Евгений Красницкий
Сотник. Бывших не бывает

– Да, отче. Отправив вопреки своей совести на смерть невинного, Пилат мало того, что совершил преступление перед Сыном Божьим, мало того, что погубил свою бессмертную душу, но и допустил несколько непростительных для властителя ошибок. Во-первых, пошёл на поводу у первосвященника и толпы, чем подорвал уважение к власти, во-вторых, показал всем свой страх и явил слабость, чем ввёл народ иудейский в соблазн силой проверить крепость римской власти, что иудеи и сделали. Вот что случается, когда властитель забывает о совести и поддаётся страху!

– Верно, сын мой! Отрадно мне видеть, что ты, в столь юном возрасте, правильно понимаешь долг христианского властителя. Совесть, понятие греха для обличённого властью даже более важно, чем для простого человека. Властвуя над другими, легко поддаться соблазну вседозволенности, дьявольскому искушению счесть людей игрушками в своих руках. Властителю легко впасть в грех гордыни, забыть о том, что он лишь человек, грешный и несовершенный! Лишь ежечасно помня об этом, можно осознать свой долг властителя!

Говоря это, священник смотрел бояричу прямо в глаза, и то, что он там видел, вызывало страх. Не могло быть у отрока такого взгляда. На отца Меркурия смотрел ровесник, проживший тяжёлую жизнь, много видевший и понявший. В этом взгляде причудливо смешивались жажда борьбы и воля, ярость и боль, мудрость и понимание, и годы, годы, годы… Но не только это видел в глазах отрока отставной хилиарх – где-то в глубине малой, но неугасимой искоркой светилось жизнелюбие и лукавство…

«Изыди, сатана! Не может быть у мальчишки таких глаз! Спокойно, спокойно, обмочить штаны всегда успеется. Не может быть у парнишки таких глаз, говоришь? А вообще такие отроки бывают? Ах, нет? А кто тогда, позволь спросить, стоит перед тобой вполне себе во плоти и от креста и святой воды не шарахается? Не знаешь?! Ну так думай, изучай, а не верещи, как монашка в лупанаре! Объяснять всё непонятное кознями дьявола оставь недоумкам. Вспомни наконец, что Господь дал тебе голову не только для того, чтобы в неё есть!»

– Благодарствую на добром слове, отче! – отрок смиренно склонил голову, а когда распрямился, его глаза вновь стали обычными – умными, проницательными, волевыми, но и только.

Отец Меркурий перевёл взгляд на десятника. Тот смотрел на священника с уважением и вызовом одновременно. Было заметно, что он согласен с тем, что услышал, но имеет и собственное мнение. Сейчас десятник ждал, что же скажет священник в ответ на его слова. Отец Меркурий не замедлил удовлетворить его любопытство.

– Ты, сын мой, сказал, что Пилат предал, но не так, как Иуда, и в этом ты прав. Он действительно предал себя, свою совесть и честь. Не по совести осудить насмерть невинного и противно чести бросить дело, не доведя его до конца. Пилат сделал и то и другое. В его власти было избавить Господа нашего от креста, но он убоялся. Нет в таком деянии чести, а поступить против чести – предать себя!

Десятник Егор не успел ответить. Харитоша, о котором все забыли, вдруг решил подать голос.

– Как же так, батюшка, всё честью мерить? Ежели по чести поступаешь, так выходит и безгрешен вовсе? Отец Михаил сказывал – гордыня это, нужно смирение, а не воля.

– Ты невнимательно слушал наставления отца Михаила, сын мой! – разворачиваясь к обознику, отец Меркурий успел заметить, что оба воина крайне неодобрительно отнеслись к словам о смирении и воле. – Да и меня слушал без должного внимания. Вспомни, я говорил тебе, что испытания жизни следует переносить без ропота, с мужеством и достоинством, и в этом есть смирение. А что есть честь, как не мужество и достоинство? Ответь мне, сын мой?

– Так отец Михаил говаривал…

– Не клевещи на почившего в бозе пастыря своего! Не мог священник учить тебя быть скотом бессловесным! Не пытайся оправдать свою леность мысли! Ты говоришь, что отец Михаил учил тебя, что нужно смирение, а не воля, так?

– Так, батюшка.

