Федор Федорович Метлицкий
Записки графомана. Повесть-эссе
17
Когда бы знал я, как бывает
Когда пускался на дебют…
Я лепил тексты, строчками, неожиданно выплывающими ночью, когда просыпался, чтобы записать в дневнике.
Написал несколько книг, где бросал своих героев во все концы мироздания. Это был и чужой мир, сузившийся до острова оставшихся гуннов в неизвестном океане, где герой восставал против восточной деспотии. И пустынный космос, куда унесло туриста, зачем-то отцепившего фал от корабля. И безлюдная Земля, где человечество погибло из-за смертельного вируса, и не стало цивилизации, культуры, искусства, – свернется ли оставшаяся кучка людей калачиком в ожидании смерти или найдет силы начать снова? И внезапно оккупированная самой мощной империей наша страна, которая в немыслимом для нас положении начала сопротивление (в книге оправдалось наше представление о врагах, окруживших нас частоколом ракет). И горящая планета в конце света, откуда вывозили людей благородные инопланетяне. Наконец, шестидесятые прошлого века, отчаянные попытки героя приблизить свободу, взорвать систему диктатуры…
Все это было о стойкости воина, на неравном пути которого то мелькают, то исчезают фары смерти.
Мои книги были опубликованы в электронных издательствах. Бумажные издательства не отвечали на предложения издать мои книги, глухо молчали, потому что доход приносили только авторы на слуху. Может быть, мои вещи не пропускал их внутренний цензор, пугающийся слишком вольно мыслящего автора?
Жена решительно отказывалась читать мои опусы. Может быть, боялась, что я слишком обнажаюсь, как это делают на передачах телевидения, захожу за рамки запретного, тайны нашей жизни. Или боялась открыть в нашей с ней жизни нечто, что ужаснуло бы ее. Она не хотела страдания. В ней было целомудрие, воспитанное с детства.
Да и я уже не хотел, чтобы она читала мои опусы. Наверно, деликатно берег ее пристрастную натуру, или засела обида.
Мои откровения покоились где-то в «помойке» интернета. Никакого отзвука. И в моем новом необычном мире было бы странно подозревать, что издательства умалчивают о распродаже моих книг и гонорарах. Вроде неоткуда взяться таким подозрениям.
Я оказался в гулкой пустоте мира. Так, наверно, Чехов, не чета мне, выходил из театра в беспамятстве после того, как публика освистала его пьесу. «Им не интересна сама моя душа», – будто сказал он.
Мне говорили: ты наивен, сейчас, чтобы заметили, надо бить во все колокола, трубить везде о твоих шедеврах! Рекламировать себя вовсю в интернете. Обращаться к известным авторам, что вытащит меня из помойки. Только тогда тебя заметят.
– Даже плохие книги можно раскрутить хорошей рекламой. Вон, пятеро американских журналистов решили написать намеренно самый плохой роман под названием «Я выхожу, обнаженная», и в качестве автора придумали домохозяйку. После разнузданной рекламы роман быстро разошелся, покорил все континенты.
– Ну, спасибо, сравнили.
– А ты талантлив! Но без пиара никуда.
Но я не мог перешагнуть красную черту совести. Было совестно заниматься пиаром, давать объявления, что вот, мол, появился новый интересный автор, зазывать в фейсбуке, просить знакомых поместить от себя в интернете рецензию, написанную мной. Меня обездвиживает мысль: если я интересен, то все равно заметят. «Сами предложат и сами дадут», – горько повторял цитату из М. Булгакова.
А может быть, просто боялся выйти на белый свет со всеми моими потрохами? Для меня радость обдумывать и радоваться точной строчке, и отвратительно всему организму бороться за какое-то продвижение.
Видно, не захотели предложить. А если не нужен, то туда мне и дорога.
Неужели мои поиски смысла не нужны хотя бы тому же портному? Ведь, чтобы шить хорошо, он должен ощутить смысл своего дела – вообразить не безличный конвейер штанов и платьев, а близких, семью и себя, которым шьет.
Я оказался не нужен занятым собой людям.
По данным исследований 90% опубликованных книг не были прочитаны: ведь на одну прочитанную страницу приходится 10 тысяч других. Для книг с нулевым спросом, которых слишком много, появился отдельный термин – «макулатурный фактор». Мало того, что мы не успеваем прочитать опубликованное, так эти данные быстро теряют свою актуальность, а на их место приходят новые данные и новые публикации. Еще в 70-х годах ХХ века ученые дали характеристику лавинообразному увеличению количества информации, как «информационный взрыв».
