Геннадий Александрович Пустобаев
Рай начинается вчера

* Все персонажи вымышлены, любые совпадения с реальными событиями и

реальными людьми случайны.

Что такое судьба, знают все, но никто не знает о своей будущей судьбе ничего. Никто не знает, для чего и куда он идет по белой безмолвной пустыне, называемой «Жизнь». И никто не знает, сколько ему осталось идти, и кто ведет его. И как пройти свой жизненный путь, не оступившись? И что ждет после окончания пути? И можно ли, искупив грехи свои, вымолить прощение? Ответы на эти вопросы ищет и главный герой романа, Александр Яров, человек сложной судьбы, стремящийся вырваться из порочного круга и изменить ее.

Отцу посвящается…

ЧАСТЬ 1 ЖИЗНЬ ЗЕМНАЯ

– 1 -

Ночной звонок

Я стоял и смотрел в небо на медленно вращающийся, слегка покачивающийся из стороны в сторону крест с куполом. Звезд было так много, что небо было дымчатым, и на дымчатом фоне темное очертание креста виделось черным. Его мерное, неторопливое покачивание вокруг своей оси, наполняя все мое естество необъяснимым трепетом, завораживая, влекло меня. Мне до тоски захотелось подняться в небо к звездам, чтобы коснуться строгих линий креста рукою, но я не мог даже пошевелиться, и оттого горечь тоски нестерпимо усиливалась. Внезапно купол отделился от креста и стал беззвучно падать вниз. Ударившись вблизи меня оземь, он превратился в груду обломков, над которыми в то же мгновение я увидел возвышающуюся фигуру человека, одетого в длинный, до пят, серо-синий плащ с островерхим капюшоном. Когда его мощная фигура, легко паря в воздухе, медленно двинулась, приближаясь ко мне, странное чувство пронизало меня: я хорошо знал его, хотя видел впервые. Приблизившись, он обнял меня за плечи и тихо сказал: «Пойдем. Нам пора».

«Т-у-у-у-у… Т-у-у-у-у… Т-у-у-у-у…» – настойчивый звонок телефона, вырывая меня из объятий сна, медленно возвращал в действительность. Не открывая глаз, я дотянулся до телефона. Звонил Блевонтин:

– В два часа… За мостом… На Набережной, – его тихий голос медленно вколачивал слова в еще не проснувшийся мой мозг.

– …Никому не звони… Вероятна прослушка… Все объясню при встрече… Подъедут наши… Разговор очень серьезный… Михай… поду…

«Ту-ту-ту…» – разговор резко оборвался, и пошел сигнал отбоя.

За свою непростую жизнь я многому научился, но так и не смог научиться быстро просыпаться. Еще несколько минут я лежал будто в забытьи, ни о чем не думая, но наконец, щелкнув выключателем светильника, сонно приподнявшись, сел на краю кровати.

«…Прослушка… Прослушка… Девка-потаскушка… Потаскушка… Опять потаскушка… – мой мозг, медленно просыпаясь, уже начинал «пережевывать» слова Блевонтина. «…Неужели что-то опять случилось в нашем тихом королевстве?» – зевнул я и, с трудом открыв глаза, посмотрел на экран телефона. «…Двенадцать двадцать ночи. …Час сорок до встречи… Так, пора вставать…» – потянувшись и стараясь прогнать остатки сна, с силой потер я лицо руками. Я знал, что Блевонтин никогда не позволял себе никаких шуток в делах, и от этого во мне невидимой рябью невольно колыхнулась легкая тревога: «Неужели что-то начинает идти не так?!! … Но что? Может, кто опять на хвост сел? Если так, то кто? Спецслужбы? …Менты? …Конкуренты? …Эти?!! Да вряд ли! «Такие нежности при их-то бедности». Масть не та… Хотя… Чем черт не шутит! Ладно! Думай не думай, а все пойдет, как пойдет. Разберемся», – стараясь погасить тревогу, подумал я, снова непроизвольно зевнув – жизнь все же научила меня философски смотреть в ее очень серьезное лицо.

Еще немного посидев, я медленно снял трубку внутреннего телефона охраны:

– Коля, буди Семеныча – через полчаса выдвигаемся.

Горячий душ окончательно выбил из меня остатки сна. Быстро одевшись, я, выпив стакан чая, вышел на полутемный двор.