– Не ты первый, кто смирением считает униженность и забитость! Только смирение есть не самоуничтожение человеческой воли в потворстве злу и беззаконию, а просветление, свободное и сознательное подчинение её Истине. Смириться – значит жить с чистым сердцем! Не о воле человеческой говорил тебе отец Михаил – о гордыне, о воле диавольской! А смирение есть противоядие от неё. Так следует понимать его слова. Воин поднимает меч и за други своя сам на смерть идёт! Пахарь в поте лица своего хлеб растит, зодчий красоту мира божьего неустанным трудом преумножает. Способен на это безвольный?! Способен скот бессловесный?!

– Н-нет, наверное… – По лицу обозника было понятно, что он впервые задумался о таких вещах.

– Верно, не способен скот на такое. Подумай о моих словах, сын мой. Господь для того и дал нам разум.

Отец Меркурий по очереди обвел взглядом своих собеседников. В глазах десятника впервые с момента знакомства читалось уважение, а отрок смотрел задумчиво и изучающе. В позах, в движениях, даже во взглядах чувствовалось напряжение. Менее опытный взгляд не смог бы его заметить, но отставной хилиарх слишком хорошо знал это состояние натянутой внутри тебя тетивы:

«Осёл! Они же ждут боя! Ты совсем потерял нюх в монастыре, если не понял этого сразу. Чудо, что твоя проповедь случайно совпала с их мыслями, иначе они вообще не услышали бы тебя. Твой поднадзорный вступил в разговор не потому, что его заинтересовала тема, а чтобы показать всем, что всё в порядке – командиры о высоком беседуют. Сколько раз ты сам проделывал этот трюк, чтобы солдаты раньше времени не маялись ненужными мыслями… Как там говорили: «Бегущий таксиарх в мирное время вызывает смех, а на войне панику»? Здешние командиры не дурнее, вот и работают на публику. Что ж, хватит тогда занимать их время, но дать им понять, почему я оборвал разговор, тоже не вредно. Значит, их всё же толкают на недостойное, а они решили противиться. Бог им в помощь, ну и я, грешный, что смогу – сделаю!»

– Не стану вас более задерживать, дети мои, – отец Меркурий пристально посмотрел сначала на боярича, потом на десятника. – Ведомо мне, сколь много забот у воинского начальника в походе.

Выражение лиц воинов неуловимо изменилось, из него ушла особого рода озабоченность, которая бывает у людей, торопящихся закончить одно дело, чтобы приступить к новому, более важному. Сотник и десятник, прощаясь, склонили головы, и тут священник сказал то, чего они не ожидали от него услышать.

– Верши что задумал, юный сотник, а ты, десятник, помогай бояричу во всём. Господь и правда на вашей стороне, дети мои! Благословляю вас на достойное дело! – отец Меркурий размашисто перекрестил склонившихся в поклоне воинов.

Михаил и Егор выпрямились. Священник оценил, насколько хорошо они владеют собой – много ли нужно времени поднять склонённую голову, но им хватило этого, чтобы справиться с собой. Лица боярича и десятника выражали лишь соответствующие моменту признательность и благочестие.

– Благодарствуем, отче! – молодой сотник оценивающе взглянул на отца Меркурия, а десятник Егор снова коротко поклонился.

– Идите с миром, дети мои!

Боярич с привычной лихостью опытного конника взлетел в седло, а Егор, видно контузия ещё давала о себе знать, вознёс себя на конскую спину с основательностью и достоинством. Утвердившись в седле, он нашёл взглядом глаза отца Меркурия, несколько долгих мгновений смотрел не отрываясь, а потом кивнул, признавая. Священник ответил таким же кивком, без слов приветствуя собрата по мечу.