Нужно ли людям что-то иное? Может быть, не любят тяжелое, что есть в моих книгах, – они на своей шкуре испытывают, что такое жизнь и смерть, и хотят такой правды, которая внушает, что пока они не умрут. Нужны развлечения, чтобы отвлечься. Эту радость дает им телевизор и кино.
Но для чего я тогда вымучиваю строчки? Может быть, это мой способ найти смысл жить? А у других людей есть другие способы, чтобы не умереть от бессмысленности существования.
Хватит ли мне сил продолжать искать «огнедышащее слово», чтобы взбодрить самого себя? Мои поиски, писания – это и есть мои действия, поступки. Добираться до истины, включая отдирание самого себя от всего мелкого, низкого и злого, обиженного и обижающего.
Может быть, я опоздал, оставшись в прошлом времени? Или даже не пребываю в своем времени? Любая эпоха чувствует себя в конечном счете счастливой, исполнившей свое предназначение, и не хочет стать иной. Современны ли сейчас Пушкин, Толстой, Чехов? Ведь они стали привычными, ветхими, даже по стилю!
Нужны ли сейчас классики с выдуманными персонажами, и даже исповедальные признания?
Жизнь стала проще, потеряла тонкость и изящность. Точнее, массовый читатель стал невежественным. Ему не надо толстых томов. Клипы, картинки еще щекочут обленившийся дух. Кажется, литература уходит в «нон-фикшн» или клипы.
Какое-то подземное изменение коснулось культуры. Искусство и литература окончательно уходят от натурализма, старого реализма. Сейчас, вопреки «олдам», как называют стариков «непоротые» молодые, пришло клиповое мышление, часто с матом – последним выражением истины. Клиповость – это осколки разлетевшегося единства. Блоги, подкасты, флешмобы, поп-музыка, хард-рок, прогрессив-рок, арт- и синти-рок, психоделический рок, рэп, металл. Не говоря уже о зарубежных: чилийский реггетон, трэп и хип-хоп, бразильский сертанежу, апокалиптический вуду-панк, ямайская музыка регги, традиционная пуэрто-риканская музыка – бомбы и плены, фолк, фанк.
Вот некая рок-группа «Операция Пластилин» из российской глубинки:
Летящие в бездну не собьются с пути,
и мы не забудем их имена.
Ангелы улиц помогут пройти,
Сохранив свои зубы, по этим дворам.
Или из других групп:
Меня полюбило небо, но я не открыл глаза.
Одинокая проблема в одинокого тебя
грустью стекает, голос мой в тебе дрожит.
Убийцу будут молить о пощаде,
глупых молить о разводе.
Старых найдут без вещей,
ведь старость давно как не в моде.
Меня съедает мой город…
Но ведь это что-то близкое! Это что, у молодых, у всех, одна тема – одиночество?
Может быть, грядет синтез науки и экзистенции, то есть эмоционально-духовного измерения человека, который и творит все, – рождается новое направление искусства и литературы, открывающее иные горизонты.
18
Я изменился. Теперь работаю в моем независимом объединении легко, с иронией. Стал добродушным с сотрудниками, занятыми своим существованием, более важным, чем работа, которая изматывает, сушит и озлобляет, не давая ничего, кроме зарплаты. Перестал видеть в них бездельников, но вдруг обнаружил, что они дружат, влюбляются, веселятся в ночных клубах, и также испытывают в семьях такие же трудности, как и у меня. В сущности, я такой же.
И они стали добрее ко мне, тем более на самоизоляции, в которой мы сейчас находились. Мы разговаривали с ними по телефону легко, искренно, осознав после долгого сидения по отдельности, что мы не враги, а на самом деле расположены друг к другу. Понимаем, что с зарплатой туго, и это наша общая забота.
Короче, понял, что аскетизм и желчность – свойства графомана, не умеющего подняться выше обычного существования.
Все мы в какой-то степени графоманы, не выходящие за корявую изгородь обыденного сознания, – политики, чиновники, общественные деятели, даже если не беремся за перо. То есть поверхностные люди, блуждающие в потемках, уверившиеся в случайно влетевшую в душу идею. Одни борются за справедливость, не имея перспективного плана, другие пребывают в иллюзии, убежденные в незыблемости того, чем живут, третьи умиляются средневековому Богу – последней инстанции их духовных поисков.
Весь мир похож на графомана, не умеющего стать на «путь сердцем».