Осень уже полностью вступила в свои права. Было промозгло и зябко. Впереди, у тихо урчащего автомобиля, поеживаясь и негромко переговариваясь, курили Семеныч и охранник Коля. В свете подфарников, отбрасывающих отблеск на влажный асфальт двора, их фигуры казались сотканными из размывчатого розоватого воздуха.

Глубоко вдохнув влажный ночной воздух, я медленно пошел к ним. Почуяв меня, из-под навеса навстречу мне засеменил мой верный дворовый пес Мухтар, прозванный моей охраной с легкой руки моей тетки за хитрость «Мухлер». Радостно задышав и потеревшись о мою ногу, он, гипнотизируя меня своим взглядом, преданно затрусил рядышком.

– Подлизываешься, Мухлер?!! – поправляя висевшую на плече кобуру, заулыбался Николай, когда мы с Мухтаром подошли.

– Что, Мухтар, опять котлету с Васькой утянули? – зевнув и поежившись от сырости, потрепал я пса по холке.

Мухтар, хитро кося на нас исподлобья, виновато заскавчал, скромно отвернув голову вбок.

Мухтара подарили мне три года назад как восточно-европейскую овчарку с прекрасной родословной. Но из смешного и неуклюжего щенка горчично-коричневого цвета вдруг взяла и выросла крупная дворняга. Но меня это особо не огорчило. Меня очень сильно утешало одно: среди других дворняг моя дворняга имела ну просто шикарную «родословную» и была ума необыкновенного!

– Прохфесор, да и тока! – удивляясь проделкам Мухтара, в недоумении разводила руками тетя Паша и тут же, чертыхаясь, непременно добавляла: – Ворю-юга!!! Но прохфесор!

Молодой пес очень быстро снюхался с моим котом Васькой, крупным рыжим пройдохой, и стали они на пару тянуть из еды все, что плохо лежало. Судя по тому, что они никогда не голодали, чувствовалось, что это приносило им ну просто массу удовольствия.

Доходило даже до того, что они ухитрялись утянуть из только что сваренного тетей Пашей борща кусок мяса. Цирк отдыхал, когда Васька впрыгивал на стол и тянул из миски вовремя не спрятанные нею пирожки. Надрывая их когтями, кот, выедая только картофельную или мясную начинку, сбрасывал остатки псу, который, воровато оглядываясь, торопливо глотал их, слюнявля пол. Ну а так как Васька не любил капусту, пирожки с капустой доставались Мухтару полностью.

Попадая под раздачу тети Паши, вороватая парочка вмиг разлеталась кто куда. Мухтар, как правило, прятался во дворе за кустами, а Васька – на крыше кухни или гаража. Распластавшись на крыше камбалой и чуть приподнимая голову вверх, он изредка поглядывал вниз, ожидая, когда их «час расплаты» минет. Потому как «чертей» в адрес Васьки летело больше, мои охламоны-охранники окрестили кота «Паровозом».

Поостыв, тетя Паша беззлобно ворчала, уже защищая их:

– Да шо с их узять?!! – и, на что-то прозрачно намекая, добавляла: – …Каки сами, таки сани!

Два друга, пересидев «грозу» и виновато стелясь, замазывали перед ней свою провину, как могли. Васька терся о тетю Пашу, надрывно исполняя ей свои лучшие любовные серенады из своих лучших «шлягеров». Ну а не умевший так «блестяще петь» Мухтар «отмазывался» тем, что, умело «строя глазки», притаскивал ей ее старые потертые тапки. «Видать, до рождения свого исчо изголодались!» – жалела она их, и мир на летней кухне воцарялся до ее очередной стряпни.

– Вот, решил покатать тебя, Григорий Семенович, – пожимая руку Григорию, пошутил я. – Как ты на это смотришь?

– Я о том уже и не мечтал, Михалыч! В последнее время все только и думал, когда же ты меня по дождю в час ночи прокатишь! – тепло улыбаясь, отшутился Гриша.

Николай, слушая нас, осклабился.

– Ты, Николай, кепку бы надел, – открывая дверь со стороны водительского сиденья, сказал я охраннику, – моросит.

– Та, то пыль для моряка, Михалыч! – отмахнулся Николай.

– Моряк! – буркнул Семеныч. – Ворота, давай, открывай!

Я еще не успел сесть за руль, как меня остановил Мухтар. Заволновавшись, он, тихо заскулив, встал на задние лапы и, уперевшись передними в мою грудь, старался не пропустить меня в машину.

