Евгений Петропавловский
Невесты общего пользования

– Это явление иногда может доставить немалую приятность.

– Что да, то да.

– Без них не обойтись, как ни пыжься. Тем более женщина ведь готова сродниться не с каждым из тех, кого она пропускает между ног.

– Ага, и не только между ног.

– Хотя, конечно, все они шалавы, если разобраться.

– Шалавы и прошмандовки.

– А разве это не одно и то же?

– Думаю, нет. Ну сам подумай, если б это было одно и то же, тогда зачем придумали два разных слова?

– Хм… Не знаю, совсем ты меня запутал этой словесностью, Микола. Не вижу разницы между шалавой и прошмандовкой. Хоть убей, ни с какого боку не просматриваю.

– Ты-то, может, и не просматриваешь. Да и я, если по правде, тоже не прос… не вижу, короче. Но она наверняка есть, разница-то. Знаешь, если по мне, тикать надо и от тех, и от других, если чуешь неладное. Каков товар, такова и цена: обидно продешевить, обкрутившись вокруг бабьего пальца.

– Всё-таки, думаю, иногда среди общей массы попадаются и добропристойные девки. В порядке исключения.

– Тебе, что ли, попадались?

– Не, как-то не попадались.

– Вот видишь. А так-то оно, конечно, спорить не стану: где-то есть и добропристойные. Только непростое дело их отыскать, когда вокруг тебя сплошные прошмандовки.

– Ага, и шалавы.

– И подстёги.

– И любодейки.

– И профуры.

– И шалашовки.

– И лярвы.

– И дешёвые оторвы.

– И охотные шмоньки.

– И общественные давалки.

– И мокрощели бесстыжие.

– И сучонки распутные.

– И греховодницы загульные.

– И лоханки ненасытные.

– И повалюхи непотребные.

– И кошёлки дырявые.

– И шалабольницы потаскушные.

– И подстилки стервозные…

В таком духе Чуб и Микола Дятлов долго занимались перечислением, недалеко отклонившись от первоначальной темы разговора. Тут-то спорить было уже не о чем, и они просто мололи языками от нечего делать до самых сумерек. Лишь иногда прерывались, чтобы поржать.

В общем, напрасные тёрки-перетёрки получились, игра словами и никакого проку. Да и какой может быть прок от подобной трепотни? Пустые слова – что орехи без ядер. Зато и без перекосов, и без упадка взаимного расположения, нормально. Небось лошади убивают скуку ржанием, кошки – мяуканьем, а люди – раз уж у них имеется такая способность – разговорами.

Правда, после того как Дятлов удалился, Чуб ещё минут двадцать молча ходил по двору, скованному лунным светом: курил сигареты одну за другой, хмурился и жевал губы. Хорошего настроения как не бывало.

Многое трудно объяснить в людях, особенно в женщинах. Однако и не пытаться объяснить тоже невозможно, вот ведь загвоздка.

Сложить бы неудобоваримое минувшее в какой-нибудь старый чемодан – а если не поместится, то в два или три чемодана, да задвинуть на самую дальнюю полку в кладовке или вообще снести к бате в сарай. А ещё лучше – на помойку…

***

Как это обыкновенно бывает в подобных случаях, Чубу оказалось нетрудно приободриться духом и воротиться к среднепрочному согласию с самим собой. Не считая откровенных перемолвок с Миколой Дятловым, более никто не приносил ему неблагоприятных слухов о Марии – то ли не имея уверенности в правде, то ли просто желая уберечь его в состоянии равновесия. А может, просто опасались получить по зубам, чужих мыслей ведь не прочитаешь, куда уж тут угадать.

