размещается отдельно от повседневной жизни, от профанного. Так и Юнг чувствовал, что терапевтический теменос создавался ради высшей цели. Как храм служит местом встречи верующего и Божественного, так и аналитический теменос служит местом, где клиент может встретиться с Самостью. Нуминозность и опасность столкновения требуют максимальной локализации и отгороженности. Теменос Иерусалимского храма был пуст в течение всего года за исключением одного дня. Только в День искупления (Йом Кипур) первосвященник входил просить прощения за грехи.

Как отмечают аналитики, мы знаем, что есть случаи, когда священное сдерживание нарушается и даже бывает потеряно. Анжела Коннолли, юнгианский аналитик шотландского происхождения, проживавшая в Риме, когда работала в Москве, рассказала о некоторых трудностях, с которыми ей пришлось столкнуться в попытке сохранить теменос ее терапевтического пространства (Connolly, 2006). Охранники на КПП дипломатического квартала, где она жила и принимала, не пускали ее пациентов, требуя предъявить документы, горничная мешала ей во время сессий. Хуже того: терроризм, царивший в Москве в тот период, представлял собой страшную угрозу, так что Анжела была вынуждена покинуть город и отказаться не только от теменоса, но от всех тех, кто вошел в него.

Как некоторым из вас, наверное, известно, я исследовал теменос и написал статью о его феномене – «Утраченный теменос», которая недавно была переведена на русский язык. Там описываются возможные последствия для теменоса при перемещении или некотором изменении клинического пространства, в результате которых теменос теряется. Вторая статья, «Теменос обретенный» (аналогично знаменитой паре произведений Мильтона, «Потерянный рай» и «Рай обретенный»), повествует о том, что происходит с теменосом, когда аналитик отсутствует, и описывает весьма необычные обстоятельства, при которых я дал ключи от моего офиса своей пациентке, выполнявшей роль жрицы, охраняющей теменос во время моего отсутствия.

Противостояние Злу

Взрывы также заставили всех нас противостоять злу, как причиненному нам, так и злу, которое обязательно возникает в случае оккупации другого народа. Юнгианская психология может многое сказать о зле, как личном, так и архетипическом, и я чувствую, что мы в Израиле проходим интенсивный ежедневный мастер-класс.

Мой коллега Ави Бауманн проводит различие между архетипическим и личным злом. Архетипическое зло непобедимо, это сверхчеловеческая сила, которая функционирует аналогично монстрам греческой мифологии или дьяволам в христианстве. Личному злу, например жестокости, можно и нужно противостоять. Ежедневно присутствующая опасность переживается как попадание в тиски архетипа Палач/Жертва. В этой модели создается бесконечный цикл насилия, в котором жертвы насилия преследуют других из собственной подавленной роли жертвы. Антигуманные действия одной стороны приводят к бесчеловечному ответу другой. Как писал Юнг: «Когда зло вспыхивает в любой точке привычного порядка вещей, нарушается весь круг нашей психической защиты. Действие неизбежно вызывает реакцию, и по своей разрушительной силе оно столь же опасно, как и его причина. Возможно, в этом случае оно даже хуже, потому что зло должно быть уничтожено от корня до кроны» (Jung, CW 10, § 411). Очень важно, что большинство израильских аналитиков так или иначе связаны с Холокостом, либо как дети, пережившие его (Kindertransport^[8]), либо как дети оставшихся в живых, прошедших Освенцим; или же косвенно – живя в обществе, пронизанном образностью Холокоста. Так что мы все жили и работали в тени этого архетипического зла.

Когда террорист-смертник взрывается, его тело буквально смешивается с телами его жертв. Эта ужасающая потеря границ между телами погибших и убийцы есть, я думаю, психический эквивалент, в котором сливаются точки зрения жертвы и преступника, или даже наблюдателя и жертвы. Это психическое слияние можно ощутить во сне, когда сновидец втянут против воли в водоворот насилия, становясь одновременно преступником и жертвой. Студента моей пациентки, педагога, разорвало на куски во время ужасного теракта в кампусе Еврейского университета на горе Скопус. Вскоре после этого у пациентки было два сна. В первом ей приснилось, что стены ее дома были внезапно разрушены и осталась только спрятанная пачка старых фотографий. В обычные времена такой сон можно было истолковать как отражение личных вопросов, связанных с развалом брака или внутренним чувством незащищенности. Но после похорон ее убитого студента сон имел четкое коллективное значение, указывая на острую внезапную потерю чувства безопасности, обеспечение которого – предназначение дома. Как аналитики, родители и учителя мы часто чувствуем себя соучастниками гибели наших пациентов, детей и учеников, нас преследует чувство стыда за то, что мы не защитили их от такой страшной судьбы. Это негативное мистическое участие в самом терроре отразилось во втором сне: «В моем сне я бомбила учебное заведение в Старом городе Иерусалима, где я училась. В следующей сцене я помогала детям выбраться из здания, готового вот-вот рухнуть. И кто-то пришел укрепить его».

