Ганс Айзенк
Эксперимент. Самые жестокие исследования в психологии

Другим аргументом, иногда используемым адвокатами для защиты, является то, что применение детектора лжи устанавливает практику «допроса третьей степени». Этот аргумент не зарекомендовал себя перед наиболее компетентными обозревателями или авторитетными специалистами в области права. Как уже отмечалось, некоторый легкий дискомфорт совершенно временного характера создается манжетой для измерения кровяного давления. Но он слишком незначителен, чтобы в каком-то смысле считаться болезненным. Более того, процедура проверки не относится к таким, которые могли бы способствовать или принудить человека сделать признание просто для того, чтобы избежать невыносимого положения. В связи с этим интересно отметить, что в нескольких случаях подозреваемый, выдержавший суровый «допрос третьей степени» и не сделавший признания, в конце концов признавал свою вину после короткого сеанса на детекторе лжи. Применение «допросов третьей степени», кроме того, что бесчеловечно, еще и неэффективно. Замена их проверкой на детекторе лжи в американской полиции могла бы значительно улучшить эффективность и точность раскрытия преступлений.

В целом вопрос об использовании уловок для получения признаний от преступников порождает множество запутанных правовых проблем. Можно сомневаться в том, что утверждение «Ты можешь обмануть нас, но ты не сможешь обмануть эту машину» является чистой уловкой, так как на самом деле это заявление в значительной степени правильно. Естественно, в некотором смысле его можно рассматривать как уловку, поскольку утверждение становится правдой, во-первых, вследствие того, что оно всего-навсего сделано и, во-вторых, вследствие веры в него подозреваемого. Однако может быть и так, что многие люди, особенно с гуманитарным складом ума и высокой степенью религиозной и нравственной ответственности, выступают против использования технологии обнаружения лжи, ссылаясь на ощущение того, будто она кладет на чашу весов нечто несправедливое по отношению к обвиняемому и является если не чем-то совершенно жульническим, то очень близким к этому. Эта распространенная точка зрения, в действительности отражающая беспокойство по поводу тщательной разработки норм доказательного права, которым обязана следовать полиция в Великобритании, не может не вызывать сочувствия. Гарантия того, что побежденный полностью защищен от общества и что по отношению к нему не будет применена несправедливость, поскольку он не может в одиночку противостоять силам, представляющим закон, является одной из главных характеристик демократического образа жизни, от которой очень немногие люди хотели бы отказаться в интересах большей эффективности.

Однако если проигравший должен быть защищен от общества, особенно в его монолитном современном виде, то и общество должно быть защищено от злостного преступника. Сочувствие должно относиться не только к правонарушителю, но и к его реальной или предполагаемой жертве. Возьмем дело Джерри Томпсона, судебное разбирательство над которым за изнасилование и убийство вызвало сенсацию несколько лет тому назад. Томпсон совершил много нападений и изнасилований. В данном случае в порыве ярости он душил и избивал свою жертву, как делал и прежде много раз с другими девушками. В этом же конкретном случае его жертва потеряла сознание и, предположив, что она мертва, Томпсон выбросил ее тело из своего автомобиля. Однако девушка, когда ее выбросили из движущегося автомобиля, еще была жива и умерла лишь от удара о дорогу.

К Томпсону была применена технология проверки на детекторе лжи, в результате которой он сознался. Несомненно, очень немногие согласятся, что моральным принципам больше соответствовало бы его освобождение и доставление ему возможности дальше заниматься нападениями и изнасилованиями, чем принуждение его пройти проверку на детекторе лжи и вынесение приговора. Возможно, это исключительный пример, но он может противодействовать нашим сентиментальным желаниям смотреть на злостных и жестоких убийц как на мягкосердечных неудачников, к которым была несправедлива судьба.