– Ну-ну, кончай, Мухтар! – отстранил я пса и, сев за руль, захлопнул дверь, наблюдая, как с тихим поскрипыванием сползает вбок металлическая створка ворот.

Но, когда Николай молча махнул нам рукой, и мы медленно тронулись, пес, вновь заволновавшись, пробежал несколько метров рядом с машиной, а затем остановился и, задрав морду, взвыл, заставив меня поежиться.

– Тьфу… Зараза!!! – чертыхнулся Семеныч, незаметно перекрестившись.

Свет фар осветил Николая, шутливо отдававшего нам честь, мягко скользнул по стволам деревьев, затем резко опустился вниз, осветив придорожные кусты, и затем снова, так же резко выровнявшись, прорезал сумрачную пустынную дорогу.

Автомобиль набирал ход.

– 2 -

Пляж

Мелкие капли дождя, клубясь в свете фар, летели нам навстречу, упруго ударяясь в лобовое стекло. Я включил дворники.

– Что за пожар, Михалыч? – нарушил молчание Григорий.

– Сам не пойму!… Блевонтин звонил, – рассказал я о звонке. – Что-то здесь не то! Что-то не сходится, Семеныч… Дозвониться до него не могу…

– М-да… Надо бы охрану вызвать, Михалыч.

– Да вызвал я охрану… Вызвал, Гриша! Приедем – будем решать на месте. Хотя, что решать, еще не пойму! – вздохнул я, и мы оба замолчали.

Я уверенно вел автомобиль по мокрой дороге. Стрелка спидометра застыла на отметке сто двадцать. С раннего детства я, как и всякий мальчишка, любил машины. Мне тогда казалось, что водители – это особые люди, обладающие некими высокими и недоступными мне качествами. И хотя жизнь у меня сложилась так, что впервые я сел за руль после сорока лет, я довольно быстро научился управлять автомобилем. Но, несмотря на это, в моем подсознании все еще жила та наивная мысль из моего далекого детства о водителях, к которым я, увы, себя никак не причислял.

Я любил управлять автомобилем. Мне нравилось, что все мое естество наполнялось каким-то детским восторгом. Мозг мой начинал работать четко и ясно, а в мое тело будто вливалась сила мотора. И если мне выпадала возможность, я возил своего водителя, положенного мне по какому-то статусу, в качестве пассажира. Сейчас был именно такой случай, когда мне необходимо было собраться с мыслями.

Проехав под мостом, я свернул с трассы и, сбавив скорость, внимательно посмотрел в сторону темнеющего впереди пляжа. Заметив стоявший темным пятном у будки лодочника автомобиль, я, не доезжая до него, остановился, мигнув фарами. Увидав наш сигнал, нам трижды мигнули фарами в ответ.

Заметив сигнал, Григорий, молча открыв бардачок, подал мне мой потертый ТТ.

– Заряжен, – кратко сказал он, захлопывая бардачок, и, перегнувшись через сидение, взял в руки автомат.

– Ты, Семеныч, еще бы пулемет прихватил! – пряча пистолет за пояс, недовольно проворчал я.

– Береженного Бог бережет, Михалыч! – не глядя на меня, ответил Гриша, вгоняя патрон в патронник.

Не ответив ему, я внимательно наблюдал, как со стороны стоявшего автомобиля в нашу сторону, скользя по мокрой земле, торопливо приближался человек. В размывчатом свете фар я узнал в нем начальника нашей охранной системы, бывшего опера Алексея.

Переглянувшись с Гришей, я молча разблокировал замки дверей, и, когда Алексей, открыв дверь, сел на заднее сидение, в салоне запахло сыростью и дождем.

– Что выяснили, Алексеевич? – вместо приветствия спросил я его.

– Иосиф Викторович уехал из банка около девятнадцати. Жена сообщила, что он звонил ей домой около двадцати одного часа. Сказал, что задержится. Вы же знаете, что он часто задерживался допоздна. Начальник службы безопасности банка сообщил, что документы на месте. На данный момент программисты проверяют сервера. Пока вроде все нормально, но сами понимаете, Александр Михайлович, времени для полной проверки крайне мало.

– Сколько с тобой людей, Алексеевич? – перебил я его.

– Трое: по одному на въезде и выезде, один за рулем, – четко ответил он.

