Геннадий Николаевич Самойлов
Воспоминания бывшего солдата
Опять же, хорошо если кусок рыбы и пока строился сумел зажевать. Отдельная история – праздничный обед. Еда от других дней отличалась тем, что давали деликатес макароны и котлеты. Но лакомство заслуживалось десятикилометровым кроссом. После которого, мы бухались за столы с сердцем, колошматившимся в глотке. В небольшом помещение в разрядку с сердцем, бухал марши духовой оркестр в полном составе. Хотелось зажать уши и прекратить эту пытку. А долгожданные котлеты есть уже не хотелось.
В какое-то время во мне появилось нехорошее предчувствие. Моя жизнь закончится здесь и скорее всего, безобразно. Либо кого-нибудь убью я, либо убьют меня. Но как бы то ни было, я никогда не вернусь домой. Я отдавал себе отчет, что, скорее всего дело не в предчувствии, а дело в недосыпе, недоедании и разгулявшихся нервах. Один мой приятель говорил: «Москвич образованнее деревенского хотя бы потому, что читает книги». Я был вооружение деревенских тем, что мой кругозор был шире. В армии знали, что хуже всех держат удар именно ребята из сел и деревень. Убегая в самоволку, они попадались чаще. Они же были склонны к самоубийству. В отличие от деревенских, у горожан будущее предлагало куда больше возможностей. Оно было многоцветное и разнообразнее. Поэтому стимул терпеть ради этого будущего пересиливал тоску и безразличие.
Старики, которые в казарме топырили пальцы и давали тычки салагам, покрывая их матом, перед дембелем выдавали из своей среды «отказников». Стоит строй в одну шеренгу с одетыми парашютами. В этом строю «старик» с сумкой у ног. Его согнутая спина, парашютная сумка на земле всем видна. Офицер спрашивает: «Почему не одеваешь?»; «Не хочу, не буду»; «Если не уверен, что правильно уложил, возьми мой купал»; «Не возьму, не одену»; «Боишься?». Молчит, терпит с тупым упрямством свой позор. Среди «салаг» случаев отказа не было ни одного. Отказывались только дембеля, потому что по животному хотелось выжить.
В июне 1968 года в палку стали ходить упорные слухи, что нас хотят куда-то отправить. Обычно об учениях мы узнавали загодя, но тут про учение ни слуха, ни духа. Само собой никаких увольнительных. Офицерам, живущим далеко от полка, приказали ночевать в казарме. Подняли нас, как всегда ночью, посадили в машину и отвезли в при аэродромный лесок. Оружие было при нас. Без палаток мы стали выживать под открытом небом. Почему без палаток? Потому что, могли поднять в любую минуту. Минута растянулась длиною в месяц. Один раз дали мыло и сводили к небольшому пруду постираться и помыться. Стирали на себе сапожными щетками, потом мылись сами. И так по очереди полторы тысячи рыл. Вода стала мутной, а пруд превратился в большую лужу. И пусть в грязи, а все-таки это было удовольствие. Живя под кустами, в кое-как построенных шалашах, все покрылись фурункулами. Мне крупно повезло, фурункул выскочил на руке. Хуже было тем, у кого он появился на шее, или на икре, ниже колена. Фактически небоеспособный полк один раз в день лечили зеленкой. На наше солдатское счастье весь это месяц не было дождей. Надо отдать должное командованию, нас не забывали кормить. В лесу стояли полевые кухни. И один раз за весть этот месяц появился выездной магазин. У тех, кто имел деньги, смогли запастись сигаретами.
На исходе месяца полк выстроили на большой лужайке. И тут, я уверенный, что никому ничего не должен, а делаю подневольное дело, с изумление услышал, что все мы должны выполнить интернациональный долг, уничтожить контрреволюцию в Чехословакии. Идя в армию, я размышлял, почему быть солдатом мой почетный долг, почему это не добровольное дело, разве мало желающих носить оружие? На мою страну никто ни собирался нападать. Теперь выяснилось, что мой почетный долг отягощается еще долгом интернациональным. Я, оказывается, появился на этот свет, чтобы оплачивать дела, которых я не делал.