По существу, положение дел таково. Сама по себе проверка на детекторе лжи с юридической точки зрения нейтральна. В настоящее время ее эффективность достаточно хорошо известна, и ее значение в получении правдивых признаний несомненно. Она никоим образом не имеет ничего общего с методами «допроса третьей степени». Она не причиняет обвиняемому никакой физической боли и в случае неудачи не вовлекает в процесс рассматривания невиновного человека. Ее неудача – скорее неудача при выявлении того, кто лжет. Наконец, во многих случаях она служит щитом для невиновного, который не по собственной вине запутывается в массе косвенных улик и чье заявление о невиновности проверяется на детекторе лжи. Было бы неразумно безоговорочно принять столь самонадеянное утверждение и придать ему статус доказательства, принимаемого судом, а также использовать метод в каждом единичном случае. В равной степени было бы неразумным отвергнуть признание его потенциальной полезности, использование в тщательно отобранных случаях, где он может дать максимальные преимущества, и отказаться от его помощи, с применением строгих мер предосторожности, в содействии целям правосудия. В целом ситуация была сведена к нескольким фразам ни кем иным, как Даниэлем Дефо, который в 1730 году опубликовал памфлет под названием «Надежная схема по немедленному предотвращению уличного воровства».

Как будет видно из последующей цитаты, Дефо не только открыл основы современной технологии обнаружения лжи, но и обсуждал этические возражения относительно ее применения почти в таком же духе, что и современные авторы.

«Вина почти всегда несет с собой страх. В крови вора происходят толчки, которые, если обратить на них внимание, неизбежно выдают его. И если человек подозревается, то лишь по этому подозрению я бы всегда пощупал его пульс и рекомендовал это для практического использования. Невиновного человека, знающего о том, что он чист, не смутит, когда кричат „Держи вора!“. Он гораздо меньше дрожит и трясется, изменяется в лице или бледнеет, он не бросится бежать изо всех сил и не попытается скрыться.

Правда, некоторые настолько ожесточились в преступном мире, что будут дерзко удерживаться в нем, преодолевая дух презрения и нагло встречая даже преследователя. Но схватите его запястье и пощупайте пульс, и вы поймете, что он виновен. Вопреки самоуверенному виду и лживым речам неровный пульс, внезапное сильное сердцебиение точно укажут, что он преступник. Именно это они не могут утаить. Сознающееся сердце выдаст себя трепещущим пульсом; величайшая наглость в лице или самая твердая решительность закоренелого преступника не может этого замаскировать и скрыть. Такие эксперименты, наверное, не проводились, и кто-то может подумать, что это несправедливый способ, даже по отношению к вору, поскольку он заставляет человека свидетельствовать против себя. Что касается этого, то данный вопрос я рассматриваю следующим образом, не больше: если для правосудия допустимо задержать человека на основании подозрения, если подробности правдоподобны и хорошо обоснованы, то не будет незаконным (sic!)^[2] при помощи любой уловки, которая не вредна сама по себе, искать дополнительные основания для подозрения и смотреть, как одно обстоятельство согласуется с другим.

Возможно, и справедливо, что такое разоблачение при помощи пульсаций в крови не может дать полной уверенности, а следовательно, не может стать доказательством. Однако я настойчиво утверждаю, что будь все должным образом и умело измерено, то оно может быть разрешено как законное дополнение к другим обстоятельствам, особенно тогда, когда согласуется с другими законными основаниями для подозрения».

Уделив в этой главе очень много внимания детектору лжи и посвятив только несколько слов обсуждению «сыворотки правды», мы, можно сказать, дали точное представление о важности этих двух типов эволюции и об их предполагаемой полезности. Детектор лжи основывается на твердо установившейся научной теории; его полезность общепризнана, а его значение подтверждается безукоризненными научными исследованиями. С другой стороны, «сыворотка правды» относится к несколько иной категории. Ее значение весьма спорно, а использование основывается на теории, не обоснованной научно. Только в одном отношении она имеет сходство с проверкой на детекторе лжи – это ее длинная история, уходящая в первобытные времена. Даже среди древних римлян было хорошо известно то, что с использованием алкогольных напитков можно заставить людей выдавать то, что они предпочли бы держать в секрете. Выражение «Истина в вине» имеет аналоги в каждом цивилизованном языке.