Таким образом, всё шло сдержанно и в общих чертах прямолинейно, без неожиданных помех и инцидентов. Теперь Чуб нетерпеливо ждал каждого вечера. И с большой охотой удалялся в спальню, где всегда (и как только умудрялась опередить?) уже ждала Мария в свежей, хрусткой от крахмала постели. Позабытое за долгий срок армейской службы удовольствие от обладания трезвой свежевымытой женщиной казалось настолько фантастическим и даже в некоторой степени незаслуженным, что все остальные мысли и боковые соображения быстрым темпом теряли цвет и объём – и в конце концов совершенно поблекли, отступили в сумрак смехотворной незначительности, уравнявшись размером с прочими общепривычными пустяками. С такими, например, как еженощная мышиная беготня на чердаке. К которой тоже ведь можно относиться по-разному: либо напрягать слух, вникая в то, как наверху с нахальным шуршанием хозяйничают эти неугомонки, и раздражаться от их многоголосого тонкого посвиста, наполненного сумасшедшее прожорливыми фантазиями, либо попросту плюнуть и растереть, оставив себе для внимания действительный момент текущей жизни без посторонних мелочей.

Нет, окончательного ума на женской почве Чуб, конечно, не лишился. В сущности, он представлял для себя возможной в постели любую симпатичную кандидатуру, коей захотелось бы идти с ним вперёд по жизни рука об руку, если не душа в душу. И уж подавно он не стал бы возражать против нескольких кандидатур одновременно. Но ум способен мечтать о чём угодно, а поддаваться желаниям без разбора не стоит, они должны иметь границы здравого понимания. К чему просить у судьбы лишнего, раздраконивая теорию вероятностей выше необходимости? Ни к чему, от этого все несчастья вокруг. Вот если б люди росли как цветы, из земли, тогда каждому для существования требовался бы только личный глиняный или пластмассовый горшок, и на этом – конец фантазиям. Цветку ведь не требуется двух или трёх горшков с землёй, одного вдосыть, чтобы ощущать под собой твёрдую почву и высасывать из неё питательную влагу.

К своему сожалению, устроить мир по собственному разумению Чуб не имел способности. Да и не стремился, опасаясь в итоге оказаться у расколотого корыта. Допуская как случайные минусы, так и плюсы, он видел себя глазами абсолютно нормального человека и понимал правду жизни с её реальными возможностями. Исходя из которых не собирался перегибать линию собственноручного существования сверх меры, считая Марию для создания семейного гнезда не только достаточной, но и вполне удовлетворительной.

Штука известная: многие мечтают жить, ни в чём не зная себе запрета. И Чуб мог бы отнести себя к данной категории, поскольку дурное дело нехитрое, однако он прекрасно понимал несбыточность подобных мечтаний. С другой стороны, даже недалёкие животные не чужды некоторых потребностей. Что уж тогда говорить о человеке – вершине долголетного природного порядка? Абсолютно ничего тут не скажешь, смешно и нелепо было бы возражать против очевидного и естественного устройства свободной личности. Все люди, в конце концов, тем или иным образом устраиваются, разбиваются на пары, и живут себе до самой смерти – нормально, волосы друг у дружки на головах не дерут и беспрестанными слезами не обмываются. Если такое получается у других, то почему б и Чубу не спровориться на устройство вполне приличной семейной ячейки? Разве он чем-нибудь недостойнее или тугоумственнее всех прочих? Чёрта с два, он себя не под забором нашёл, чтобы считаться неубедительным существом второго сорта. У него тоже должно получиться. Он вступит на правильный путь, сделавшись совсем не таким, каким был раньше, и всё остальное вокруг него наверняка тоже изменится соответствующим образом.

Прежнее пространство вокруг Чуба, как правило, заполняли люди, в совокупной конкретности бесполезные, а подчас и откровенно вредные из-за своей недоброжелательной природы. Притерпеться к такому казалось задачей непростой, но решаемой – если иметь хотя бы в кругу собственной семьи регулярную поддержку настроения на уважительном уровне. Которая в первую голову должна зависеть от забот жены, имеющей ласковое тело и покладистый характер. А если от супруги не наблюдать никакого прибытка в моральном плане, то зачем она нужна? Ради благополучной видимости перед родителями и обществом? Нет уж, в этом вопросе Чуб представлял предел своих возможностей и не собирался через него перешагивать. Если кто другой и готов, растворившись в течении первого подвернувшегося случая, сделаться относительным человеком и формальным мужем, то ему подобное не улыбалось, он намеревался получить от жизни приварок погуще!