Глава 2

Конец ноября 1125 г. Окрестности Ратного

Остаток обеда прошёл в молчании. Ни отцу Меркурию, ни Харитоше разговаривать больше не хотелось. Каждый занялся своими мыслями. А вокруг кипела обычная для короткого привала суета. Кто-то поудобнее перекладывал груз на санях, кто-то, как и они, доедал немудрящую походную еду, кто-то куда-то шёл, кто-то просто болтал с соседями, наслаждаясь тем, что монотонное однообразие дорожной жизни на время отступило. Но отец Меркурий не мог отделаться от ощущения, что на этот раз все происходит не так, как обычно. Сегодня над всей этой мирной и уже ставшей привычной за дорогу картиной, будто грозовая туча в летнем небе, нависло напряжение. Оно незримо растекалось над людьми, проникало в каждую щёлочку, в каждую пору тела. Даже лошади, казалось, как-то иначе, без прежнего энтузиазма, поглощали овёс из подвешенных к мордам торб. Отставной хилиарх нутром чуял – что-то будет.

Напряжение и впрямь висело в воздухе, вот только ощутить его мог лишь тот, кто, как отец Меркурий, привык ходить по грани между жизнью и смертью, и поэтому подмечающий мелкие, на первый взгляд незаметные детали. Ставший уже привычным походный порядок поменялся. Зачем-то перегнали скотину в голову колонны. Взрослые ратники во главе с десятником Егором заняли место передового дозора, а Младшая стража в полном составе оттянулась в хвост обоза. Отроки торопливо седлали заводных коней, проверяли оружие, ослабляли ремни щитов, чтобы мгновенно можно было перебросить их со спины на руку. Все это слишком походило на то, что Младшая стража готовилась к бою. Но с кем – на последнем коротком переходе до своего села? И в то же время за обоз – это тоже бросилось ему в глаза – никто как будто особо и не опасался, во всяком случае, видимых мер по его охране не предпринимали.

Впрочем, обозники поопытнее тоже не могли не заметить всех этих приготовлений. Отец Меркурий видел, что возницы, как бы невзначай, старались переложить поклажу так, чтобы она прикрывала спину, доставали из-под соломы кто тяжёлый боевой нож, кто топор, кто кистень и укладывали их так, чтобы оружие не бросалось в глаза, но находилось под рукой. Глядя на старших товарищей, зашевелились и те, кто помоложе. Но вопросов никто не задавал, и особо озабоченными люди не выглядели. Возможно, потому, что за время пути боярич Михаил и десятник Егор успели приучить всех к частым и внезапным учениям. Делалось это при полном одобрении хозяина обоза купца Никифора.

Отроки Младшей стражи по очереди то устраивали засады на обоз, то обороняли его, то под руководством егоровых ратников учились нападать на него в конном строю, то отбивать «захваченный» обоз, и так до бесконечности. Фантазия боярича, наставника Стерва, десятника Егора и его ратников не знала границ. Да и сам Никифор, его компаньон купец Григорий, ехавший вместе с женой навестить сына и племянника, обучавшихся в Академии, и сопровождавший их не то друг, не то родич воин Путята, боярин Фёдор и приказчик Никифора Осьма, спасаясь от дорожного однообразия, с удовольствием приняли участие в такой забаве и внесли свою лепту в общее дело. Доставалось во время этих учений всем, и если немногие ратнинские обозники относились к подобному времяпрепровождению с ворчливым пониманием, то работники Никифора поначалу попробовали лаяться.

Отец Меркурий не мог без улыбки вспоминать, как старшина Никифоровых возчиков, ражий детина огненно-рыжей масти, носящий звучную кличку Огузок, попытался оспорить приказ о проведении учения. Старшина ратнинских обозников – тот самый Илья, про которого с таким воодушевлением рассказывал Харитоша, по всей видимости, не внушал Огузку никакого уважения. Когда невысокий и хлипкий на вид Илья подошел к нему на привале, то встретил только презрительную ухмылку. Впрочем, говорил старшина уверенно, и чувствовалось, что нисколько не сомневается в своем праве распоряжаться.