– Посадку прошерстили как смогли. Вроде никого… Но здесь взвод надо, Александр Михайлович… Место муторошное!!! – добавил он, замолчав.

В далекие девяностые, исходя из условий безопасности, мы облюбовали пляж для серьезных «стрелок». От трассы недалеко, река, посадка, развилка – все на виду, и уйти можно в случае чего. Со временем все это ушло в прошлое. Переговоры велись уже в кабинетах, и то, что Блевонтин назначил встречу на старом месте, вызывало во мне невольное беспокойство.

– Что ты, Алексей, думаешь по этому поводу? – тихо спросил я.

– Не знаю, что и сказать, Александр Михайлович… Но, думаю, надо выбираться на трассу!

Может, и правда надо выбираться, а может, и не надо выбираться?!! Может, и не надо было вовсе ехать сюда?!! Все может быть! Но было несколько серьезных «но», которым я просто не мог отказать.

Это и мой характер, и мой друг и советчик, Иосиф Викторович Кацман, с уличной кличкой Блевонтин, данной ему за оспинки на лице пацанами еще в детстве.

Сын бухгалтера Виктора Сигизмундовича и училки музыки тети Изы, как говорится, «любил блатную жизнь, да воровать боялся». Мы жили с ним на одной площадке, и его, как магнитом, тянуло в нашу приблатненную компанию. Длинная нескладная фигура, оттопыренные уши и лицо в мелких оспинках были частым поводом для едких шуток над ним, на которые он лишь смущенно улыбался. Несмотря на его внешний вид, Иосиф нравился мне неким иным, отличающимся от ребят моего окружения, внутренним миром, и я сдружился с ним.

Шутки прекратились, но кличка осталась. Когда же наша развеселая компашка «загремела» по малолетке, Блевонтина никто не сдал. Его никогда не воспринимали как соучастника наших похождений. Его воспринимали, скорее, как зрителя, коим на самом деле он и был. Да и мое слово на тот момент уже что-то значило.

После моей первой отсидки встретились мы с Блевонтином просто и обыденно. Наша дружба продолжалась, но от своих дел я держал его в стороне. Его родители люди были мудрые. Они, хотя и опасались за судьбу своего сына из-за его дружбы со мной, никоим образом не выдавали этого своего опасения и относились всегда ко мне доброжелательно и приветливо. Но жизнь есть жизнь, и у каждого своя судьба. И наши судьбы жизнь тоже закружила по своим, одной ей известным, законам. И, следуя этим непонятным и неподвластным нам законам, я шел своей стезей, а Блевонтин – своей.

Он, блестяще окончив экономический институт, тихо-мирно корпел в бухгалтерии какого-то завода… Ну а я же, пройдя через тюрьмы, был уже серьезным авторитетом и с началом девяностых резко шел в гору, хотя внутренне то, чем я занимался, всегда претило мне. Я интуитивно чувствовал, что рано или поздно вся эта «малиновая клубника» окончится быстрее песни. Я чувствовал, что все это ненадолго. И вот тут-то судьба вновь свела меня с Иосифом-Блевонтином. Внутренним чутьем я сразу понял, что он для меня просто находка. Бухгалтер Иосиф, что называется, был от Бога! И я потом не раз благодарил небеса за то, что он тогда не «сел» с нами почти ни за что. Ну и, конечно же, за то, что тетя Иза так и не привила ему любви к пиликанью на старой скрипке.

Ум Иосиф имел ясный. Широта и смелость его мыслей поначалу пугала меня, новоявленного «бизнесмена», привыкшего хранить деньги не в сберегательной кассе. Первые частные предприятия и различные СП, банки и договора, оффшорные зоны, прокачка-отмывка денег, акции, лизинги и бартеры были для меня, как звезды: я видел их, не понимая, на чем они висят в небе.

Но, не понимая этого, я хорошо понимал другое: Блевонтин не курица, несущая золотые яйца, а «Золотой Гусь» с большой буквы.

Благодаря Иосифу моя жизнь круто изменилась. Он помог мне войти в другой, недоступный ранее для меня деловой мир, о котором я ничего не знал и о котором даже не мог и помыслить. Общаясь с ним, я многому учился у него, и мне уже было понятно «на чем висят звезды». По мере того, как я вникал в дела, менялись мои взгляды и на многие другие вещи. Следуя советам Иосифа, я, как прилежный ученик, быстро учился мыслить и действовать масштабно.