Людей, которым можно верить, на свете очень мало. Тем более среди женской половины. Однако Машка располагала к доверию. Прошло достаточно времени, чтобы Чуб успел составить о ней общее понятие. Немало позаплеталась девка, что и говорить, но ведь выбралась на светлое пространство и теперь может пустить в рост своё сердце насколько хватит желания и возможностей. Много ли, мало ли расплескала она от юных щедрот на посторонних мужиков, но кое-что донесла и до него, Чуба, и надо сказать, вполне достаточно донесла.

– Ты, голуба, не забывай, если, конечно, совместную жизнь со мной не раздумала устраивать: я тебя силком замуж не вытягиваю, – примерно так иногда говорил Чуб важным голосом, для порядка покровительственно приобнимая невесту. – Миндальничать не в моём характере, этого не жди. Если принимаешь меня не за того, кто я есть, то ничего страшного, ошибка исправимая. Время для размышлений имеется, и обратный путь в холостую жизнь нам обоим пока не заказан. Но уж когда поставишь в паспорте штамп официальным путём – тогда всё: пропала твоя свобода. Будешь у меня по ниточке ходить. Потому что муж над женой – наисамый главнейший начальник. А иначе я не собираюсь. Понятно?

Машка и не думала противоречить. Наоборот – прижималась к Чубу с объятиями и поцелуями, делала елейные глаза и вышёптывала влажными губами с готовной интонацией:

– Понятно, миленький, очень понятно!

– Я не из тех, кто легко впадает в зависимость, заруби себе на носу. И не люблю, когда мне морочат голову.

– Никто не любит. Но я и не стану тебе морочить голову, ты не думай. Будем вместе вить семейное гнездо, вот и всё.

– И не переоценивай свою приятнодейственность, кулёма, она далеко от нуля не отклоняется, – внушал он, вполсилы отворачиваясь от настойчивых поцелуев. – Пусть я не самый твёрдый образец в некоторых отношениях, но и ты не сокровище. Значит, не забывай своё положение и стремись соответствовать нормальному супружеству. Знай, кошурка, свою печурку, ясно?

– Ясно, миленький! – ласково улыбалась она, не прекращая объятий и всего остального. – Очень-очень ясно!

– Погляжу, что тебе ясно, жизнь покажет. Ты должна понимать себя строго, чтобы комар носа не подточил, а не абы как. И делать для меня всё соответственно своему обстоянию.

– Так ведь я и делаю.

– Вот и правильно. Делаешь, потому что так оно полагается. И будешь делать. Придётся похлопотать да поизгибаться.

– Всё, что угодно, миленький! И похлопочу, и поизгибаюсь!

Словом, напрасных перекоров между Чубом и Машкой не возникало, поскольку против любых его назиданий невеста не выставляла острых аргументов, всецело признавая превосходящее положение свежеиспечённого жениха. Признавать её личную волю он, в принципе, не отказывался, однако в этом не возникало необходимости. Сколь бы ни шпынял Чуб Машку неудобными, высокомерно-пренебрежительными тирадами, на лице своей будущей спутницы жизни ему не удавалось прочесть ничего в отрицательном смысле. Оно и понятно: слабой половине жить в покорности намного способнее, чем обретаться среди битвы и трепета. Невеста, жена, баба – это не чёрт знает что такое, с чем совладать неподвластно человеческому разуму. Как ни вертись собака, а хвост позади, против природы не попрёшь.

Казалось, никакими действиями невозможно вызвать неудовольствие Машки, и подобная реакция Чуба вполне устраивала; даже какая-то уютность рядом с ней ощущалась… Если его невеста будет в дальнейшем вести себя столь же исправно, то и пусть; это положение представимое.

Глава третья

– А ты – сексуальная.

– Чё?

– Хорошая, значит.

