Фредерик Марриет
Иафет в поисках отца

Глава LVI

Жид ушел, и я продолжил обед; но дверь опять потихоньку отворилась, и Эммануил вошел снова.

– Мистер Ньюланд, извините меня, но не заплатите ли вы мне и процентов?

Я мигом вскочил со стула, схватил палку и закричал:

– Убирайся прочь, старый вор, или я тебя!..

Я не успел еще выговорить остального, как уже Эммануил был давно за дверями. С этого времени я ни разу не видел его. Я был доволен, что выпроводил его; я сел в третий раз за недоконченный обед и ел с аппетитом. После обеда я взял последнюю ассигнацию и пошел в игорный дом испытать последнее мое счастье. Проиграв все, я через час уже был опять дома… и был очень спокоен и почти счастлив. Я знал свою участь, знал, что меня ожидает; помочь уже нельзя было моей беде. Я стал обдумывать мое положение. Мне надобно было опять войти в прежнюю неизвестность и быть бедным в полном смысле этого слова. Но я хладнокровно принимал на себя нищету и, можно сказать, был счастлив, потому что я был свободен; меня не связывали светские приличия; словом, я сделался независимым и решился оставаться в этом положении. Я ласково говорил с Тимофеем и, обдумав, что делать, лег спать и крепко заснул.

Никогда я не спал так хорошо, так приятно, с такой усладительной покойной мечтой. На следующее утро я уложил в мой чемодан только самые нужные вещи. Тимофей пришел ко мне, и я ему сказал, что намерен ехать к леди де Клер, что я, действительно, хотел сделать. Бедный Тимофей был в восторге от моего расположения духа, потому что он давно не видел у меня веселого лица. Как ни горестна была мне разлука с ним, но я не хотел более пользоваться его услугами и решился забыть все прежнее и одному начать опять мой путь в свете.

Пока Тимофей ходил доставать место в дилижансе в Ричмонд, я написал ему следующее письмо:

«Любезный Тимофей!

Не думай, чтобы я изменил твоей дружбе или твоим услугам, которые навсегда останутся мне памятны, когда я скажу тебе, что мы уже не встретимся и не будем иметь ничего общего. Если бы счастье вновь сдружилось со мною, тогда мы опять могли бы быть вместе, но это очень сомнительно. Я проиграл почти все деньги и продал дом. Я расстаюсь с тобою, уношу чемодан и двадцать фунтов денег. На твою же долю остаются мебель и другие мелочи. Возьми все это и продай для себя. Надеюсь, что ты найдешь себе другое место и будешь помнить вечно тебя любящего

Иафета Ньюланда».

Письмо это я положил в свой портфель, чтобы отдать на почту, когда буду выезжать из Ричмонда. Потом я написал еще письмо к Мастертону.

«Милостивый государь!

Я получил вашу записку и думаю, что вы невольно были причиною теперешнего моего положения. Я не заслуживал того, что вы писали, и чтобы в этом убедиться, можете спросить у самого Гаркура. Мнение ваше обо мне довело меня до отчаяния, и оно-то сделало меня страстным игроком. Я игрою лишился всего, что имел. Теперь опять иду искать счастье и моего отца. Прошу вас покорно засвидетельствовать мою благодарность лорду Виндермиру за его дружеские ко мне отношения и уверить в чувствах моей всегдашней доброжелательности и уважения. Смею надеяться, что и вы будете уверены в моей к вам преданности за ваши добрые советы и заботливость. Поверьте, что я во всегдашней моей просьбе к Богу буду молиться о вашем благополучии. Если вы можете как-нибудь пособить Тимофею, который, вероятно, прибегнет к вам в своем горе, то прибавьте еще новое одолжение к прежним и не оставьте его своими попечениями. Это будет последнее одолжение, которого не забудет вам всегда преданный

Иафет Ньюланд».

Я запечатал письмо, и когда Тимофей возвратился, то сказал ему, чтобы он отнес последнее Мастертону и не дожидался ответа. Так как мне оставался еще час до отъезда дилижанса, то я стал говорить с ним и рассказал несчастное положение, в котором теперь находился, и мое намерение расстаться со столицей.

Тимофей согласился с этим.