Где-то далеко в прошлом осталась моя старая жизнь с ее копеечными делишками, о которых мне иной раз было неловко и вспоминать. Счета сумм со сделок уже обыденно шли на миллионы. А сейчас шла борьба за тендер с металлургическим концерном на миллиарды. И в такой момент звонок от Иосифа значил невероятно много. Просто невероятно!

– Алексей, – скрипнув сидением, повернулся я чуть назад, – сообщи нашим, зря не светиться. Связь только по рации. С нами… без приказа не сближаться. Пусть держат дистанцию. На расстоянии сразу несколько целей будет труднее зацепить. И, если что, пусть бьют на поражение. Потом разбираться будем. Понял?

– Понял! – взбодрился Алексей, и, хлопнув дверью, подняв воротник, побежал обратно к машине.

До встречи оставалось пятнадцать минут.

– 3 -

Ожидание

Дождь усиливался. Капли дождя, все сильнее и сильнее барабаня по автомобилю, сбегали тонкими быстрыми струями по лобовому стеклу. Дворники, вздрагивая, с тихим шелестом медленно скользили то в одну, то в другую сторону. Их звук вгонял в дремоту. Не хотелось ни думать, ни говорить. Возникало ощущение того, что время остановилось.

– А знаешь, Михалыч, – тихо сказал Гриша, – жизнь-то наша напоминает мне чем-то этот дождь. Появляемся мы ниоткуда и стекаем, как капли дождя, в никуда. Бежим, торопимся, обгоняем друг друга, а дворники – жж-ж-ж-ик! И нет нас! А затем вновь такие же, как мы, только поновей, приходят. А для чего? Да все для того же! Бежать и суетиться опять! А для чего?!! Да и они тоже не знают, для чего… Не знаем, для чего живем! От дождя, вон, польза! Он жизнь всему дает! А мы друг другу глотки рвем за кусок пожирнее. Ну вырвал! Ну еще, еще, а дворники – жж-ж-жик. И все! Амбец!

– Я помню, пацаном был, – Григорий щелкнул зажигалкой, и по салону поплыл дым сигареты, – так вот, появился у нас во дворе старичок. Ху-у-у-денький такой! Жалкий! Он и летом в жару в шапчонке и пальтишке коричневом все на лавочке сидел. Хихикал смешно так… Шамкая… Зубов у него не было. На вид… лет сто ему было. А как-то батяня мой и рассказал о старичке-хохотуне! Оказывается, и не такой-то он и старик! Оказывается, что ему-то чуть за пятьдесят всего-то. И что зэчара он с тридцатипятилетним стажем! Оказывается, кликуха его «Капитан», и зверюга он еще тот был!… Кровушки людской вдосталь попил… Гад! – выругался Гриша.

– Меня тогда это так поразило… Не поверил я, что страшный такой был и вдруг стал такой жалкий. Я потом ча-асто его вспоминал. И знаешь, на стариков бессилых по-другому даже смотреть стал… Одно потом понял! Зло рано или поздно становится жалким. Добро – нет. Вот, бывало, лежу и думаю: «А что от меня людям хорошего?!! Кто добром вспомнит меня?» – дрогнул его голос. – Я-то и помню из хорошего только детство да школы чуток!.. Да и за то спасибо!.. А там батя мой, говорят, токарь он был классный, руку повредил! Ну и запил!.. А что хорошего – водка в доме?!! Ежу понятно! Стал я на улице пропадать. Учебу, сам понимаешь… Ну и допрыгались компашкой. Поперли из инвалидского магазина конфеты… Девчонок угостили, рисанулись… А утром нас и взяли. Влепили по два года. Вышел – батя уже умер! Да мать запила! Никому не говорил… Стыдно! Объели ее крысы в сарае. Ну схоронил ее… А потом написал с тоски по-пьяни свечой на потолке «Мама, иду к тебе» и поджег квартиру. Дали еще два года. А там за одного паренька мазу потянул… Ну и саданул одного фраера заточкой. Добавили еще семь. Вот и пошел я свои «университеты» по мордовским лагерям кончать. За двадцать лет до трех полосочек белых на ватничке и «дослужился». По ночам, веришь, зубы стисну от тоски, чтоб не завыть, и все думаю: «За что?!! Почему так сложилось у меня?!!» В лагерях мрази хватает. Сам знаешь, как тяжело человеком остаться. Или ты, или тебя. Как крысы в коробке. Люти-то во мне не было никогда. Верно говорю, не было. Через себя шел. Выл и шел!