– Ты тут за старшего в обозе-то состоишь? – Илья деловито выставил вперед свою бороду, чуть не уперевшись ею в обширный живот своего собеседника. – Ну так тогда своих упреди, что боярич Михайла, сотник Младшей стражи повелел нынче учения провести. А потому не пугайтесь – на переходе наши отроки воинскому делу учиться станут – одни из засады на обоз как будто бы нападать, а другие оборонять его, значит. Учатся отроки наши всерьез и шутковать не приучены, а потому и нам нельзя ворон ловить. Убить до смерти не убьют, а огрести можете знатно – был у нас тут один случай… Хмм… Ну да, – перебил сам себя на полуслове Илья, хотя Меркурию показалось, что еще чуть-чуть, и тот собьется с назидательного тона и начнет что-то рассказывать. – Где они засаду учинят – нам неведомо, так что смотрите в оба: по моей али боярича команде сани в круг, если дорога позволит, а сами за поклажу схоронитесь и снасть воинскую под рукой держите, будто и в самом деле тати насели. Сейчас я тебе всё в подробностях обскажу, чего делать надобно…

На этих словах Огузок возмущенно перебил Илью:

– Еще чего! Ежели тебе, дядя, с сопляками в игрушки играть не надоело, так играй, а нам недосуг! У нас дело торговое, а не дурь всякая, – упёр он совершенно по-бабски руки в боки, радуясь поводу утереть нос «лесовикам чумазым», о которых восхищённо гудел весь Туров. – Да и чего тут ты командовать взялся? Я не твоему бояричу служу, не ему подряжался, а хозяину своему – купцу Никифору Палычу. Вот ежели он мне чего скажет, так я сделаю, а ты, дядя, с нами по одной дороге идёшь и только, и чего вы там вытворять – ворон смешить собрались, мне до лампады!

– Да, не зря тебя Огузком прозвали, как я погляжу, – усмехнулся в густую бороду не оробевший от такого напора Илья. – На чём сидишь – тем и думаешь. Ты куда едешь, понял? Нет? Ну так наши отроки-то засаду уже, поди устроили, и коли не желаешь, чтоб тебя и твоих обозников кнутами поучили, либо меня послушай по-хорошему, либо иди к хозяину, коль охота. Не пожалей только потом – я тебя упредил…

– Не твоя забота, дядя! – казалось, Огузок от сознания собственной значимости заулыбался даже тем местом, в честь которого получил своё звучное прозвище. – И пойду! Никифор Павлович – муж смысленный и враз на ваши игрушки укорот сыщет!

– Лети, голубь! А я отсюда посмотрю, – хмыкнул ему вслед Илья.

Огузок, не утруждая себя больше разговором, с важным видом направился к саням, на которых ехал Никифор. Дойдя до места, он, не ломая шапки, нарочито громогласно обратился к купцу, как раз вылезшему из саней размять ноги:

– Что ж это делается, Никифор Палыч?! Лесовики чумазые, мало того что, как дети малые, в игрушки играть взялись, так и нам с ними ихней дурью маяться велят! Учиться они вздумали! Лошадей напугают, товар перепортят! – Рыжий возчик размахивал руками и орал так, что его услышал бы даже глухой.

– В чем дело, Огузок? – недовольно дёрнул щекой купец, однако рыжий скандалист, упиваясь всеобщим вниманием, не заметил столь явно выраженного недовольства собственного начальства.

– Так, Никифор Палыч, пришёл тут ко мне обозный старшина этих вот, – мотнул он головой куда-то в сторону, – и говорит, мол, одни сопляки сейчас обоз охранять учиться станут, а другие нападать на него, так что ты смотри мою команду слушай. Нет, каково, а? Из-под ёлки вылезли, а торговых людей с обозом ходить учить берутся! Ты им скажи, что недосуг нам, торговым людям…

Хрясь! Кулак купца без лишних слов впечатался в скулу рыжего возчика. Бить Никифор, несмотря на весь свой невоинственный облик, умел, ох умел, так что всё последующее Огузок воспринимал уже, сидя на заднице и часто хлопая глазами.

Рыжий скандалист не мог придумать худшего момента для того, чтобы показать характер. Сборный обоз скорее следовало называть сбродным. Приученные к воинской дисциплине тыловики Младшей стражи были вынуждены идти одной колонной с купеческой вольницей и наёмными возчиками, которых подрядили для перевозки семей плотников, строящих Михайлов Городок. Финальным штрихом, придающим законченность картине передвижного бардака, являлось стадо из двух десятков коров, примерно сотни овец и свиней да кудахтающие в клетках куры, с которыми наотрез отказались расставаться семьи плотников. Так что лица начальствующие – сам боярич, десятник Егор и купцы по степени душевного спокойствия легко могли дать фору цепным кобелям.