Современные «сыворотки правды» подобны алкоголю: они подавляют активность высших центров мозга и таким образом временно высвобождают из-под контроля низшие центры. В эти неконтролируемые моменты, когда постоянно бодрствующий цензор, как это случается, заторможен, определенные признания, в других обстоятельствах строго вычеркнутые, могут незаметно выскользнуть. Однако достичь равновесия очень трудно. Немного больше – и низшие центры также становятся парализованными, субъект засыпает. Слишком мало – высшие уровни сохраняют свои цензорские функции, и результат не эффективен. В этом случае, я имею в виду, когда индивидуум осознает определенный факт и не хочет признавать это, в действительности невозможно выявить данный факт при помощи любых так называемых «сывороток правды», доступных в настоящее время. Это было эффектно продемонстрировано в эксперименте, проведенном с различными нормальными и невротическими субъектами. Им рассказали о каком-то случае и предупредили, что они не должны сообщать никаких подробностей этой истории человеку, который придет и будет спрашивать их о ней. Затем им были сделаны инъекции пентотала (одна из «сывороток правды») и совершена попытка выведать у них подробности рассказанного. Усилия закончились провалом. Нормальные люди вообще не сообщили никакой информации, а неврастеники проговорились о деталях истории, кроме этого, они добавили в нее столько воображаемых фактов, что было практически невозможно реконструировать правду из их «излияний». В целом нет достаточного основания полагать, что осознанное решение не выдавать тайну можно преодолеть с использованием медикаментов, известных к настоящему времени медицинской науке. Конечно, вероятность того, что существуют секретные средства, имеющиеся в наличии у определенных восточных правительств и неизвестные здесь, не может быть исключена. Однако в отсутствие каких бы то ни было доказательств требуется «значительная доверчивость», чтобы относиться к такому предположению серьезно.

Все же существует одно применение так называемых «сывороток правды», которое придает некоторый смысл использованию этого термина. Неврастеничные пациенты часто не помнят определенных событий в их прошлой жизни. Часто такие события имеют важное эмоциональное значение и тесно связаны с конкретной недееспособностью, которой страдает больной. Так, у солдата, страдающего истерическим параличом, этот симптом мог появиться в то время, когда его завалило землей при взрыве снаряда. Он может полностью забыть этот эпизод и не помнить его вообще. Но при расспросе под воздействием одной из «сывороток правды» он не только вспоминает эпизод, но может как будто вновь пережить все, съежившись в углу комнаты и крича от страха, и в конце концов впасть в бессознательное состояние. Терапевтическое использование таких средств для вызова воспоминаний оценить непросто, но то, что в таких условиях происходит правдивое изложение фактов о тех событиях, которые субъект в нормальном состоянии не помнит, не вызывает сомнений.

Разницу между восстановлением подавленной информации такого рода, которую субъект не самоосознает, и раскрытием определенных фактов, которые субъекту хорошо известны, но которые он не хочет разглашать, может пояснить пример. Во время войны солдат среднего возраста блуждал вокруг Лондона и был подобран военной полицией. Он заявил о практически полной амнезии, не мог вспомнить свое имя, свой гражданский адрес и вообще ничего о себе. У него не было знаков отличия, представлялось и казалось невозможно узнать что-либо о его подлинной личности. После инъекции пентотала он по-прежнему не мог ничего вспомнить. Это вызвало серьезное подозрение: при истинной невропатической амнезии проявляются, по меньшей мере, некоторые признаки восстановления памяти под воздействием наркотика. Однако примерно в то же время в больнице он влюбился в молодую пациентку. Они намеревались пожениться, но однажды, идя вдоль по местной Хай Стрит, он столкнулся с женщиной в сопровождении семерых детей, которая заявила, что она его жена и не позволит ему вернуться в больницу. Ее рассказ оказался правдой. После нескольких допросов мужчина в конце концов признался, что выдумал всю историю с амнезией, для того чтобы сбежать от жены.