– Все это время я вас видел таким печальным, что сам не мог ни есть, ни спать. Право, Иафет, я всегда плакал, лежа в постели, потому что мое счастье совершенно зависит от вашего. Ступайте куда хотите, и я всюду за вами последую, всегда буду вам служить; и пока буду видеть вас счастливым, то ни о чем другом не буду заботиться.

Слова Тимофея чуть-чуть не заставили меня ему все высказать, но я как-то удержался.

– Любезный Тимофей, в этой жизни все так превратно; мы то смеемся, то плачем. Ты спас мне жизнь, и я никогда этого не забуду, где бы я ни был.

– Нет, – ответил Тимофей, – вряд ли вы забудете того, который почти и одного часу не проводил без вас.

– Правда, Тимофей, но обстоятельства могут нас разлучить когда-нибудь.

– Не могу себе и представить таких обстоятельств, как бы они дурны не были, и мы, кажется, до этого никогда не дойдем. У вас есть деньги и дом, и если нужно выехать отсюда, то вы можете ваш дом отдавать внаем, и таким образом доходы ваши увеличатся, а с ними можно будет разъезжать по белу свету и отыскивать вашего отца.

Я был в ужасном положении от его слов, потому что чувствовал и понимал, чего стоила его преданность и верность мне.

– Но мы можем попасть в такое состояние, которое было, когда мы оставили дом Кофагуса, – сказал я.

– Пускай себе придет, сэр, и тогда я буду вам еще более полезен, нежели теперь, в моей лакейской должности.

– Да, Тимофей, – сказал я ему тихим голосом. – Дай Бог, чтобы все шло хорошо.

– Все идет хорошо; одно только худо, что вы слишком горюете о том, что люди не так к вам привязаны с тех пор, как узнали, что вы не богаты.

– Правда твоя, Тимофей, но помни, что если Мастертон спросит у тебя обо мне, когда я уеду в Ричмонд, то скажи ему, что я все сполна уплатил плуту Эммануилу и не должен ему более.

– Хорошо, сэр, я скажу ему, если он спросит, но он редко говорит со мной.

– Постарайся. Тим, также сказать ему, что я заплатил все мои долги.

– Можно подумать по вашим словам, что вы едете в Индию, а не в Ричмонд.

– Нет, Тимофей, мне предлагали место в Индии, но я отказался. В последнее время я был не слишком в хороших отношениях с господином Мастертоном и желал только его уверить, что у меня нет более долгов. Ты знаешь, что у нас было с Эммануилом, и как он согласился уже взять пятьсот фунтов, но я ему заплатил тысячу. Я хотел бы, чтобы Мастертон и это знал; он тогда был бы более доволен мною.

– Не бойтесь, сэр, я расскажу всю историю вашу с Эммануилом с самыми обстоятельными прикрасами.

– Нет, Тимофей, говори только одну правду. Бог да благословит тебя.

Но чувства мои взяли верх, и я, положив голову ему на плечо, невольно заплакал.

– Да в чем же дело? Чего вы хотите, Иафет? Скажите, пожалуйста, что с вами?

– Ничего, Тимофей, – сказал я, опомнившись, – с некоторого времени, ты знаешь, горесть привела меня в такое состояние, и мне грустно уже и на несколько дней расстаться с моим единственным другом.

– О, дорогой мой Иафет, продайте этот дом и все, что там есть, и уедемте отсюда преспокойно.

– Я думаю, что это так и будет. Но прощай, Тимофей.

Наемная коляска ждала меня у подъезда. Тимофей положил мой чемодан и шкатулку. Я горько заплакал. Быть может, меня станут презирать, что я так ужасно оставляю своего друга и слугу, но я действовал более по расчетам, нежели по влечению чувств. Я сел в коляску и, пожав руку Тимофею, расстался с ним, но надолго ли – читатель впоследствии увидит.

Я приехал к леди де Клер и Флите, и не нужно, думаю, говорить, что был ими хорошо принят. Они радовались, что я так скоро к ним возвратился, и задавали мне тысячу вопросов; я был грустен, но не от мысли о моей нищете. Я хотел сообщить свое намерение Флите; она знала мою историю, потому что я рассказывал ее при ней и окончил тем, как я приехал в Лондон; но дальше она ничего не знала. Теперь же я желал раскрыть перед нею и остальное, но не имел сил передать ей на словах мою историю. Я описал ей подробно мое положение и, уезжая от них, оставил ей письмо.