(Художественный фильм

«ЗЕРКАЛО ДЛЯ ГЕРОЯ»).

«Мы – чужие на этом празднике жизни».

(Художественный фильм

«ДВЕНАДЦАТЬ СТУЛЬЕВ»)

Чуб хотел, чтобы к нему относились если не с любовью, то – самое малое – с благоприятным расположением, отличным от микроскопического, преобладавшего среди всех известных ему людей, вплоть до собственной семьи. Правда, за прежние годы дождаться желаемого без женщины ему не удалось; более того, он накопил столько обид на общество, что перечесть все по порядку не хватит пальцев на руках и ногах. Потому, в сущности, и терять было нечего. Не сказать чтобы в каждый конкретный момент Чуб существовал настолько обдуманно, что сумел бы сформулировать определённым способом, каких целей он предпочитал достигнуть. Однако он стремился жить, сообразуясь со своими ощущениями, которые вели его в безошибочную сторону минимального сопротивления и максимально возможных требований – впрочем, не содержавших в себе неправдоподобных излишеств. Угомонившийся после продолжительных лет зыбкой неясности и морального раздрая умеренный ветер событий дул теперь в спину Чубу с молодой, но вполне предсказуемой силой, равномерным темпом продвигая его в правильном направлении. И он был не против, и беззатратно двигался по ветру, отдавшись воле текущей закономерности семейного случая.

А Машка – ну что ж, всё-таки она тоже человек, не собака и не кошка, зачем её зря гнобить? Незачем, совершенно точно; не столь уж сложно ужиться с покорной девкой: намного проще, чем это представляется, пока не попробуешь. Тем более битой кошке только лозу покажи, как говорится – в переносном смысле, само собой: небось навидалась лиха Машка до Чуба, страх имеет.

Люди любят создавать разные бессмыслицы, черпая их из собственных умов, а затем сами же и мучаются, не зная, что со всем этим делать. К подобным бессмыслицам можно отнести многое в личной жизни – такое, без чего человек вполне способен обойтись, однако не желает добровольно отказываться, жадничает попусту и растрачивает усилия на обманные сквозняки в голове. Чуб упомянутые метания представлял для себя пройденным этапом и не видел впереди сколько-нибудь отрицательных знаков препинания: живи и радуйся. Чем плохо? Да ничем. По крайней мере, Чубу уже неоднократно доводилось убеждаться на собственном опыте в том, что всё простое намного приятнее сложного.

Правда, имелся изрядный перетык в плане материальной обеспеченности. Чуб не мог не ощущать недостаточности во многих вещах, которых ему хотелось. Но это было ему не внове, ибо он отродясь привык обходиться без особенных зажитков и тешил себя мыслью, что людей устроенных и благоуспешных на свете очень немного. Тем более смотря что считать устроенностью и благоуспешностью. Иной сыт – и уже доволен. Если же вдобавок имеет крышу над головой – вообще охотно готов считать себя счастливцем. А другому подавай сказочные богатства и ещё чёрт знает какие забавы и наслаждения в придачу.

Чуб всё понимал про относительность.

В сущности, его формально не начавшуюся, но уже обретавшую фактические контуры семейную жизнь тоже можно было отнести к категориям относительным. Однако это не беда и совсем не повод для того, чтобы тяготиться своим положением. Всё возникает из шатких пустяков, даже человек рождается из микроскопического семени по стечению мимолётных нечаянностей. Раз уж за рамки возможностей не выпрыгнешь, остаётся выбрать путь полегче и поравновеснее. В конце концов, его, Чуба, грядущие спокойствие и процветание должны с чего-нибудь начаться, и женитьба для этого – вполне подходящий вариант.

…Если ему случалось – по какой-нибудь малой надобности или вообще без причины – пробудиться среди ночи, то реальность встречала его тихими звуками Машкиного дыхания. Это действовало на Чуба хорошо, по-домашнему размягчающе (впрочем, иногда и возбуждающе: в таких случаях он, конечно же, без колебаний будил Машку – к их обоюдному удовольствию).