Прежде чем обсуждать сон, позвольте мне развить тему Священного города Иерусалима. Старый город Иерусалима, с его массивными, каменными стенами и великолепными украшенными воротами, физически представляет собой мандалу с Центром, соединяющим четыре квартала: христианский, армянский, еврейский и мусульманский. Само название «Иерусалим» означает «город-мир», город известен как место, где встречаются небо и земля. В нем находятся главные святые места для иудаизма, христианства и ислама: останки Второго храма, известные как Стена Плача, Церковь Гроба Господня, содержащая могилу Христа, построенная и поддерживаемая Русской православной церковью, и Аль-Акса, или, как ее называют в Коране, «Самая дальняя мечеть», и Купол Скалы, откуда Мухаммед отправился в ночное путешествие на небеса; все это – в нескольких минутах ходьбы одно от другого. Это место паломничества, даже если многие подобны тем странным посетителям Юнга, которые сказали в начале Septem Sermones («Семь наставлений мертвым»): «Мы возвратились из Иерусалима, где мы нашли не то, что искали» (Jung, 1963, p. 190–191). Иерусалим на протяжении поколений был естественным символом Самости. Его лучшее соединяло противоположности, указывая на нечто высшее. Худшее содержало насилие, совершенное во имя ревнивого Бога. Я должен признаться, что пережил собственный роман с этим прекрасным и страшным городом.

Вернемся ко сну. Сновидица, хотя и не родилась в Старом городе, провела там много времени. В этом сне моя пациентка одновременно злоумышленник и спасатель, казалось бы, пойманный в западню сизифовых мук. В обычные времена в этом сне можно было увидеть цикл разрушительной ярости и компенсаторных, репаративных спасательных фантазий, когда аналитик сохраняет психическую структуру от распада под тяжестью ее собственной деструктивности. Но во время террористических актов сон отражает также чувство сопричастности событиям, в которых так или иначе, иррационально, сновидец принимает обе стороны архетипа Жертвы/Палача.

Аналогичный смысл психического смешения отражается во сне другого пациента: «Идет страшный бой между израильтянами и палестинцами, и я не знаю, с какой стороны я нахожусь. Самолет на бреющем полете атакует снова, и снова, и снова центр большого поля… королевская гвардия готовится к штурму школы».

Незнание, на какой ты стороне, указывает на психическую растерянность, даже отказ. Когда сновидческое Эго отказывается или не в состоянии выбрать, на какой оно стороне, это означает, что психика растеряна, находится в состоянии дисбаланса, и одновременно такое состояние содержит указание на острую необходимость третьей точки зрения. Неоднозначный образ королевской гвардии, готовой атаковать школу, подчеркивает эту двусмысленность: они агрессоры, или спасатели, или то и другое одновременно? Когда я представлял первоначальную версию этого доклада, произошла ужасающая негативная синхрония, напомнившая атмосферу этого сновидения: произошел захват школы в Беслане, в Северной Осетии, приведший к гибели сотен людей; два автобуса подверглись бомбардировке в южном израильском городе Беэр-Шева, погибло более десятка человек. Вторая бомба взорвалась здесь, в Москве. Образ самолета, «снова, и снова, и снова атакующего на бреющем полете центр поля», который в личном смысле можно понимать как направленную внутрь агрессию небесного архетипического Отца, теперь выглядит как архетипическое зло, причиненное Самости повторяющимся циклом насилия и контрнасилия. Под контролем архетипа Жертвы/Палача возникает актуальная и непосредственная опасность попасть в подчинение Тени.