Флите было тогда пятнадцать или шестнадцать лет. Это был цветок, только что распустившийся, и с понятиями, которые далеко опередили ее лета. Я пробыл у них три дня и часто имел случай говорить с ней наедине. Я пересказал ей все до того времени, как она перешла в объятия своей матери.

– Флита, тебе еще многое неизвестно обо мне, ты все узнаешь после моего отъезда.

Я написал ей все откровенно, не скрывая моих недостатков. Итак, летопись моей жизни могла быть полезной даже и для женщин.

Пробыв три дня у леди де Клер, я просил, чтобы она дала мне экипаж до Брентфорта, потому что мне все равно было, куда ни ехать. Уезжая, я отдал Флите мое письмо и, простившись с ними, как друг или брат, я отправился в путь.

– Будьте счастливы, леди де Клер, и ты, Флита, или Сецилия. Бог да благословит вас во всем. Вспоминайте иногда об истинном вашем друге Иафете Ньюланде.

– Право, мистер Ньюланд, можно подумать, что мы никогда не увидимся.

– Надеюсь, что этого не случится, леди де Клер, потому что я не знаю никого, кому бы я был так предан, как вам.

– Помните же, мы хотим вас увидеть как можно скорее.

Я поцеловал руку леди де Клер, обнял Флиту и сел в экипаж. Таким образом начал я свое второе странствие.

Глава LVII

Проехав около полумили, я велел лакею поворотить на другую дорогу, которая вела в Брентфорт, и остановился в этом городе в трактире, сказав, что здесь буду дожидаться попутного дилижанса. Заплатив кучеру полкроны, я отправил его домой, а сам со своим чемоданом водворился в маленькой комнате трактира. Тут я оставался не более получаса, придумывая лучший план моего путешествия.

Имея с собою платье, которое не соответствовало настоящему моему положению, я решился его променять, а потому и отправился из трактира, взяв на спину чемодан, и пришел в лавку, в которой продавались разные старые платья. Я сказал жиду, содержателю этой лавки, что желаю купить у него платье и продать свое вместе с чемоданом. Я имел дело с большим плутом и после долгого торга, потому что я узнал теперь цену деньгам, купил у него двое панталон из самого толстого сукна, две жилетки с рукавами, четыре рубашки, четыре пары чулок, блузу из синего полотна, пару сапог с претолстыми подошвами и фуражку.

За все это я отдал ему мой чемодан и все платье, исключая десять шелковых платков, и в прибавку получил пятьдесят шиллингов, в то время как мне надобно было взять с него по крайней мере десять фунтов. Но делать нечего, надобно было с ним согласиться. Я положил деньги в карман панталон, так что жид этого не заметил; потом оделся в самое простое платье, связал остальное и прикрепил его к палке, которую дал мне жид, но не даром, а за три пенса, говоря, что это не входило в торг. Таким образом, одетый мужиком, я отправился по длинным грязным улицам Брентфорта совершенно равнодушно, не думая и не соображая, куда они меня поведут. Я прошел уже с милю и начал думать, что лучше избрать постоянную дорогу, нежели бродить наудачу. Дойдя до постоялого двора, я сел на скамейку, которая была у ворот его напротив кабака. Осматриваясь вокруг себя, я сейчас же заметил, что это та самая скамья, на которой мы сидели с Тимофеем, когда начинали первое путешествие.

Да, именно это та самая; здесь сидел я, а там Тимофей; и между нами тогда лежали хлеб и мясо, завернутые в бумагу, а здесь стоял горшок с пивом.

Бедный Тимофей! Как он будет несчастлив, когда получит записку, в которой я извещал его о нашей разлуке. Я вспомнил его верность, доброжелательность, средства, которыми он спас мне жизнь в Ирландии, и слезы невольно покатились из глаз.

Несколько минут я сидел погруженный в мои думы, в продолжение которых вся прошлая жизнь предстала предо мною так ясно, так отчетливо, что мне казалось, будто я был в минувшем и жил им. Я вспоминал беспорядочную жизнь мою, рассмотрел все поступки мои, из которых не многие носили отпечаток добродетелей, заповеданных нам религией. Я также вспомнил, как свет оттолкнул и отбросил меня в ту минуту, когда я пошел прямым путем. Я учился аптекарскому искусству, но навряд ли бы кто-нибудь взял бы меня без рекомендации, и, сверх того, мне очень не нравилась такая сидячая жизнь. Мне оставалось еще быть или шарлатаном, или фигляром, или предсказателем, но мысль об этих ремеслах наводила на меня отвращение. Посвятить же себя тяжелой работе или просить милостыню – стыдился. Я видел, что решение подобных вопросов надобно было отложить до удобного случая, а в положении, в котором я был теперь, это было бы все равно, что опираться на изломанный тростник. Но во всяком случае у меня было в кармане около двадцати фунтов, и с бережливостью эта сумма была достаточна на некоторое время.