***

Чуб ощущал в себе зарождавшееся ядро мужской значительности (которая, впрочем, могла не оправдать себя в глазах окружающих, но могла и оправдать – хотя бы в родственном приближении). На пути саморазвития одни прилагают усилия, другие – не так чтобы очень, а третьих подталкивают невесть откуда возникающие промышления случая. Для Чуба именно таким промышлением явилась Машка. А дальше могут подоспеть и другие положительные события, которые поспособствуют расширению его судьбы в благоприятной плоскости. В сущности, чтобы крепко стоять на земле, человеку требуется не так уж много.

– …А если бы ты меня не встретила, – со скрытой подначкой поинтересовался однажды он у Марии, – что бы тогда делала? Я знаю, ни одной бабе не хочется куковать в одиночестве, и ты ведь не исключение… Небось ухватила бы за мотню первого попавшегося, лишь бы выскочить замуж, да?

– Коля, ну зачем ты так, – нахмурилась она.

– Та ладно, можешь не отвечать, – махнул он рукой с понимающим видом. – Знаю без тебя: выскочила бы за любого, как же иначе. Все вы, бабы, торопитесь дорваться до семейной обязанности, дуры, будто нет в жизни дела важнее. Ну и радуйся, что тебе повезло нарваться на меня без крупных недоразумений. А то нашла бы кого похуже, не такого лопуха, как я… Ничего. Я, хоть затейные слова говорить и не очень-то гораздый, но ты ещё увидишь: не лопух я, совсем не лопух!

– Ой, да не лопух ты, конечно, – подхватила она, разгладившись лицом. – И вообще, тебе нарассказывали обо мне много разного, а ты и поверил. Не всему подряд надо верить, что мелют злые языки.

– Так я и не верю всему подряд. Но ведь кое-что из этих разговоров – правда.

– Ну да, кое-что – правда.

– Вот и я о том же. Хоть ты и взяла себя в руки, но поздновато. Добрая слава на месте лежит, а дурная по свету бежит.

– А неправды всё-таки в этих перетолках больше, чем правды. Ты же взрослый человек, должен понимать, какие у нас люди. Их не корми хлебом, только дай позлословничать за чужой спиной да преувеличить, чтобы вымазать грязью пожирнее. Сплошь кругом фантазёры озабоченные. Да ещё недобрые. Кабы им от природы достались рога, они б уже давно всех на свете перебодали.

Она немного помолчала, а потом добавила:

– А замужество устраивать с первым поперечным я не собиралась. Просто ты мне сразу понравился, Коленька, честное слово. Наверное, ты такой недоверчивый, потому что тебе до сих пор попадались плохие женщины. Но я не такая.

Само собой, Чуб сознавал, что Машка соврала ради пущей сохранности их недостаточно окрепших отношений. Но это враньё всё равно казалось ему удовлетворительнее правды. Которую он подозревал, пусть и без стопроцентной твёрдости в уме, но это даже лучше, ибо отсутствие твёрдости его частично успокаивало. Тем более что будущая супруга во всём старалась услужить ему. Хотя не слишком навязчиво, меру знала, однако не давала забыть о своём присутствии. В конце концов, разговоры – это простое сотрясение воздуха, имеющее второстепенный смысл. Первостепенный же смысл заключался в том, что Машка смотрела на Чуба с каждым днём всё более благоговейным взглядом. Как на памятник ещё живому классику литературы или герою победоносного конфликта в одной из горячих точек планеты. От этого взгляда нетрудно было впасть в манию величия, представив себя чем-то особенным – например, не человеком, а совершенно аномальным чудом, не то упавшим с неба, не то поднявшимся из морских глубин. Или вообще неизвестным науке божеством, скромно надевшим на себя личину недавнего дембеля и нынешнего жениха обыкновенной станичной дуры.

До сих пор на него так никто не смотрел. Это было очень утешительно и отрадно, если не сказать больше.

В общем, все опасения, которые поначалу Чуб испытывал касательно Машки, оказались напрасными.