С точки зрения полицейского расследования и получения правды от кого-то, решившего не выдавать ее, «сыворотка правды» имеет небольшое значение. Возможно, что новые открытия в ближайшем будущем исправят положение. До тех пор, пока не станет известна лучше основа, на которой эти наркотики работают, сомнительно, что в этой области могут быть проведены серьезные эксперименты. Конечно, существуют возможности объединения технологий «сывороток правды» и детектора лжи, но, к сожалению, «сыворотки правды» сами по себе оказывают непосредственное воздействие на вегетативную нервную систему, противодействуя, таким образом, плавной работе детектора лжи. По крайней мере, в настоящий момент мы можем выбросить из головы мысли о «сыворотке правды», очень правильно называемой именно так, и сосредоточиться на практических задачах по развитию детектора лжи.

Психология: Факты и вымысел

1965 г.

Преступления, совесть и обусловливание

В предыдущей главе мы упоминали о существовании «невротического парадокса»; интересно то, что существует также «парадокс преступности». По своей природе эти парадоксы очень похожи. Невротик делает то, чего не хочет делать, и у него не получается делать то, что он хочет. Он не подпадает под общий закон гедонизма, который управляет человеческими и животными реакциями. То же самое можно сказать и о преступнике, особенно о рецидивисте. Несмотря на то, что его ловят, выносят приговор, сажают в тюрьму много раз, он, тем не менее, не способен осознать, что подобная линия поведения не принесет ему счастья, удовлетворения и удовольствия, и продолжает нарушать закон, проводя в итоге большую часть жизни за решеткой.

Как и невротический, парадокс преступности существует с незапамятных времен, и любопытно, что люди, ответственные за принятие законов и сохранение правопорядка, упорствовали и продолжают упорствовать в своем убеждении, которое не подтверждается ни фактами, ни теорией. Это убеждение заключается в следующем. Человек – это существо по большей части рациональное; он оценивает последствия своих возможных действий и предпочитает те из них, которые, в целом, могут сделать его счастливым, тем, которые, в целом, могут сделать его несчастным. Если желательно искоренить определенную линию поведения, то тогда нужно ввести соответствующие меры наказания; это должно будет вызвать предубежденность в гедонистических расчетах, которая не позволит человеку придерживаться этой линии поведения. Вы не хотите, чтобы люди воровали, убивали и насиловали других; соответственно, вы устанавливаете определенные меры наказания за воровство, убийство и изнасилование. Подобным способом, согласно данной теории, можно искоренить все нежелательные для общества модели поведения.

К сожалению, эта теория является ошибочной с психологической точки зрения, и нельзя ожидать, что она будет работать. Одной из главных причин является существование закона, который мы можем назвать «законом временной последовательности». Согласно этому закону, если данное действие влечет за собой два последствия, одно из которых приятное или положительное, а другое – неприятное или негативное, то вероятность того, что человек совершит это действие, будет пропорциональной не только размеру положительных и негативных реакций, но и их временной последовательности. Чем скорее данное последствие, неважно – негативное оно или положительное, последует за совершением поступка, тем большее влияние оно будет иметь на принятие решения; и чем дальше последствие будет отодвинуто во времени, тем меньше оно будет влиять на вероятность совершения или несовершения определенного действия. Если негативные и положительные последствия примерно одинаковы, то тогда действие будет совершено, если положительное последствие будет предшествовать негативному последствию; и не будет совершено, если негативное последствие опередит положительное.

Этот принцип противоречит надеждам, связанным с исправлением преступников с помощью наказания. Награда за преступное деяние достается преступнику практически сразу; убийца получает удовлетворение от вида убитой им жертвы, насильник испытывает удовлетворение после изнасилования, а вор – от обладания желаемым предметом.