Никифор меж тем, отведя душу и начав воспитательную работу делом, продолжил её словесно:

– Ты кого сопляками и лесовиками чумазыми назвал? Княжих воинов? Людей боярина Корнея Агеича Лисовина – родича моего? – тихий, почти ласковый голос невероятным образом долетел до всех.

– Ыыы… аааа… – попытался что-то ответить Огузок.

– Значит, сыновьям моим да сыну и племяннику товарища моего – купца Григория учиться у них обозы водить не зазорно, а тебе поперёк горла? Или ты, голубок, не слыхал, как эти сопляки ляхов побили, князя пленили, княгиню с детьми из заточения вызволили? А коли и не слыхал, опарыш, так кто тебе, закупу, дал право хозяина твоего перед покупщиками^[25] да перед роднёй позорить? Кто тебе право дал на княжьих воинов да на боярский род Лисовинов хулу возводить? Игрушки! Да не будь тех игрушек, не побили бы отроки ляхов и остального не свершили бы! – Купец недобро усмехнулся, пнул сапогом копошащегося у его ног в грязном снегу Огузка и уже будничным голосом закончил: – Значит, так: за поношение отдашь обозному старшине Илье Фомичу пять кун и за язык длинный вира на тебе десять кун. Да моли Бога за то, что дёшево отделался! Иди работай, а будешь ещё язык распускать, я тебя сам пришибу!

– Во, так его! – одобрил боярин Фёдор.

– Не мягковато ты с ним, Никифор? – усмехнулся в бороду купец Григорий, – Гляжу, совсем оборзел рыжий.

– Ладно, что я не додал – ты добавишь, – махнул рукой Никифор, – поважнее его дела есть. Ты займись им, Григорий, возчик-то он хороший, а норов обламывать надо. Ты у нас по сухому пути товар возить дока, так что тебе Огузка и объезжать.

– Сделаю, Никифор.

После такой науки Огузка будто подменили – старшине ратнинского обоза он только что в ноги не кланялся. Вот и сейчас любо-дорого было посмотреть, как Огузок рысью подбежал к Илье, сдёрнув с головы шапку, выслушал его указания и ещё быстрее бросился передавать их своим возчикам.

– Собираться надо, батюшка, – сказал Харитоша, провожая взглядом рысящего мимо них Огузка.

– Верно, только сначала помолимся, сын мой, – поднялся с саней отец Меркурий.

Молитва не заняла много времени. Пока Харитоша взнуздывал кобылу, отставной хилиарх прибрал остатки трапезы и восстановил своё дорожное ложе. Примерно тем же занимались и возле других саней. Быстро, но без спешки объединённый обоз подготовился к выступлению. Ждали только команды.

– Харитоша, поди-ка сюда! – раздался вдруг от головных саней голос обозного старшины Младшей стражи.

– Иду, Илья! – возница отца Меркурия, недоумённо пожав плечами, покосолапил на зов, пробурчав под нос что-то весьма похожее на «делать Илюхе нечего».

И тут белка, о которой все забыли, разрядила повисшее над обозом напряжение и отвлекла внимание Меркурия от Ильи с Харитошей. Видимо, устав ждать, когда наглые и шумные двуногие уберутся из её леса к своей двуногой матери, пушистая бестия решила действовать. Она неожиданно прыгнула и, вытянувшись в воздухе в струнку, в отчаянном броске полетела прямо в гущу людей и лошадей. Немного не долетев до саней Огузка, белка приземлилась, подняв небольшое облачко снежной пыли. До спасительной и такой заманчивой чащи леса на другой стороне оставалось совсем чуть, но дорогу ей загораживали те самые Огузковы сани. Это обстоятельство, впрочем, совершенно не смутило маленькую путешественницу – не теряя времени даром, она в два скачка преодолела расстояние, отделявшее её от досадного препятствия, и, игнорируя дёрнувшуюся от такой наглости лошадь, вскочила прямо на сани, а оттуда птицей взлетела на ближайшую ель. Полёт белки сопровождал дружный хохот обозников и яростный вой Огузка: во время отчаянного рейда отважного зверька ни одно животное, включая напугавшуюся резкого движения лошадь, не пострадало, но вот её зазевавшийся хозяин получил в морду оглоблей от своей собственной коняги. К живой радости зрителей он еще долго матерно излагал своё мнение о несправедливом устройстве вселенной. Пушистая нахалка, устроившая весь этот переполох, тем временем с удобством уселась на усыпанной шишками ветке и радостно трещала, наслаждаясь результатом своей каверзы.

