Геннадий Николаевич Самойлов
Воспоминания бывшего солдата
меня назначил радистом и по совместительству писарем. От Венгера, мне, тем не менее, осталось память на все оставшийся годы. В декабре на плацу занимались строевой подготовкой. В шапках шинелях и варежках. Однако поступил приказ: «Художнику Самойлову варежки снять». С тех пор руки мерзнут в любую прохладную погоду, а теплая чашка или тарелка обжигают пальцы. Так вот возвращаюсь к новой работе. Я получил целую комнату в свое распоряжение. На дверях висела табличка «Канцелярия». Венгер повысили в звании, теперь он стал старшиной и имел свою отдельную каптерку. Как этот тщедушный парень, неспособный подтянутся на турнике, взять полосу препятствий, получил власть над солдатами? Он ни с кем не курил, не выпивал, стало быть, ни с кем не общался. Ответ нашелся случайно. В канцелярию зашел Стрюков (солдаты, любя, называли его Стрючком).
Под сигаретный дымок я спросил его о Венгере, он мне ответил, за то, что он еврей, его здорово мордовали, в первый год службы. А я терпеть не могу антисемитов. Ты знаешь, кто самые храбрые, умные солдаты? «Евреи», Стрюков не замечал, что его выдвиженец с храбрыми и умными, имеет только одно общее – национальность.
Прыжки приходились, как правило, на зиму. Меня отнесло к самому краю площадки приземления. Подо мной оказался заброшенный яблоневый сад. Я повис на дереве вниз головой. Удалось отстегнуть все кроме лямки на правой ноге, можно было бы лямки разрезать ножом, но нож упал на землю. При безоблачном небе, все сверкало. Красотищу созерцаю вниз головой, при полном безлюдии. И уже когда наступила тоска от безысходности, я увидел двух солдат, собиравших куполы. Они услышали мои крики. Один бросил: «Пошли, ну его этого мудака». Но второй направился ко мне, доброта победила. Они дернули меня за стропы, и я воткнулся головой в снег. Нас учили прыгать на лес, двух связистов в их числе меня из-за тяжелых раций выбросили раньше других (упадем случайно на чей-то купол и погасим). Я оказался один, хорошо, литовские леса испещрены дорогами. И что интересно. В лесу никого не встретишь, но дороги накатаны. Содрав парашют, развел костерок, съел сух паек и двинулся по солнцу в сторону Каунаса. Через два или три часа, я бросил парашют на дороге. А от парашютной сумке нацарапал стрелу в Каунаса. К вечеру я набрел на хутор в лесу. Зная, что литовцы в колодцах хранят снедь, я к нему и направился. Только открыл крышку, услышал крик: «Курвас, блядос, десантас!». Смотрю, ко мне с вилами наперевес быстрым шагом направляются литовский мужик. Я позорно бежал. Тогда я впервые увидел, что на деревьях в лесу на перекрестках дорог вырезаны иконы. Это был лес-храм. Пришлось заночевать в лесу. Между двумя кострами навалял лапник, останками сигарет заглушил голод и про кантовался до утра. К вечеру вышел на шоссе и на попутках приехал в Каунас. В части появился через два дня к всеобщему удивлению, и услышал: «О, Самойлов, явился». А парашют мой позже нашли.
Так что же входило в мои обязанности батарейного писаря? Прежде всего, составление расписания занятий, Стрюков в расписание не вмешивался. Я старался не гонять батарею по морозу, а найти занятия в казарме. Не помню, чтобы кто-нибудь это заметил, и сказал спасибо. Еще в мои обязанности входило делать батарейную стенную газету. Вот с этой газетой и случился один раз казус. Сижу я в канцелярии ночью и рисую газету, входит Чигинев, второслужащий. Это был редкий парень. Он никогда не корчил из себя «старика». У него было полным полно времени оставаться в одиночестве. Он работал водителем, само собой и механиком. Маленький, перепачканный мазутом, и из-за мазанного лица смотрели добрые, вразумленные глаза. Так вот, входит этот самый Чигинев, вынимает из кармана бутылку водки, ставит на стол и тихо сообщает: «У меня сегодня день рождения». Как мы выпили, куда и когда делся Чигнев, ничего этого я не помнил. Проснулся утром до подъема от охватившего меня ужаса – «газета». Рванулся в канцелярию и о чудо. На столе лежит замечательно сделанная от первой до последней буквы газета. За всю мою армейскую службу не припомню большей радости.