Нервы у всех были на пределе. Сбежал в самоволку «старик». Когда Стрюков его застукал, он нагло выкрикнул: «Кого?» (это вместо «что»). И вот тут наш комбат, считавшимся лучшим воспитателем в полку, выхватил пистолет и заорал: «Ни кого, а что; «Я сейчас застрелю тебя прямо сюда», и он ткнул изо всех сил ему пальцем в грудь. Два наших офицера повисли у него на руках. Атмосфера в лесу накалилась до придела. Абсолютная неизвестность того, что нас ждет впереди. Многодневная жизнь под открытым небом, болезни, все это вместе требовало немедленного выхода. Поступок одного из самых сдержанных офицеров был показательным.
В один из дней знакомый писарь из штаба показал мне, и надо думать не только мне, пачку бланков-похоронок. В них оставалось вписать фамилию, звание и адрес. Все приуныли, но ненадолго. Многие тут же написали заявления с просьбой принять их в партию. Между стремлением идти в атаку коммунистам во время отечественной войны, и идти исполнять интернациональный долг в чужой стране были, как сказали в Одессе целый две большие разницы. Но на эти разницы никто не обратил внимание.
Наконец-то наступил день, вернее ночь, когда нас должны были посадить в самолеты. Полк выстроили все на той же поляне. Перед нами выступил командир дивизии: «Ребята, не лезьте на рожон. В начале обработайте место, откуда стреляют, потом идите. Патронов хватит, не жалейте, за вами пойдут машины с боеприпасами.
Здесь надо сказать, почему такие обилия боезапаса. Именно дивизию, в составе которой был наш полк в 1956 году, бросили в Венгрию с холостыми патронами. Многие погибли прямо на аэродроме. Оставшиеся в живых не стали размышлять о том, почему братский народ восстал и стал резать безоружных солдат. Так же как и не стал думать, кто и почему отправил их в Венгрию с холостыми патронами. Но в них, оставшихся в живых, кипела мстительная обида, искавшая выхода, который был найден. Вот они только пришедшие из дома, живые и невредимые, обласканные родными, не знавшие, как кричат раненые, как падает замертво только что стоявший рядом с тобой товарищ. Ты по случайности не оказался на его месте. Вот они за все и ответят. За что? А за свое бесчувственное, дебильное неведение. Так началась в моем полку эта месть.
Посредине поляны стояли груды ящиков с боеприпасами. Их освещали фарами четыре грузовика. Мы стали набивать подсумки, магазины, карманы всем этим добром. Пацанья игра. Набирали по большей части трассирующие патроны. Весело, красиво. В Праге стали потихоньку выбрасывать гранаты и патроны. Тяжело было таскать. Нас отвезли к самолетам. Летчики смотрели на нас почему-то с сочувствием. Может быть, из-за нашего пацаньего вида. Они-то знали, что оставят нас на чужой земле, а сами улетят обратно. Когда мы увидели в салоне самолета наши пушки, то поняли, прыгать не придется. На душе стало поспокойнее.
Часа через два к нам вышел член экипажа и, показав, Стрюкову пальцем вниз крикнул: «Прага!» мы бросились к иллюминаторам и увидели море огней, город не спал. Заложило уши, мы резко пошли на посадку.