Но вдруг рассуждения мои были прерваны голосом, который кричал мне:

– Эй, мальчик, подержи-ка на минутку лошадь!

Я посмотрел и увидел возле себя человека верхом.

– Слышишь ли, или ты глуп, или глух? – кричал он.

Слова его совершенно взволновали меня, и первое мое чувство было поколотить его, но я взглянул на мою котомку и упал духом.

Я подошел к лошади. Джентльмен (за которого я его принял по наружности) сошел с лошади, забросил ей поводья на шею и велел мне подождать себя немного и подержать лошадь. Он вошел в дом, очень хорошо отделанный снаружи, и пробыл там около получаса. В продолжение этого времени я был ужасно нетерпелив и беспрестанно посматривал на мою котомку, которая лежала на скамье. Наконец незнакомец вышел, сел на лошадь и пристально посмотрел мне в лицо с каким-то удивлением.

– Да кто ты? – сказал он, отдавая мне шесть пенсов.

Я опять чуть не забылся, обиженный подарком, но опомнился и ответил:

– Бедный крестьянин, сэр.

– Как, с этими руками? – закричал он, когда я брал деньги. И, посмотрев на меня, он продолжал: – Мне кажется, мы где-то встречались, но не помню хорошенько где, тебе лучше надобно знать. Я – лондонский судья.

Я сейчас же вспомнил, что это тот судья, перед которым я два раза являлся. Я по уши покраснел и не ответил ни слова.

– Ну, любезный, я не перед зерцалом теперь, и эти шесть пенсов ты честно заслужил; надеюсь, что будешь жить теперь правдой. А не то берегись: у меня хорошие глаза. – Говоря это, он уехал.

Никогда я не был так обижен. Мне казалось, он думал, что я переоделся для каких-нибудь дурных умыслов или хотел укрыться от правосудия. «Вот как, – думал я, натирая свои руки грязью, – дошло до того, что, чего ни скажу, даже если говорю правду, мне не верят. Впрочем, что за нужда, будем продолжать начатое». Тут я повернулся к моей котомке, но ее уже не было. Я был удивлен, но не жалел о потере. Хорошо бы они сделали, если бы оставили, по крайней мере, хоть палку. Думая это и очень мало заботясь о своей пропаже, я отошел от скамейки и отправился, сам не зная куда.

Уже совсем стемнело, и тогда меня начала занимать мысль о судье и о моей покраже. Так размышляя, я шел все далее, и более часа ничто не останавливало моего путешествия. Наконец я был уже в двух или трех милях от Хоунсло и готовился расположиться там на покой, как вдруг услышал протяжные и жалобные стоны. Я остановился на минуту, чтобы узнать, в какую сторону должен поспешить на помощь. Предполагая, что стон происходил из-за ближайшей перегородки, я перелез через нее и увидел там человека, едва дышащего и всего залитого кровью. Я, поскорее развязав ему галстук, стал рассматривать его и нашел, что он был ранен в голову. Я перевязал рану платком и, видя, что голова его была гораздо ниже остальной части тела, приподнял ее и уложил, как следует. В то время, как я занимался этим человеколюбивым делом, четыре человека вышли из-за перегородки и окружили меня.

– Это он, я готов побожиться, что он! – воскликнул огромного роста мужчина, схватив меня за воротник. – Это товарищ мошенника, который остановил меня на дороге; он убежал тогда, а теперь, верно, пришел помогать своему приятелю-разбойнику, и вот как славно мы их обоих поймали! Теперь они не уйдут от нас!..

– Вы ошибаетесь, – сказал я. – Проходя мимо по этой дороге, я услышал стоны и прибежал сюда.

– Вся эта пустословица ничем не поможет, любезный, – сказал один из них, который, по-видимому, был полицейский. – Ты пойдешь с нами, да не худо также надеть на тебя браслеты. – И он вынул приготовленные цепи.