В этом месяцы службы из желаний осталось только два, наесться до отвала и выспятся. Не сказать, чтобы женщин я не замечал, но желание любви входило далеко не в первостепенные. Однажды меня вызвали в штаб дивизии на сутки помочь сделать карту. Мы со штабными писарями довольно быстро справились с этой работой. И ребята позвали меня скоротать время у своих подружек. Помню прекрасно накрытый стол, милые лица трех хозяек. Я набил пузо, выпил несколько рюмок, присел на диванчик и отрубился. Разбудили меня штабные на рассвете, когда пришла пора уходить.
Но если тема секса не очень волновала – таких же голодных и полусонных как я, то натруженных и сытых «стариков» волновала и весьма. Ведь они в столовую ходили в завтрак и ужин, а в обед в солдатскую чайную. Утром и вечером давали масло, львиную долю которого, «старики» отнимали у салаг. Их завтрак и ужин состоял из сэндвича с толстым слоем масла и сладкого чая. В обед сержантской зарплаты (10 р. 20 коп.) прыжковых (1р. 50 коп. без оружия, 3 рубля с оружием) вполне хватало на бутерброд с колбасой и большой коврижкой с кофеем и молоком. Если есть спрос, то, как известно обязательно будет и предложение. Вокруг полка на окраине Каунаса стояло полным-полно частных домов, а в них как то и бывает на слободках, немало бескорыстных жриц любви. Был отдельно известный всем дом, в котором проживали любвеобильные мать и дочь, эти заразили венерической болезнью восьмерых солдат и попали под трибунал. Полк на месяц лишили увольнений. И кроме названых, в лесу существовала пещера, куда солдаты натащили кроватей с постелями и одеялами. В пещере обитали девушки, что готовы любить за бедняцкое незамысловатые пиршество. Когда про пещеру стало известно командиру полка, пришли оперы и ее взорвали. Наступил конец зимы 1968 года. Ночью всех выстроили на плацу. Командир полка спросил: «Кто хочет добровольно во Вьетнам?» Все хотели к богу, хоть к черту, только к какому-то понятному делу. Шагнул вперед весь полк, по этой причине. Было сказано остаться в форме, но снять все звездочки и все знаки различия. Штабное оружие держать при каждом, вот еще и другая причина, почему все поголовно хотели выбраться из полка.
Наш полк был гвардейский, образцово-показательный, но в нем постоянно происходили ЧП (самоволки, воровство, пьянство, дезертирство). Воровство было возведено едва ли не в доблесть. В полк приехал Маргелов коммандитный войсками ВДВ, и оставил свои перчатки из крокодиловой кожи на капоте машины. Эти перчатки ему подарил, какой-то восточный шейх. Перчатки тут же помыли, и Маргелов с гордостью заявил: «Искать не надо, уже есть десантник «свистнул», сам господь не найдет». Не редкостью были суициды. Свидетелем одного такого случая стал я, мы сидели возле казармы и курили. Мимо нас четыре солдата бегом несли на плащ-палатке окровавленного солдатика. И надо им было наскочить на командира полка, который тут же рявкнул: «Это что?!», и ему отвечают: «Да вот, самострел, товарищ подполковник; «Куда вы его?»; «В ПМП (полковой медицинский пункт); «Какой ПМП?» «На задний двор его». На заднем дворе находилось полковая помойка. Солдаты замерли. Мы вытянулись по стойке смирно. За это время через плащ-палатку на асфальт натекла лужа крови. Командир полка, заложив за спину руки (он всегда так ходил. Не козырять же каждому зачмыренному солдатику), пошел дальше. Солдаты стояли, из казармы вышел батальонный офицер, он увидел всю картину. Ему объяснили, что произошло. Побледневший офицер закричал: «Что вы стоите как бараны? Бегом в ПМП, мать вашу». По уставу необходимо выполнять последний