____
Я раньше видел людей отдельными мне, потому что они были равнодушны ко мне, и злился на них, потому что считал их отношение чем-то важным. А оно оказалось неважным перед чем-то более важным —благоговением перед чудом жизни и неясной печалью ухода всего, что дорого.
Все, что было, и запах таежный, —
Вдруг повеяло, как залив,
В детство, где еще речью не съежен,
И его языком говорил.
Описанное в книгах последних столетий одиночество романтичных натур, борьба за выживание, торжество победителей, – все это мелочно, когда поднимаешься на высочайшую гору познания, откуда видно все.
Стало понятно, отчего любовное отношение ко всему окружающему – близко для людей, а равнодушие к другим и самолюбие, порождающее тщеславие, и низкие поступки – отвратительны для них. Надо, чтобы живое тепло наполняло холодное пространство. Тепло любимых живых людей, воспоминаний, памяти. Тут дело не в отвоевывании порядка из хаоса – это для рационалистов.
Мир – не отчужден. Чужого мира совсем нет! Убери навсегда натурализм взгляда на чужое, его замкнутость, отчего возникает одиночество, – и чужое исчезает. И тогда видишь состояние времени, человека на меняющемся ветру времени. Человек – существо текучее, не может застыть на месте, и только открытый простор окрыляет его. Это мир загадочных взаимоотношений людей, драм гораздо более глубоких, чем одиночество.
***
Теперь могу отоспаться за всю свою недоспанную жизнь!
Но что-то толкает меня продолжать. Воину на пути «с сердцем» нужно идти до конца. Хотя за его левым плечом неотступно следит смерть.
19
Все перевернулось и встало на новое место, когда мир накрыло что-то темное, заслонившее нашу беззаботную семейную жизнь. На все континенты хлынула пандемия вируса «икс». Жена Катя в своих постоянных хлопотах о других добровольно ушла в «красную зону» клинического центра, хотя это было не по ее профилю. Оттуда не могла возвращаться домой, только ежедневно звонила сообщить, что все с ней хорошо, и руководила моим питанием и жизнью.
Я сжался, сидя за компьютером в моем кабинете-библиотеке, не выходя даже поесть. Из интернета приходила информация о множестве смертей докторов и санитарок «в красной зоне». Она же там сгорит первой! С ее страстью бежать в самое пекло человеческой беды.
В голове вертелись неведомо откуда взявшиеся строки:
Я умираю – это не смерть,
Это лишь силы гаснут на солнце.
Мне казалось, само солнце слепо тычется в самоизоляции, в окружении надоевших планет, бессильно изрыгая электронную плазму в пустоту. Но нам, здоровым, это когда-то виделось первозданной утренней зарей, пляжами на безмятежном песчаном берегу острова в океане, и просто радостью пробуждения в утреннем свете за окном.
Но эта моя болтовня на краю беды была вне настоящей тревоги за Катю.
____
Нет идей, смыслов. Смыслы и ценности объективно не существуют, – писал Зигмунд Фрейд. Есть лишь запас неудовлетворенного либидо. Это человеческое проявление – ставить вопрос о смысле. Ценности нельзя научиться, их нужно пережить.
Оказалось, есть что-то гораздо более серьезное, чем идея ухода в необычный мир. Счастье – это сама жизнь. Вот подлинная ценность! Моя жизнь, в которой нет изобретенных разумом идей. То есть, я и весь мой мир – разновидность чего-то, что просто хочет жить и быть в тревоге за близких.
Все живое рождается и живет без какой-либо цели. Нет в природе, во времени и пространстве цели. У животных цель одна и та же – насытить и продлить себя. Только человек выходит на более высокий уровень – изобретает культуру. И что же?
То, к чему пришел, выскочив из-за изгороди обыденного сознания, оказалось тоже одиночеством перед неизбежным. Выскочить из реальности нельзя. Это тоже иллюзия.
Но что же тогда океан детства, открывшийся мне с утеса, и чувство бесконечной новизны в его безмолвии, в котором было все, о чем мечтал, и загадочная печаль? Может быть, излечивает это чувство новизны, вечные рождения, обновления и разрушения в пространстве и времени? Дело не в том, чтобы жить и благоговеть перед чудом жизни, а в осознании, понимании смысла событий, в замысле Бога.
– Ты так и не вырос, – говорила жена, уходя за «красную зону». Я и сейчас, написав это, съеживаюсь под ее суровым взглядом, как перед старшей.