Эта опасность была продемонстрирована во сне другого еврейского пациента: «В этом сне друг просит меня подвезти его на машине в неизвестном направлении. Вдруг мы оказываемся посреди арабской деревни. Мой друг показывает мне, что он террорист-смертник, который взорвет нас вместе с местными жителями в качестве акта мести. Я в ужасе просыпаюсь».

Этот сон ясно показывает, как слабое Эго может быть подчинено и захвачено Тенью совершения аморальных действий. В другом смысле он может рассматриваться как Большой сон, предсказавший появление тайного еврейского подполья, убивающего невинных палестинцев в знак ответной мести. Я хочу рассказать об этической дилемме, испытанной одним из моих коллег. Существовала секретная еврейская террористическая группа, действующая по принципу мести око за око, убивая невинных палестинцев после смерти любого израильского еврея. Неожиданно выяснилось, что пациентка моего коллеги была участницей одной из этих тайных групп мстителей: она с гордостью призналась, что неделю назад они казнили арабского таксиста. Террористы заказали такси, заманили водителя в Иудейскую пустыню и хладнокровно убили его в определенном месте, где ждал автомобиль для побега. Мой коллега считал, что поскольку убийство уже произошло, он не обязан был сообщать о случившемся властям, которые, несомненно, арестовали бы пациентку, и терапия прекратилась бы. Коллега пытался вести терапевтическую работу и заниматься вопросами теневых сторон, но несколько недель спустя был зарезан еврейский израильский подросток. Пациентка с гордостью объявила, что на следующую неделю запланирована месть. И на этот раз мой коллега колебался, но в конце концов почувствовал, что спасение жизни перевешивают ценность терапии. Он сообщил властям, и пациентка и ее группа были арестованы.

Во времена активизации терроризма существует постоянно возвращающаяся угроза «повторной коллективизации» (реархаизации и реколлективизации, при которой человек оказывается поглощен коллективной идентичностью). Юнг использует этот термин в своих работах в контексте распада Персоны: «Для развития личности строгая дифференциация от коллективной психики абсолютно необходима, так как частичная или нечеткая дифференциация приводит к немедленному растворению личности в коллективе… Из-за своей идентификации с коллективной психикой он неизбежно будет пытаться перенести требования своего бессознательного на других, потому что идентичность с коллективной психикой всегда приносит чувство общезначимого „богоподобия“, полностью игнорирующего все различия в персональной психике своих собратьев… удушение отдельного человека как следствие того, что элемент дифференциации уничтожен в сообществе» (Jung, CW 7, § 240). Повторная коллективизация происходит, когда человек вследствие стресса от процесса индивидуации повторно поглощается коллективной идентичностью группы. Это может обеспечить замечательное и глубокое чувство принадлежности и единения, к этому может привести отречение от индивидуального Эго. Но этот же процесс «может вызвать онемение, опыт уничтожения души – судьбу винтика в обществе, где индивидуальные способности онемели, уничтожены или отторгнуты от задачи создания» (Friedlander, 1987, p. 138).

Наиболее сильно я ощущал импульс реколлективизации у палестинских пациентов. Майкл Горкин размышлял над вопросами осуществления психотерапии через линию фронта, между израильтянами еврейского и арабского происхождения. Он обнаружил, что арабские пациенты часто ищут совета, в то время как еврейский терапевт демонстрирует чрезмерную и двойственную заинтересованность в культуре пациента, или, другими словами, из ситуации лечения создает своего рода «остров», игнорируя вопросы виновности или агрессии (Gorkin, 1986, 1996). Как антропологу, а также аналитику и клиническому психологу, мне было комфортно работать с людьми из других культур. Я думал, что понимал вопросы культурной компетентности и транскультурной психотерапии. Но во время интифады все стало более интенсивным, безумным, непредсказуемым, и границы идентичности и не-Я были сметены. Коллективная реакция на каждый террористический инцидент подрывала процесс индивидуации.