Взбешенный его словами и намерением, я вдруг вырвался из рук держащего меня, сбил с ног полицейского и побежал по вспаханному полю.

Все четверо пустились меня догонять. Они отставали, и я уже надеялся уйти, но вдруг набежал на яму и, не заметив этого, со всего размаха упал в глубокое, вязкое, тинистое болото, из которого с большим трудом мог выбраться. Между тем погоня моя, услышав шум моего падения, обступила болото и ожидала, пока я из него выйду. Сопротивление было бесполезно. Я дрожал от холода, пришел в совершенное изнеможение и когда вышел на берег, то отдался в руки моих преследователей безо всякого сопротивления.

Глава LVIII

На меня надели цепи, и два полисмена свели меня в город, а остальные пошли помочь раненому. Когда меня привели, то сейчас же заперли в тюрьму. Но сперва меня обыскали, отняли двадцать фунтов и кольцо, которое я хотел с другими вещами отдать Тимофею, но второпях забыл его на пальце. Меня посадили в комнату нижнего этажа тюрьмы, в которой были два окошка без стекол, но с железной решеткой, вделанной в них наглухо. В этой камере не было даже соломы, где бы можно было присесть, а вдобавок на полу стояли лужи от дождя, который очень свободно проходил сквозь тонкую крышу. Я мерил мою тюрьму вдоль и поперек целую ночь, не снимая мокрого платья. Будущее для меня уже не существовало, я боялся и думать о нем. Пробегая же прошедшее, я горько чувствовал жуткость настоящего. Заслужил ли я такое несчастье, я не мог тогда решить, однако я не забывал моей цели и думал: «Отец мой, о, бедный отец мой, посмотри, до чего доведен сын твой! На нем цепи, как на убийце! Боже, спаси меня и позволь еще увидеть отца моего! О, если бы я знал или был уверен, что этот отец оставил меня, не надеясь более видеть своего сына, тогда бы я был доволен и счастлив в моей горькой доле и нищете. Но он мне оставил жестокую неизвестность, подал лестную надежду, и все это, чтобы только мучить меня, чтобы неудачами сгубить, исторгнув из круга моих собратьев. Но желание отыскать отца для меня священно. Тяжел будет ответ на том свете тому, кто покинул свое детище на произвол судьбы. О, жестокий отец… но нет, нет, ты не виноват, и я не стану более роптать на тебя…» Я залился слезами и прислонился к грязной испачканной стене.

Ночь давно уже сменилась днем; солнце подымалось все выше и выше и блистало сквозь решетчатые окна моей темницы. Я посмотрел на себя и ужаснулся моему наряду, на котором остались следы прошлых похождений моих и настоящего заключения. Платье мое было все выпачкано грязью и своей сыростью давало чувствовать недавнее пребывание мое в болоте. Голова моя была обвита разными болотными травами, по которым катились капли жидкости. Потеряв шляпу, я должен был переносить сырость с открытой головой.

– Какое я принесу оправдание в суде? – думал я. – А людей самых виновных часто защищает опрятная на-ружность. Боже милосердый, кто бы из прежних моих знакомых мог вообразить себе это? Те, которые когда-то с таким удовольствием ловили мои поклоны, и женщины, которые улыбались мне так ласково, так приветливо, – кто из них мог бы вообразить год тому назад, что я, Иафет Ньюланд, буду в таком унижении? Но они теперь и не подумают, что я унизился, потому что стал поступать по правилам чести и имел твердость духа исполнить священную обязанность каждого честного гражданина. Что же делать? Что Богу угодно, то пусть будет со мною! А я теперь слишком мало забочусь о жизни. Но умереть смертью собаки, не отыскав отца своего… вот что ужасно! Боже, если бы он увидел своего сына в этом убежище преступников! Если бы он не оставил мне денег и не подавал надежды к возвращению, я занялся бы каким-нибудь ремеслом и жил бы в довольстве и счастьи.

Во время этих размышлений дверь отворилась, меня взяли два пристава и повели в суд. Мы едва могли пробираться сквозь толпу, которая делала свои замечания о наружности разбойника с большой дороги. Наконец привели меня в собрание судей, и доносчик мой, высокого роста мужчина, вышел на середину залы и объявил свои показания.