Григорий глубоко затянулся сигаретой.

– За жизнь свою тогда боялся… Молодой был! Да и сейчас, что греха таить, боюсь. Бывает, как сожмет внутри… А как откинулся последний раз, хоть иди сразу назад со своим «дипломом». «Ни отца, ни матери, и брат сбежал к ядреной матери»… Видать, судьба моя такая, глупо-развеселая баба. Если бы к тебе не попал, то, может, и не было бы меня на свете… А может, опять на киче парился,.. что не лучше!» – замолчал он.

Григорий появился у меня в доме несколько лет назад с бригадой плотников. Строил я тогда для тети Паши кухню летнюю с печью русской. Дня через три и говорит она мне: «Гони охальников, а Гришу оставь!» Это был высокий жилистый мужик с рабочими руками и глазами побитой собаки. Руки у него воистину были «золотые». Казалось, не было такого, что он не умел бы сделать. Но, главное, мебель он делал – загляденье!

– Меня десять лет Федор Егорыч, краснодеревщик, на зоне учил. Вот-то был мастер! – смущался Григорий, слушая похвалы в свой адрес.

Мужик Гриша был надежный, верный, и тетя Паша, чувствовалось, опекала и жалела его.

– Сгинет, как и мой-то, без бабы! – жалилась она часто соседке.

Гриша был моим одногодком и вскоре стал моей правой рукой в доме. Жил он в большом флигеле и со временем как-то оттаял душой: стал чаще улыбаться. Да и не из робкого десятка он был.

– Что с тобой, Гриша? Успокойся… Все образуется. Что было, то было, – невольно пожалел я его.

– Сам не знаю, Михалыч, что накатило! – вдавил он окурок в пепельницу. – Как-то не по себе. Выговориться захотелось! Да и Мухтар… Черт бы его побрал! – оборвал он разговор.

– Да брось ты, Гриша!.. Мухтар… Вот тетя Паша найдет тебе жену! Народит та тебе ораву, и тогда некогда тосковать тебе будет, – полушутя сказал я, похлопав его по руке.

Все в доме знали, что тетя Паша вполне серьезно искала Григорию жену.

– Ну, если тетя Паша взялась за дело, то я тогда спокоен! – вяло улыбнулся Гриша и опять замолчал.

Молчал и я. А дождь все стучал и стучал по автомобилю, и казалось, что летим мы в темном пустынном небе неведомо куда: навстречу неведомой судьбе.

До встречи оставалось пять минут.

– 4 -

Наши

Проблеск света был почти невидим. Стараясь разглядеть его через дождливую мглу, я немного подался вперед.

– Едут? – пошевелившись, тихо спросил Григорий.

– Не пойму, – неуверенно ответил я. – Вроде… Да и пора им уже появиться… Если…

– Что «если», Михалыч?!! – перебил он меня.

– Если это не подстава, Гриша… Тогда не появятся… Перебьют из посадки, и кранты.

– Так шерстили-то посадку, – напрягся Григорий.

– Ты что, Гриша, – усмехнулся я, – шерстили!.. В окно глянь…

За окнами автомобиля стояла дождевая стена.

– Пойду-ка пройдусь… Сам проверю, – положив руку на автомат, сказал он.

– Да брось ты, Гриша! «Пройдусь! Проверю!» Что это теперь даст! Через минуту сваливаем, если не появятся, – раздраженно ответил я, вглядываясь до боли в глазах в темноту, стараясь увидеть свет.

Вскоре свет, вновь мелькнув, исчез и через мгновенье, появившись, с каждой секундой становился все ярче.

«Кажется, едут!» – отметил я про себя, с облегчением вздохнув.

– Едут, Михалыч! По-моему, проехали балку, – тоже увидав свет, уверенно сказал Гриша.

– Вижу, – ответил я, слегка опустив стекло.

Брызги дождя, попадая в салон, приятно освежали лицо. Перебивая шум дождя, захрипела рация: «У нас «гости». Темная «шаха»… В машине, вроде, двое… Плохо видно», – услышал я спокойный голос Алексея.

– Понял! – ответил я. – Алексей, как станут, блокируйте их сзади. Проверь салон и багажник. И осторожней, Леша! Осторожней!