Джамиля

Я хочу вкратце рассказать об одной из моих палестинских пациенток. В основном именно с ними я испытал сильное взаимное влияние реколлективизации. Я назову ее Джамиля, что означает «красивая». Это была молодая, привлекательная жена и мать, настоящий профессионал, ей было что-то около 30 лет. Она решила прийти к еврейскому израильскому аналитику, так как чувствовала, что не уверена в конфиденциальности арабских врачей, некоторых из которых знала лично. В результате решение начать анализ было основано на отличии между небезопасным и безопасным и на том, что знакомое было небезопасным, в то время как незнакомое – безопасным…

Весь анализ с самого начала проходил в тени террора, поскольку отец Джамили все ее детство и раннюю юность находился в израильской тюрьме по подозрению в принадлежности к террористической организации. Он сам лично не занимался никакими фактическими актами насилия, но как ярый противник политики Израиля был членом запрещенной организации. Ее ранние воспоминания – о посещениях отца в тюрьме. Джамиля, его единственный ребенок, периодически навещала отца в тюрьме и выросла с чувством ужаса от этих визитов. Она стала бояться его, незнакомца, который назывался отцом. Кроме того, он смотрел на нее как на идеализированный самообъект. Отец говорил ей, например: «Я выжил только ради тебя!» Только она, его невинное дитя-Анима, давала ему силы упорно держаться в течение всего долгого срока лишения свободы. Невидимое внутреннее расстройство выразилось в повторяющемся сне: «Мои родители на краю моря, на руках у них ребенок. Мои родители не замечают, как дитя выскальзывает из их рук и падает на дно моря, где, кажется, впадает в состояние анабиоза. Родители замечают, что ребенок отсутствует, но говорят, что это не проблема, и когда они видят, что ребенок отчаянно барахтается на поверхности воды, говорят: „Смотрите, мы же вам говорили, что не было никаких проблем!“». Сон показывает движение образов психики Джамили. Ребенок ее Самости теряет материнскую защиту и падает в бессознательное, ведущее к расщеплению ее сознания. Часть ее «утонула», разделенный автономный комплекс «ребенка» – в анабиозе, и часть ее отчаянно барахтается, ей удается только держаться на поверхности воды. Родители не видят отчаянной напряженности ее ситуации, и она живет в мире без подтверждения ее внутренней жизни и всего Я, с резким расколом между податливой Персоной и скрытой Самостью. Джамиля выросла в домашних условиях, одна с матерью, в симбиотическом «большом круге» (если использовать термин Нойманна для материнского уробороса) и без навязчивого влияния отца или отцовского уробороса. Ей было необходимо, чтобы окружающие видели: она всегда справляется, никогда не доставляет неприятностей. Воспитание без мужского присутствия сделало ее культурно, а также психологически аномальной, так как Джамиля привыкла быть независимой женщиной, свободно принимать собственные решения, без неустанной озабоченности семейной честью.

Сразу же после каждой атаки террориста-смертника я ощущал всю силу повторной коллективизации, когда Джамиля видела меня как «врага»; в контрпереносе я боролся против подобной же тенденции, в которой воспринимал Джамилю не как человеческое существо, стремящееся к индивидуации, а как одну из «них». Анализ начал работать только тогда, когда Джамиля почувствовала себя настолько комфортно, что обмолвилась: «Я ненавижу всех евреев».

Подумайте о том, как бы вы себя чувствовали, если бы анализируемый сказал не ожидаемое: «Я тебя ненавижу», а «Я ненавижу всех русских» или «Я ненавижу всех москвичей». Позже был еще один драматический инцидент. На косяке у входа в дом евреи размещают мезузу (следуя библейской заповеди – Втор 6: 9, 11: 20). Как правило, этот небольшой прямоугольный контейнер, содержащий ключевые отрывки из Библии, написанные на пергаменте, с ритуальной целью крепится на дверной косяк. Это видимый знак еврейского дома. Соблюдающие евреи касаются мезузы, а затем целуют пальцы, когда входят и выходят; все мои соблюдающие традиции еврейские пациенты делают это в моем офисе. Однажды при выходе Джамиля протянула руку и с большой серьезностью «поцеловала» мезузу. В следующее мгновение она повернулась и с отвращением плюнула на землю. Это подражающее действие – имитации «еврея» – было, на мой взгляд, символическим актом, демонстрирующим психическую нагрузку каждого этнического меньшинства, стремящегося стать доминирующим большинством. Тем не менее демонстративный акт религиозной преданности предстал как действие «обманщика», за которым стояло ее отвращение к собственной тенденции копировать евреев, к соблюдению ими религиозных обрядов и их доминирующему/угнетающему месту на ее родине. Я расценил это действие как ее способ переживания внутриличностного конфликта. Я мог принять это, не испытывая коллективной негативной реакции.