Таким образом, положительные награды не только крупны в размерах, но даются человеку практически сразу после совершения преступления. Негативные последствия преступной деятельности если и происходят, то происходят относительно нескоро. Недели, месяцы и даже годы проходят, прежде чем преступника удается поймать, прежде чем он предстанет перед судом и прежде чем он попадет в тюрьму. Таким образом, негативные последствия оттягиваются во времени, преступление и наказание разделяет продолжительный отрезок времени. Более того, в то время как преступник уверен в положительных последствиях преступления, он надеется избежать отрицательных. Невозможно предоставить какие-либо статистические данные относительно того, сколько преступлений совершается на самом деле и сколько из них в действительности рассматривается в суде; о многих преступлениях, возможно, даже об их большей части, не сообщают в полицию, и, следовательно, полиция ничего о них не знает. Даже если о преступлении становится известно, только четверть их можно доказать; а если учесть еще и тот факт, что в эту четверть также входят случаи, которые просто были «приняты к сведению полиции», то оказываемся, что только десять или пятнадцать процентов преступлений в конечном итоге караются по закону. При таких условиях мы, естественно, не можем ожидать, что наказание будет являться эффективным способом борьбы с преступностью. И в действительности, вот уже на протяжении нескольких веков, эксперты в вопросах наказания жалуются на тот печальный факт, что человеческая натура отказывается подчиняться их теории, и признают, что тюрьма, исправительные работы и даже физические наказания не являются факторами, сдерживающими преступное поведение.

Может ли психология предложить какую-либо разумную теоретическую основу преступного и законопослушного поведения? Довольно любопытно то, что объяснение в данном случае будет похоже на объяснение невротического поведения. Прежде всего, мы должны воспользоваться понятием «совесть», которое часто используется в качестве альтернативной гипотезы гедонистическому расчету, в том, что касается моральных норм поведения. Многие люди могут поспорить, что человеческие существа не мотивируются полностью, или даже главным образом, гедонистическим расчетом; они могут заявить, что поведение человека скорее определяется его совестью, или внутренним направляющим светом, или чем-то иным, что можно назвать выражением морального сознания, этого «закона морали внутри нас», который мы осознаем, но который мы с большим трудом можем описать. Часто понятие совести приобретает религиозный оттенок, так как именно Церковь, в основном, взывает к нашим моральным качествам, однако на самом деле это понятие не обязательно связано с религией, многие известные атеисты и агностики не раз призывали на помощь свою совесть, для того чтобы оправдать свои действия, и для того чтобы принимать понятие совести, вовсе не обязательно соглашаться с ее сверхъестественным или божественным происхождением.

Как же появляется совесть? Согласно нашим предположениям совесть это всего лишь условный рефлекс, который формируется точно так же, как фобические или невротические реакции. Маленький ребенок по мере взросления должен научиться определенным моделям поведения, которые сами по себе могут быть неприятными и даже идти вразрез с его собственными желаниями и убеждениями. Он должен научиться умываться каждый день и не мочиться там, где ему захочется и когда ему захочется; ему придется подавлять в себе сексуальные желания и агрессию; он не должен будет бить других детей, когда они будут делать вещи, которые ему не будут нравиться; он должен будет научиться не брать вещи, которые ему не принадлежат. В каждом обществе существует огромный список запретов на действия, которые считаются плохими и аморальными и от которых он должен воздерживаться, даже если они кажутся ему приятными и выгодными. Как мы уже упоминали ранее, этого нельзя добиться с помощью формального процесса отложенного во времени наказания, так как на самом деле лишить преступника того удовольствия, которое он испытывает сразу же после совершения преступления, можно лишь осуществив наказание немедленно, и причем это наказание должно быть сильнее чем удовольствие. Когда ребенок еще маленький, родители, учителя и другие дети могут осуществлять такое наказание в нужный момент; ребенок, который поступил плохо, либо наказывается шлепком, либо отчитывается устно, либо ему не разрешают выходить из своей комнаты и так далее. Таким образом, мы можем рассматривать акт злодеяния как условный стимул, а наказание – шлепок, нотации и так далее – безусловным стимулом, который вызывает боль или страдания другого рода, которые, естественно, являются симпатическими реакциями. Следуя принципам обусловливания, мы вправе ожидать, что после серии повторов подобного рода уже сам плохой поступок будет вызывать условную реакцию; другими словами, если ребенок собирается совершить один из тех многочисленных поступков, за которые он уже не раз наказывался в прошлом, то у него будет немедленно формироваться условная вегетативная реакция, которая будет являться очень сильным сдерживающим фактором и которая сама по себе уже будет неприятной. Таким образом, ребенок будет поставлен перед выбором – либо совершить плохой поступок, получить желаемое, и в то же время (а в большинстве случаев даже раньше) подвергнуться неприятному наказанию, которое осуществит его условная вегетативная система, либо воздержаться от совершения этого поступка и избежать наказания. При условии, что процесс обусловливания проходил надлежащим образом, можно сказать, руководствуясь психологическими принципами, что вероятность того, что человек воздержится от плохого поступка, гораздо больше вероятности того, что он его совершит. Таким образом внутри у ребенка появляется «личный полицейский», который контролирует его атавистические импульсы и который замещает настоящего полицейского, чьи действия вряд ли были бы настолько эффективными.