– Да, – кратко ответил он, отключив рацию.

Закрыв окно, я мигнул фарами, подавая сигнал медленно подъезжавшей машине. Она тотчас резко остановилась метрах в двадцати от нас, и я увидел, как нам несколько раз быстро мигнули в ответ.

– Гриша, – внимательно наблюдая за машиной, сказал я, – ты, смотри, со своей тоской на рожон зря не лезь! У меня в багажнике медалей нет.

Григорий не ответил, смотря, как, преграждая подъехавшей машине путь назад, на дорогу медленно выползал джип охраны.

Сквозь струи дождя, клубящегося в свете фар, я видел, как, выйдя из джипа, Алексей и охранник с автоматом на изготовке с двух сторон осторожно подошли к «шахе» и, открыв двери, заглянули внутрь.

– В салоне двое, – вновь захрипел в рации голос Алексея.

– Обыщи их. Пропустишь одного, – приказал я ему.

– Понял, – ответил он мне и, что-то сказав сидевшим в машине, немного отошел вбок.

Из машины вышел человек и высоко (явно кривляясь) поднял вверх руки. Внимательно наблюдая за ними, я видел, как Алексей ловко ощупал его.

– Чисто! – прохрипел он в рацию.

– Пропусти, – продолжая наблюдать сказал я.

Опустив руки, человек, нахохлившись, засеменил в нашу сторону. В нем я сразу узнал своего старого знакомого и бывшего лагерного «собрата» по моей последней отсидке, Лешу-Писаря. В его вихляющей походке, отведенных чуть в сторону неестественно длинных руках было нечто карикатурное. При виде его складывалось впечатление того, что большая обезьяна вела за руку пытавшуюся вырваться маленькую шкодливую обезьянку.

– А вот и «наши»! – скривился я. – Никак сам Лешик-Писарь собственной персоной! Не ожидал?!! – взглянул я на Гришу.

– Пересяду-ка я назад, Михалыч! – тихо сказал Григорий.

– Не стоит, – остановил я его. – Думаю, он шустрить не станет. Не его расклад. Послушаем, что толковать будет. Но гляди за этим «рысаком» в оба!

Обернувшись вполоборота, я смотрел за тем, как в салон вскользнула сухощавая фигура Лешика. В приглушенных лучах вспыхнувшего в салоне света наши взгляды встретились, и на мгновение мне показалось, что он, увидав меня на водительском сидении, замешкался. Но дверь закрылась, и свет погас, скрывая от меня едва уловимое разочарование в его глазах.

С Лешей-Писарем судьба свела меня давно. К нам в лагерь он попал из психушки, где проходил обследование за то, что у ресторана изрезал человека опасной бритвой «Москва», с которой никогда не расставался. «Своих, – скалился он, – родной бритвой «писать» надо, а не каким-нибудь «Золин…хером». Своя,.. она и есть своя! …Родная!» Из-за его пристрастия носить опасную бритву его еще звали Ленчик-Москва.

Хотя я и был вынужден с ним постоянно общаться, в «золотых» мы так и не стали. Патологическая жестокость и дубоватая внешность вызывали во мне неприятные чувства, что никак не способствовало нашему сближению.

Среднего роста, с подвижной суховатой фигурой и неестественно длинными руками, он действительно напоминал обезьяну. Глубоко посаженные блеклые глазки и густые волосы цвета пакли, как бы прилепленные к его узкому лбу, дополняли это сходство. Выбитые-перевыбитые в жестоких драках кисти его рук напоминали мослы. Множество шрамов зарубками белели на его исколотом наколками теле. Был он вспыльчив, злопамятен и хитер, что делало его очень опасным. Его боялись многие, но я не боялся, и он, видимо, чувствуя это, проникался ко мне неким почтением зверя, чувствующего, что его не боится человек. В драках Писарь был бесстрашен до безрассудства. И хотя его не раз били смертным боем, это его ничему не учило. Никому не жалуясь, он лишь молча отлеживался, отхаркиваясь кровью, и все… И как ни в чем не бывало опять за старое. Казалось, что он был слеплен из одних только жил.

– А рац-тац-тац! Привет, кентюрики! – весело поздоровался Ленчик, хлопнув Григория по плечу, а мне – пожав кисть руки своей мослатой ладонью.