Еще в лесу под Кауносом, Стрюков объяснил нам боевую задачу. По его сведениям на гражданском аэродроме Рузини нас ожидал чешский танковый полк. Наша батарея, укомплектованная девятью пушками и усиленная, присланными четырьмя гранатометчиками должна была разгромить целый танковый полк. Мы прекрасно знали дальность прямого выстрела нашей пушки – восемьсот метров. У гранатометчиков и того меньше. Дальность выстрела пушки танка 1,5 км. И хоть думать нам не полагалось, но возник один нелепый вопрос. А полагается ли думать тем, кто над нами? Ведь над ними есть тоже командиры. Я в том смысле, что им тоже есть, кому сказать: «За вас подумают». Иначе как понять, что нас послали не просто на смерть, а на совершенно не нужную, потому что бессмысленную смерть. Слава богу, самолет сумел приземлиться в полной темноте. И я впервые прыгнул без парашюта. В этой кромешной тьме мы остались одни с комбатом. Три наших офицера куда-то исчезли, поскольку солдату думать не положено, могу лишь констатировать, что объявились они только через три дня. По нам ни кто не стрелял. И это было уже очень хорошо. Позже мы узнали, что за несколько часов до нашего прилета танковый полк ушел. Командир приказал рассыпаться цепью и бежать к горящим огням. Где-то слева стрелял пулемет. Потом застрочили впереди нас. Батарейная цепь быстро сгрудилась вокруг Стрюкова. Он заорал: «Рассыпаться цепью, вашу мать, всех перебьют». Мы разбежались врассыпную, но нас «стариков» и «салаг», как цыплят к наседке прижимало к взрослому, опытному мужику. Я радист, обязан был быть при командире. Стрельба рядом усиливалась и, несмотря на крики Стрюкова, нас прижимало несколько раз нас. На аэродроме скосили траву, и мы все время падали, спотыкаясь о скошенные валы. Было жарко и страшно, хотелось пить. Мы добрались до старого здания аэровокзала. В нем сидели насмерть перепуганные люди. Сержанты зачем-то согнали их в один угол. Стрюкову это, очевидно, не понравилось, и он вывел нас из здания. Появилась трофейная машина, из нее вышел офицер, и наш командир, вероятно, получил какие-то указания. Над нами с шумом крутилась карусель из самолетов. Высаживали дивизию. Недалеко слышались пулеметные очереди. Все вместе слилось в общий грохот. Город не спал. Он с тревогой ожидал незваных «освободителей». Мы пошли строем по улицам поселка, который примыкал к аэродрому. По перекрестной улице ехал танк. Я не успел подумать, что нашему танку тут взяться неоткуда, и хоть бы он не свернул на нашу улицу, как он тут же свернул. Стрюков приказал двум расчетам приготовиться к бою, а остальным укрыться по бокам улицы, под домами. Я сиганул через метровый парапет и залег под ним. Танк остановился в пятидесяти метрах от нас. Под его фарой, мы как на ладони. Орудия с обеих сторон готовы к бою. Стрюков не отдает приказ стрелять и танк тоже молчит. Вот тогда я почувствовал собственной шкурой, как секунды растягиваются в вечность. И тогда же я в первый раз отдал должное выдержке командира. У меня потом был еще случай в этом убедиться. В танке открылись люки, и чехи вылезли и пешком пошли туда, откуда приехали. Позже, уже днем нам стало известно, что генсек Чехословакии Дубчик приказал армии не проливать кровь. Очевидно, чехи очень уважали своего лидера, что послушались его, и в подавляющим большинстве не пошли на кровопролитное сопротивление. Тогда же чешский танк, доставшийся нам задаром, стал нашей первой трофейной техникой в кавычках.
Мы продолжали идти по улицам поселка. Нахапанные патроны и гранаты оттягивали ремень. Бедра немели. Мы с комбатом зашли в двухэтажный дом попросить воды. Позвонили в первую попавшуюся квартиру. Открыли нам сразу, как будто бы ждали. Вышла женщина с перепуганным лицом. За ее спиной маячили еще две фигуры мужская и детская. Несмотря на предрассветное время все они были одеты. Судя по всему, слушали пулеметные очереди, и спать не ложились. Я попросил воды, и она вынесла два высоких стакана из тонкого стекла. Выпив, мы попросили еще и она вновь принесла. И хотя прошло уже много лет, когда мне хочется пить, я всегда вспоминаю эти тонкие стаканы и испуганное лицо той женщины. И меня напрягает, то, что тогда именно мы «освободители», были источниками ее страха. Тогда из-за своего смущения я не решился попросить ведро воды для своих ребят. Пока мы возвращались со Стрюковым к своим я его спросил: «Что было бы, если бы танки остались на аэродроме?» «Да ничего, половина батареи разбежалось бы, а вторую расстреляли бы прямой наводкой».