Он говорил, что идя из Бретфорта в Хоунсло, где хотел купить платье, встретил на дороге двух человек, у одного был в руке узел. Они спросили его, который час; он вынул свои часы, чтобы посмотреть, и пока разглядывал, то получил удар в затылок и именно от того, который нес связку («Вот он, сэр», – сказал человек, показывая на меня), а другой в это время, теперь раненый, выхватил мои часы и был таков. Покупая белье в Брентфорте, он также купил пороху с четырнадцатью фунтами дроби и завязал это в белье. Когда же у него выхватили часы, то он начал махать узлом, который был привязан к палке, нечаянно ударил своего товарища и ударом повалил его на землю. Тогда он оборотился к другому (ко мне) и проворно вырвал у меня палку. Тут подали эту палку, и я содрогнулся, увидел ту самую, которую я купил у жида за три пенса, чтобы нести на ней узел. Он бросился на меня, но товарищ его опомнился, напал на меня с другой палкой и с другой стороны. В этой схватке он повалил его опять на землю, а я, предвидя, может быть, и для себя то же, убежал от них, забыв в испуге взять свой узел. Обезоружив противников, он поспешил в Хоунсло, чтобы дать знать о происшедшем, и, возвратившись с полисменами на место прежней битвы, нашел меня возле раненого, и… но остальное уже известно читателю. Тут судья подал ему знак рукой удалиться, и его место занял новый свидетель, подтвердивший показания первого. Свидетель этот был жид, у которого я купил платье и продал свое. Он рассказал судьям самым невинным тоном, как я купил платье и палку. Мне предъявили двадцать фунтов и кольцо с солитером, найденные у меня при обыске, спросили, не имею ли я чего-нибудь сказать в оправдание, предварив, впрочем, что показания мои, вероятно, будут неосновательны и не примутся в уважение против большого числа свидетелей. Я ответил, что не виноват. Правда, что я взял новое платье у жида, променял на свое; но уверен, что у меня его украли, когда я держал лошадь господину у постоялого двора. Я говорил им, что, идя в Хоунсло, я хотел помочь человеку единственно из чувства сострадания, но меня схватили в это время, и я бы пошел без сопротивления, если бы на меня не надевали цепей.

– Конечно, это очень искусная отговорка, но…

В это время отворилась дверь, и вошел судья, которому я держал лошадь.

– Здравствуйте, мистер Норман, – сказал допрашивающий меня судья, – вы пришли очень кстати. Мы имеем дело с большим плутом или очень несчастным человеком, что-нибудь из двух. Но посмотрите, пожалуйста, на обвинение и оправдание того человека, пока мы будем разбирать дело.

Норман уселся, взял донос, прочел его и потом посмотрел на меня, но никак не мог узнать, так я был запачкан грязью и изуродован ею.

– Вы, сэр, тот самый господин, у которого, помните, я держал лошадь, и прошу вас подтвердить справедливость слов моих.

– Да-да, теперь я вспомнил вас, и вы, я думаю, тоже не забыли замечание мое насчет ваших рук.

– Совершенно помню, сэр, – ответил я.

– Ну-с, может быть, вы нам скажете, каким образом бриллиантовое кольцо и деньги попали к вам?

– Честным образом, сэр, – сказал я.

– Но не скажете ли вы нам, если вы не богатый человек, то с кем вы работали последний раз, к какому приходу принадлежите и кого вы можете привести свидетелем в доказательство вашего хорошего поведения?

– Я не стану отвечать вам на эти вопросы, а еслибы хотел, то очень легко мог бы это сделать.

– Как вас зовут?

– И на тот вопрос я не могу ответить.

– Я вам говорил, что где-то вас видел; не в Лондоне ли, на Боу-Стрит?

– Я удивляюсь, сэр, что вы, будучи судьей, спрашиваете меня о том, что легко может меня спутать. Я здесь в незавидном положении и не могу сюда призвать моих знакомых, потому что стыдился бы показать себя в таком виде и обвиненного в таких низких поступках.

– Ваши родные, вероятно бы, не отказались помочь вам, молодой человек. Кто ваш отец?

– Отец мой! – воскликнул я, подняв руки. – Отец мой! Милосердый Боже! Если бы он меня мог видеть здесь; если бы он видел, до чего дошел его несчастный сын!

Я закрыл лицо руками и заплакал.