приказ офицера, и солдаты опрометью бросились в ПМП. В полку как в мешке шило не утаишь. Нужно объяснить, почему парень пошел на самоубийство. Из дома ему припало посылка от родителей. Он писал, что его жена изменяет ему с его другом. Конечно, письмо отняли и конечно прочли вслух. А затем после отбоя «старики», лежа в койках громко и красочно рассказывали, как и в каких позах друг употребляет его жену. Этот случай тоже стал поводом, чтобы полк на месяц лишить увольнительных. Тюремная круговая порука. Вот поэтому, все поголовно, хотели вырваться из полка хоть во Вьетнам, хоть черту в зубы. По какой-то причине Вьетнам не состоялся, жизнь протекла своим чередом. ЧП были и в нашей батарее, еще две истории, каждая из которых доказывает только одно – солдат, в той армии, в которой служил я был бесправен. Его жизнь зависело от любого старшего по чину. Один из таких солдат, немец по национальности по фамилии Тутов. Он был образцовым сержантом, имел одно поощрения. За несколько дней до демобилизации его в увольнительной, прищучил выпившим наш полковой патруль. Тутов за затеял драку. Во главе патруля был наш ротный лейтенант Забиякин, тихий молодой офицер только после суворовского училища. Он посадил Тутова на десять суток на полковую губу. Забиякин даром, что был тихим, не угомонился и написал рапорт об оскорблении чести и достоинства офицера и Тутова несмотря на прекрасный послужной список перевели на дивизионную губу, откуда прямо дорога в трибунал. Жизнь его была сломана. Получил ли Забиякин тихое, но глубокое удовлетворение осталось неизвестным.
На рядовом Квитко было много нарушении, а именно самоволки, регулярные пьянки. За все выкрутасы он честно отсидел на губе. Командир батальона решил отправить его последним на дембель. И Квитко уже расхаживал не в х/б, а в мундире, потому что время его подошло. На его беду, приехал проверяющий и задал вопрос: «А этот, почему оно петух в мундире, подать мне его дело; «Да его не на дембель, а на дивизионную губу». И Квитко загремел на губу. Проверяющий поставил, очевидно, недостающую ему галочку и трибунал присудил ему два года дисбата. Квитко сбежал, и не куда-нибудь, а в полк. А в полку еще один солдатик украл для Квитко два пистолета. Попались оба. Квитко загремел в тюрьму. Насколько, я не знаю.
Отдельная тема – столовая. За три года до моего появления в полку ели под навесом на улице (дождь, снег, лето, зима), «прием пищи» должно было быть без шинелей, шапок, в одном х/б. Мы уже ели в большой теплой столовой. При приеме пищи, опять-таки в любую погоду (а зима в Каунасе в даже небольшой мороз с пронизывающими ветрами) без шинелей, но либо в пилотке (летом) либо в шапке (зимой). В холода мы силон мерзли. Вокруг столовой росли каштаны. Весной все торопили взглядом почки-пули открываться поскорее. И отнюдь не из-за романтического предчувствия весны. Когда они лопались, наступало тепло. В дверях обычно была давка. И на входе и на выходе. Снимай, что на голове и держи в руках, не успеешь глазом моргнуть, как сорвут. За нашей батареей было закреплено четыре стола. За каждым располагалось десять человек. «Старики» внимательно рассаживали «салаг». За каждым столом их должно было не меньше трех. Это обслуга. Выделялся специальный салага делить святая-святых масло. То, что оставалось по минимум – «салагам». Время у салаг уходило на добычу недостающих мисок, ложок, добычу отсутствующего чайника, пока салага обслуживал стариков, не успел поесть сам. Хорошо есть успевал проглотить пару ложек супа до того, как старшина кричал: «Батарея подъем!». «Выходить строится!»