– Привет, Лешик! Привет, – нестройно ответили мы.

– Дождяра шпилит – я те дам! Хозяин кобеля на полосу не выгонит, – сняв кепку, сказал он.

– Хозяина менять надо, Леша, – пошутил я.

Он, не ответив, стряхнул со своей кепки дождевые капли, разметав их брызгами по салону, как побывавший в воде кобель. Щелкнула крышка портсигара.

– Курнуть не хотите?

Мы промолчали.

– А я пыхну.

Курил Лешик только «Беломор». «У «кума» отвыкать не надо», – говаривал он.

Чиркнула спичка, осветив его прищуренные глаза и сухие скулы. Искоса наблюдая, как Лешик растягивает папиросу своими тонкими губами, я поймал себя на мысли, что за то время, что мы с ним не виделись, внешне он не изменился. Но, внимательно рассматривая его, я чувствовал, что в нем произошли какие-то неуловимые и непонятные мне изменения.

Растянув папиросу, он откинулся на спинку сидения, и едковатый дым, раздражая легкие, поплыл по салону.

– А ты че, Гриня, на охоту собрался? – заметив отблеск автомата, с подковыром спросил Лешик. – Так гуси, вроде, уже слиняли из краев наших,… в Африку, к Бармалею! Вчера последнему косяку сопливчиком махал!

– На ибалку я, Писарь, собрался, – с резкостью в голосе оборвал его Гриша.

– Ха-ха, – коротко хохотнул Ленчик. – Тож нисчак! И шо ибалить надумал, Гришаня?

– Кто попадется, того и буду ибалить! – резко обрубил Григорий, замолчав.

– Знаешь, Михай! Ты Грине, в натуре, балалайку купи! – кашлянул Лешик. – Ботало у него – еще та шебушила! Ему бы в переходе подземном им лабанить! Капусту-у косить будет – закачаешься! – со стебом протянул он.

– За тобой накосишь, – сдавленно проговорил Гриша.

– Если я, Леша, балалайки буду покупать тем, у кого языки, как заточки, в трубу вылечу, – перебил я его.

– Не жалься, Михай, не жалься! – вновь хохотнул Лешик и, со смаком затянувшись папиросой, выпустил дым в сторону Григория.

Гриша, сдерживаясь, скрипнув зубами, промолчал.

– Ну и че за кипиш в подворотне? – не обращая на него никакого внимания, невинно спросил меня Ленчик.

– Это я у тебя, Леша, хотел узнать, что случилось, – ответил я.

На мгновение он замолчал. Казалось, что недоумение просто повисло в воздухе.

– Опаньки!!! «Во дела у тети Маши: дядю Сеню замели! И теперь без дяди Сени тетя Маша на мели!», – хлопнув себя по ноге, удивленно воскликнул Лешик. – Че-та… я не вкуриваю! Я-то здесь при каких-таких прибамбасах, Михай?!!

– Вот я и хочу понять, Леша, при каких, – не сводя взгляда с его темнеющей в полумраке фигуры, еще немного повернулся я в его сторону.

Не ответив мне, он затушил папиросу пальцами и по своей старой привычке спрятал окурок в карман куртки, ожидая моих пояснений.

– Два часа назад, Лешик, мне позвонил Блевонтин. Сказал, чтобы я ждал его на пляже. Подъедут, мол, наши. Дело какое-то серьезное вырисовывается… Подъехал ты и играешь со мной в непонятки… Как мне тебя понимать?!! Не скажешь?

Вновь щелкнула крышка портсигара, вновь вспыхнула спичка, кратко осветив полумрак салона, вновь поплыл едковатый дым папиросы.

– Во! Откуда ветер в харю! – чуть подавшись вперед, с ехидцей протянул Ленчик и едко спросил: – А че, Михай?!! Я секу, пархатый твой в авторитеты вылез, коль серьезным пацанам стрелки забивает?

– Кончай начинать, Писарь, – перебил я его. – Не тули горбатого к стене – не выровняешь. По делу базарь!

– А че мне базарить? – недовольно пробурчал он. – Я, в натуре, ни хрена не знаю… Мамочка подорвал меня часов в одиннадцать… Я кемарить уже собрался, а он и давай мне ныть да втирать, что ты, мол, «стрелку» забил на пляже. Дело, мол, серьезное… Очень! – Ленчик затянулся папиросой, пряча ее по старой привычке в ладони руки.