***

Как любой нормальный мужчина, он, разумеется, не мыслил давать волю женскому фактору вытворять над собой всё, что угодно. Но супружество – штука неизбежная, тем более при таком сумасшедшем давлении с родительской стороны. Вариаций-то в жизни много, однако куда ни потянись – почти наверняка ухватишься за голую пустоту и останешься куковать подле дырявого корыта или ещё где похуже. Единственная удободостижимая вариация – это выбрать наипростейшее среди возможных зол. Каковое для Чуба с каждым днём всё гуще наливалось красками в навязчивом, но вполне мягкосердечном и доброрасположенном образе Марии.

Голос уязвлённого самолюбия просыпался в нём нечасто. Да и не хотелось от него, как прежде, корчиться и скрежетать: так себе был голосок, слабосильный и не особенно продолговатый. А если вдруг случалось шевельнуться в глубине ума скудопакостному червячку ревности, то земля и небо из-за этого не менялись местами. Иной раз вечерней порой, лёжа в постели, Чуб поудобнее устраивался на боку, подтянув колени к животу и положив голову на руку, – и просил Машку рассказать по порядку о своих былых трахарях.

– Я понимаю, дело молодое, ниткой дырку не зашьёшь, – говорил ей покровительственно. – Но всё-таки мне надо знать, потому давай выкладывай всю правду, не стесняйся. Попрекать не стану.

И Машка, хоть не изъявляла поспешливой готовности углубляться в воспоминания, однако покорно принималась излагать события минувших дней. Впрочем, это лишь поначалу ею владело стеснительное чувство, и она делала конфузливое лицо, а затем мало-помалу увлекалась повествованием – и вскоре уже легкодушно и естественно, в некотором роде даже походя раскрывалась перед Чубом, потому что, в сущности, не считала рассказы о своих интимных похождениях бог весть какими откровениями. Всё в её устах звучало просто и гладко, точно было в порядке вещей для каждого. Правда, Чуб запомнил немногое, поскольку минут через десять-пятнадцать обычно засыпал – примерно на четвёртом или пятом её мужчине. Каким числительным этот перечень завершался, он – в силу своей молодой здоровой натуры и вытекавшей из неё потребности во сне – так и не сумел усвоить.

…Первым на Машку попытался влезть пожилой тренер по волейболу. Ей тогда было четырнадцать лет. Она ходила в волейбольную секцию и как-то раз задержалась в спортзале дольше остальных девчонок. А тренер и раньше не давал ей прохода, упрашивал остаться после тренировки и подарить ему немного женской ласки. И тут ему подвернулся удобный случай… Повалив Марию на разложенные у стены маты, он принялся стягивать с неё одежду. Но Машка не спасовала и вместо того чтобы сопротивляться (что, скорее всего, ещё больше распалило бы дядьку), вдруг обняла его и, поцеловав, спросила: «А ты не боишься? А то неделю назад я сдала анализы, и у меня нашли гонорею».

У бедного тренера сразу обмякли все органы, какие только можно. Больше того, позже стало известно (мать одной из Машкиных одноклассниц работала медсестрой – она и рассказала): с той поры пожилой тренер зачастил в районную поликлинику лечиться от импотенции. Да разве в районке хоть одну хворь возможно вылечить? Во всяком случае, ни к кому из девчонок он больше не приставал, нужда отпала. А то, что вскоре, придравшись по пустяковому поводу, он выгнал Марию из секции – наплевать: ей и самой туда ходить надоело.

Вообще она с ранней юности была порядочной вертихвосткой. Любила динамить мужской пол. В том смысле, что ходила на дискотеку с пацанами из своей школы, позволяла пригласить себя в кафе и проводить затем домой, встречалась – обычно с несколькими, так сказать, параллельно, – целовалась, обжималась вечерами по тёмным углам; но едва доходило до главного – она всегда умудрялась в самый последний момент вывернуться и смыться. Однако подобные замашки к добру не ведут. В восьмом классе случилось ей с подругами познакомиться с компанией взрослых мужчин. Те сыпали деньгами налево и направо, возили девчонок на иномарке – школьницы и клюнули на это дело, согласились «красиво встретить Новый год» вместе с симпатичными и не жадными мужичками.