В данном процессе обусловливания большую роль, естественно, будет играть закон генерализации, с которым мы уже встречались раньше. Каждая нежелательная модель поведения должна будет подвергнуться процессу обусловливания, и в то же время обусловливание генерализируется на другие похожие модели поведения, причем этому будет особенно способствовать словесная идентификация, которая имеет место, когда мать, например, называет все нежелательные действия «плохими» и таким образом обращает внимание ребенка на их схожесть. Результаты лабораторных экспериментов указывают на то, что генерализация следует законам нашего языка и мыслительных паттернов таким образом, что если у человека выработалась условная кожно-гальваническая реакция на слово «корова», то она будет проявляться и в случае со словами «козел» или «овечка», но не в случае со словами «дом» или «дерево», или «цветок». С помощью процессов обусловливания у ребенка формируется сложная, генерализированная вегетативная реакция на множество различных действий, за которые его наказывали в прошлом и которые связались у него вместе благодаря вербальной идентификации, осуществляемой его учителями, родителями, сверстниками и так далее. Мы предполагаем, что именно так формируется совесть, и поэтому можем вполне оправданно заявить, что совесть – это условный рефлекс.

Мы можем попробовать доказать нашу гипотезу, обратившись к экспериментам, проводившимся Р. Л. Соломоном в Гарварде. С шестимесячными щенками, которые не ели ничего целые сутки, он провел следующие эксперименты. Он садился на стул в пустой комнате, в которой не было ничего кроме двух мисок для кормления, одна из которых стояла справа от стула, а вторая – слева. В одной из мисок была сваренная на молоке овсяная каша, которую, как известно, любят есть щенки, а во второй менее любимый щенками специальный корм для собак. Миски можно было легко поменять местами, а щенок практически сразу же направлялся к миске с овсянкой, как только попадал в комнату. Экспериментатор держал в руке свернутую в трубку газету и, как только щенок начинал есть овсянку, ударял его газетой по спине. В данной ситуации процесс поедания овсянки представлял собой аморальный поступок, привычку совершать который нужно было искоренить и который сам по себе являлся условным стимулом; легкий удар газетой по спине является безусловным стимулом, вызывающим определенную боль (очень легкую) и неприятные ощущения у животного. При помощи постоянного похлопывания щенка газетой, когда он собирался есть овсянку, экспериментатор хотел выработать у щенка условный рефлекс, который со временем должен был развиться в миниатюрную «совесть» в отношении овсянки.

Через несколько дней щенки уже не подходили к овсянке, когда экспериментатор сидел на стуле, а сразу же направлялись к миске с собачьим кормом.

Далее наступил самый важный момент в эксперименте. Щенков не кормили два дня, а затем принесли в экспериментальную комнату, в которой не было экспериментатора.