Я понял, что больше не могу писать. Все, что писал, не нужно. Как Лев Толстой в конце жизни пришел к выводу, что все его тома художественной прозы не нужны, это грех самолюбия. «Люди любят меня за те пустяки – «Война и мир» и т. п…» И – «уважать меня за Каренину сродни тому, что уважать Эдисона за то, что он хорошо танцует, а не за его великий вклад в науку».
У меня еще не наступило время, как у тетки Марины, когда человек уже не может ничего видеть, кроме своих болей. И ничего не чувствует, кроме своего падения в смерть. Наверно, до самого конца у меня останется сильное желание разобраться в себе и мире, искать истину, и выражать ее в точном слове.
Останется то, чем был счастлив. Щемящим воспоминанием и печалью, что все проходит. В истории сохраняется, как в «Одиссее», лишь уклад и склад народа, да и то в письменности.
По электронной почте получил приветствие от соратника. Он предлагал стать членом только что созданной им всемирной организации помощи бедным всех стран.
20
Сегодня меня снова посетил дон Хуан.
Сквозь сон я слышал бормотание мага.
– Обычный человек, не ответственный за все, что делает, слишком озабочен тем, чтобы любить и чтобы его любили. Воин любит, и все. Любит всех, кто ему нравится, и все, что ему по душе. Но не беспокоится об этом. Любить и быть любимым – это далеко не все, что доступно человеку. Воин принимает ответственность за все, что делает. Вѝдение рассеивает иллюзию победы, поражения или страдания. Действия бесполезны, впереди ждет смерть.
Маг признавался:
– Все, что я говорил – это были лишь подпорки, чтобы подвигнуть тебя на путь воина-творца.
– Я так и подумал. Меня до сих пор двигают мои подпорки-заклинания.
Он вздохнул.
– Ты угнетен. Внутреннее благополучие – это не просто состояние. Это достижение, к которому нужно стремиться, искать это состояние. А ты ищешь внутреннее неблагополучие, смятение и неразбериху. Делаешь себя несчастным. Нужно делать себя сильным.
Мне было не до него.
– Идите вы…
Он невозмутимо продолжал:
– Нет эпох в истории. Есть только жизнь и смерть. Желание жить вечно. В Древнем Египте люди безусловно верили в бессмертие, в инкарнацию, потому что не мыслили, что человек и его имя исчезают бесследно, разве что его гробницу разрушат и разбросают кости. Сейчас люди знают, что рано или поздно превращаются в прах, но все равно не могут смириться. Ты должен действовать, как будто не знаешь об этом. В этом смысл истории.
Я слушал его равнодушно.
– Ты хочешь вернуться домой. Но обратной дороги нет, и домой нам не вернуться никогда. Все, что мы любили и ненавидели, все, чего желали и за что цеплялись, все это осталось далеко-далеко позади.
Я вспомнил, как, студентом, приезжал на похороны матери в мой родной городок.
Я приехал туда, где родители жили,
На краю земли, и родина вмиг
Смертью мамы пределы свои обнажила,
И отец состарился сразу и сник.
После похорон –
в речке, как в детстве, я плавал,
Буруны подпрыгивали по камням.
Тело сына, забыв обо всем, ликовало,
И отец – так странно смотрел на меня.
Я заплакал. Маг монотонно бормотал:
– Но чувства человека не умирают и не меняются. А у страстного человека всегда есть земные чувства, и то, что ему дорого. И если нет ничего другого, то есть хотя бы путь, по которому он идет. Только воин и творец может выстоять на пути знания. Ибо искусство состоит в нахождении и сохранении гармонии и равновесия между всем ужасом человеческого бытия и сказочным чудом того, что мы называем «быть человеком»…
Да, ведь гармония существует! – вспомнил я. – Видеть гармонию мира – это субъективное чувство, присущее только отдельному человеку? Или это – суть мира? Почему система мироздания видится такой осмысленной и стройной? Кем создана эта стройность, или это лишь ощущение – из надежды на бога? Люди видят в небе порядок, по-видимому, управляющий порядком жизни людей, спасающихся от хаоса.
Я видел движущуюся в истории гигантскую волну одиночества человечества, и его всеобъемлющую печаль. Увы, жизнь человечества идет не по пути древних мексиканских шаманов-магов.
И ощутил, что это будет моя последняя книга – танец всей моей жизни. И воспоминание об утесе, откуда я видел целый мир. В его раскрытом безмолвии мира было все, о чем мечтал, что может действительно остановить смерть. Пока воин-творец в последний раз не насладится воспоминанием о своей силе.