Поначалу всё шло, как водится в подобных случаях: пили шампанское и коньяк из красивых тонких бокалов, танцевали медленные танцы, всё плотнее прижимаясь друг к другу… Изрядно захмелевшая Машка опомнилась только тогда, когда её новый ухажёр Марат залез к ней под юбку и попытался повалить её на диван. Она огляделась – а в квартире уже никого нет! Как-то незаметно все деликатно удалились…

Оставалось надеяться на привычные свои женские уловки – они её уже не раз спасали:

– Подожди, – ласково прошептала Машка. – Я хочу сначала сходить в душ.

Кавалер нехотя отпустил её.

Девушка выскользнула в прихожую. Стараясь действовать бесшумно, обулась в полусапожки, сняла с вешалки пальто и торопливо набросила его на плечи. Она уже открывала замок, когда Марат схватил её сзади за волосы. Поняв, что его хотели продинамить, он страшно взбесился. Заволок девушку в комнату. Она пыталась сопротивляться, но после сильного удара в лицо полетела на пол и на короткое время потеряла сознание.

Очнулась Машка уже совершенно раздетая. Сверху пьяно пыхтел разгорячённый «кавалер», раз за разом всё глубже и яростней вбиваясь в её нутро.

Вскоре явились ещё двое мужчин из той компании: оказывается, они отсутствовали, потому что провожали школьниц по домам… Марат удовлетворённо отвалился от Машки и пошёл пить шампанское, предоставив девушку в пользование своим товарищам. Они имели её по очереди во всех возможных позах, отпуская по ходу действия благодушные шуточки.

Она не сопротивлялась. Не хотелось, чтобы снова били.

В тот, свой первый раз, юная Мария не получила никаких приятных ощущений. Ей было стыдно и больно. Да ещё обидно: почему такое случилось именно с ней, а не с какой-нибудь другой девчонкой?

А потом её заставили выпить сразу целый стакан водки и – уже в драбадан пьяную – отвезли домой.

Дальнейшее было как в тумане.

Какие-то обрывки – воспоминаний ли, пьяного ли бреда… Это Чуб хорошо понимал, такое с ним не раз бывало.

Однако она помнила: родители не замедлили устроить бешеный скандал из-за того, что она так напилась. Но что она могла им сказать? Что её только что изнасиловали? Не приведи господь, от этого её отношения с предками вряд ли улучшились бы.

…Вторым мужчиной в её жизни оказался учитель математики. За молодым, красивым и, вдобавок ко всему, холостым «математиком» бегали все девчонки из её класса. Какой нормальный мужик устоит? И добрый преподаватель не оставлял без внимания своих учениц. Правда, дальше нескольких «сеансов» дело не заходило: «математик» быстро переключался с одной юной пассии на другую. Но каждая девчонка считает себя самой чудесной, обольстительной и неповторимой, так что Машка, не испытывая никаких сомнений, решительно приступила к делу. Однажды на перемене подошла к учителю и попросила позаниматься с ней дополнительно – у него на дому, – тем более что по предмету она действительно не блистала. Мужчина, естественно, понял, чем вызван внезапно вспыхнувший интерес этой фигуристой девятиклассницы к математике.

Когда она явилась в его квартиру, они немедленно занялись далеко не уравнениями, графиками и функциями.

Он был нежен, обходителен, и в постели многому её научил. После него ей ни с кем так хорошо не было («Нет, если, конечно, не считать тебя, Коленька, – потупившись, быстро поправлялась Машка. – Тебя-то я тогда ещё не знала!»); он приносил ей в постель кофе с шоколадками и шампанское; она как-то внутренне разомлела и ей уже грезилось невесть что: этакое слабо очерченное счастье в покое и неге с любимым человеком, пусть он и намного старше неё… Однако через месяц всё рухнуло. «Математик» сказал ей, что им пора заканчивать свою связь, и что – именно в силу большой разницы в возрасте – между ними ничего серьёзного быть не может.