Перед животными опять поставили две миски: в одной была овсянка, а в другой – специальный собачий корм. Все щенки сначала съедали полностью весь собачий корм, а затем начинали реагировать на миску с овсянкой. Соломон описывает это так: «Некоторые щенки ходили по кругу вокруг миски, некоторые щенки ходили по комнате, стараясь смотреть на стены, но не на миску. Другие щенки ложились на живот и медленно ползли к миске, скуля и повизгивая. Для поведения щенков в данном случае была характерна большая вариабельность. Мы измерили степень сопротивления искушению в количестве секунд, которое понадобилось каждому щенку, для того чтобы подойти к овсянке и начать есть. Каждый щенок находился в экспериментальной комнате каждый день всего лишь по полчаса. Если за этот период времени он не начинал есть овсянку, его относили в клетку, где он жил, и не кормили целый день, а на следующий день опять приносили в экспериментальную комнату с овсянкой».

Следует отметить значительную разницу в степени сопротивления искушению. Одному щенку понадобилось всего лишь шесть минут, чтобы подойти и начать есть овсяную кашу, в то время как другой не притрагивался к овсянке в течение шестнадцати дней и эксперимент пришлось прекратить, так как щенок мог умереть от голода. В целом эксперимент показал, насколько сильным может быть влияние процесса обусловливания и насколько прочно у животных укоренилась «совесть», искусственно созданная при помощи «наказания», которое нельзя назвать строгим. Если сравнить страдания, причиняемые голодом, и боль от шлепка газетой, то становится очевидно, что легкая боль, причиняемая газетой, не идет ни в какое сравнение с муками голода, который испытывали животные. Несмотря на тот факт, что рациональный расчет степени удовольствия и степени боли должен был бы заставить щенков есть овсянку, они, тем не менее, этого не делали. Условных вегетативных реакций оказалось достаточно, чтобы щенки воздерживались от соблазна в течение довольно длительного периода времени. Интересно отметить, что Соломон также проводил похожие эксперименты с детьми, и результаты оказались такими же.

Соломон выдвинул гипотезу, согласно которой совесть можно разделить на две части, которые он назвал сопротивление соблазну и вина, и попробовал выяснить, сможет ли в своих экспериментах разграничить причинные предпосылки каждого из двух состояний совести. Он представляет ряд доказательств того, что когда щенков ударяют газетой, как только они приближаются к запретной еде, у них вырабатывается сильное сопротивление соблазну. Когда животные все-таки поддаются соблазну, для них не характерно чувство эмоционального расстройства или вины за совершенное «преступление». С другой стороны, если щенкам разрешается съесть немного овсянки прежде, чем их ударят газетой, то также можно добиться сопротивления соблазну, но в данном случае за «преступлением» следует определенная степень эмоционального беспокойства, которую Соломон называет реакцией вины. Он обнаружил, что для того чтобы вызвать эту реакцию вины, присутствие экспериментатора вовсе не обязательно, хотя оно, безусловно, усиливает реакцию. «Таким образом, мы полагаем, что условия для формирования сильной степени сопротивления соблазну, а также способности испытывать сильные реакции вины напрямую зависят как от интенсивности наказания, так и от времени, которое проходит между приближением к источнику соблазна и наказанием. Мы считаем, что отсроченное во времени наказание не может быть эффективным в формировании высокого уровня сопротивления соблазну, однако оно эффективно в формировании эмоциональных реакций вины после совершения «преступления».

Даже организмы более низшего порядка, чем собаки, можно заставить вести себя так, как будто они подчиняются внутреннему голосу совести. Субъектами одного очень известного эксперимента стали щука и минога. Экспериментатор разделил очень большой контейнер на две части, поместив посередине прозрачное стекло. Затем он поместил в одну часть несколько миног, а во вторую – голодную щуку. Щука тут же бросилась в направлении миног, которые в данном случае являлись условным стимулом, и врезалась в невидимое стекло (безусловный стимул), что причинило ей боль и сильно озадачило. Щука пыталась добраться до миног снова и снова, до тех пор, пока у нее не выработалась условная реакция, в результате которой она перестала обращать внимание на миног. После этого экспериментатор убрал стекло, и щука по-прежнему игнорировала маленьких рыбок, хотя на этот раз плавала прямо рядом с ними.