Два дня Машка ходила как пришибленная. А потом появилась злость. Ах так, он бросил её? Что ж, тогда пусть и расплачивается за это! Когда созрело решение, девушка не стала медлить – пошла к преподавателю и заявила: дескать, раз она была нужна ему лишь как проститутка, для примитивного удовлетворения полового инстинкта, то пусть он теперь и расплачивается с ней, как полагается расплачиваться с женщинами лёгкого поведения. И потребовала у него две тысячи рублей. Так сказать, за оказанные интим-услуги. Деньги по тем временам были неслабые. Только «математик» не собирался их давать ей. Рассмеялся в лицо и выгнал из своей квартиры.

Но Мария не успокоилась. Она горела жаждой мщения. Поэтому однажды на большой перемене подошла в школьном дворе к Андрюхе Нечипоренко, который давно за ней безуспешно ухлёстывал, и соврала тому, что учитель её изнасиловал. Андрюха, взяв с собой двух дружков, подкараулил препода после уроков: тому здорово досталось. Затем было долгое разбирательство с полицией; пацанов чуть не посадили. К счастью, после родительской беготни и слёз (а может, и денег, бес его знает) мальчишкам удалось отделаться лёгким испугом.

Пришлось Машке в качестве наглядной благодарности расплачиваться натурой. А куда было деваться? Ничего ценного, кроме собственного тела, она не имела. Целый месяц Андрюха таскал её по подвалам и чердакам, потому что дома у него сидела любопытная и довольно сварливая мать, там никакого секса у них бы не получилось… Особенно не нравились ей чердаки – с вездесущими голубиными перьями и толстым слоем помёта повсюду. Андрюха как мужик не внушал ей абсолютно никаких чувств, так что с ним она не выдержала дольше месяца. А потом, вдобавок, припёрло сделать аборт, после которого – несмотря на полученные с перепуганного кавалера деньги – Машка стала и вовсе испытывать к Андрюхе отвращение. Тогда она его без сожаления бросила.

Затем была какая-то полуслучайная компания, в которой Машка шапочно потусовалась – недели полторы – на дискотеке. До тех пор, пока новообретённые товарищи по времяпрепровождению не оттрахали её ночью вчетвером – прямо под хлебным магазином на улице Пролетарской.

Машка в конце концов уяснила, что теперь ей терять нечего. И понеслось: она крутила шуры-муры то с одним, то с другим, то с третьим… Её имели на речке. Имели во дворике детского садика. Даже в её собственном подъезде… Сначала с ней были, в основном, парни из её школы. Потом – и вовсе кто угодно… Дальнейшие Машкины амуры туманились и путались, длинная цепочка воспоминаний с бессчётными звеньями портретных характеристик слишком разбрасывалась во времени и пространстве для того чтобы различимо улечься в расплывавшемся мозгу Чуба; он закрывал глаза и вскоре уплывал в тёплую пелену сновидений, бестревожно посвистывая носом.

Со временем всё рассказанное невестой действительно стало казаться ему почти сновидением, далёкой сказкой наподобие «Тысячи и одной ночи», которую он в детстве – каждый день в одно и то же время – слушал по радиоприёмнику, когда работал с матерью в огороде. А если не сказкой, то чем-то наподобие досужей байки, в которой тоже нет ничего, кроме увлекательной неправды. И с постепенной неуклонностью память о прошлом Марии вытеснялась из головы Чуба пониманием того, что теперь его собственная жизнь, впервые осенённая продолжительной привязанностью женщины, должна обрести новый смысл.

Этот смысл был неясен с непривычки, но уже угадывался, прощупываясь в том тёплом теле, которое беззащитно и требовательно прижималось к Чубу по ночам, обволакивало и дарило быстро сделавшиеся для него привычными расслабленность и умиротворение.