За учиненным белкой переполохом никто не обратил внимания на разговор Ильи и Харитоши, а улыбку, блуждавшую по лицу обозника, вернувшегося к саням по окончанию этой беседы, отец Меркурий списал на мстительную радость возницы, оттого что нелюбимый всеми Огузок попал в глупейшее положение.

Рыжему обознику впрямь досталось – хуже не придумаешь: торец оглобли попал Огузку прямо в лоб. Вскоре оба его глаза заплыли чёрно-лиловыми синяками, как у очковой змеи, о которой рассказывали когда-то юному стратиоту Макарию арабские купцы. Да и шипел он не хуже.

«Не повезло рыжему, хотя это как сказать! Сейчас судьба наказала его за лень и наглость довольно мягко. Обозники могли приласкать и покрепче – слишком уж его невзлюбили, и, надо заметить, поделом. Это ж надо настроить против себя всех! И куриной задницей просто так не назовут…»

– Трогай! – пресёк всеобщее веселье голос Ильи. Смех разом утих, и обоз под крики возчиков, понукающих лошадей, и скрип снега под полозьями саней двинулся в сторону Ратного. Лес медленно пополз назад. Постепенно дорожная скука вновь вступила в свои права. Вот и отец Меркурий привычно оказался в плену воспоминаний.

Память возвращала отставного хилиарха то в детство, то в ряды «Жаворонков», то домой, то в монастырь, на роковое для него поле битвы при Поливоте… Много лет отставной хилиарх гнал от себя эти воспоминания. Они мешали на монашеской стезе, да и просто тяжело было даже в мыслях снова оказаться на том поле, где накануне победы окончательно оборвалась его прежняя жизнь. Только вид закованных в воинское железо мальчишек, которые смотрели на мир сквозь маски шлемов недетским взглядом готовящихся к бою воинов, властно вернул отца Меркурия в то жаркое лето.

Перед мысленным взором проносились картины того страшного боя. Он видел «Жаворонков», видел стройную линию щитов с буквами «Χ» и «Ρ»^[26], видел накатывающийся на строй вал варварской атаки, гибель товарищей, переговоры, собственное ранение, ад лазарета и то, что было после него.

«Да, старина, выздоравливал ты тогда тяжко. Недели пути в бреду и лихорадке на тряской повозке – то ещё удовольствие! Правда, иногда становилось легче. Не умирать и не выздоравливать – мерзкое состояние. Помнится, всё наше сборище калек здорово приободрила весть о Филомелионе. Тогда казалась, что ублюдкам конец. Не вышло. По итогам войны империя получила только Дорилей^[27] с округой. Получается, что мы погибали почти что зря.

От этого можно было тронуться умом. Не ври себе, Меркурий, ты бы и тронулся, если бы не Ослиный Член! На твоё счастье, остаткам «Жаворонков» поручили прикрывать обоз с ранеными, да и «Волчат» со «Сладкими девочками» тоже отправили домой. Толку от нас в войске всё равно уже не было. Только прикрывать обозы от мародёров. Вот поэтому свежеиспечённый кентарх Пётр мог столько времени проводить с тобой. Он-то тебя и спас. Не дай Бог, на его месте оказался бы какой-нибудь душеспаситель-непротивленец, который попрекнул бы тебя пролитой кровью! От тебя остался бы тогда только маленький холмик на обочине дороги с крестом из обломков копий… Ладно, хорошо то, что хорошо кончается».

Дорога неспешно стелилась под копыта обоза. Отец Меркурий стряхнул с себя воспоминания и огляделся. Лес медленно проплывал мимо. Это вообще была лесная страна. Для отставного солдата стало шоком осознание того, что значит для местных жителей этот бескрайний зелёный океан. В империи он не видел ничего подобного. Тамошние леса были какими-то домашними и никогда не вызывали того трепета, который он испытывал сейчас.

«Да, лес здесь альфа и омега! Никогда не видел ничего подобного! Неудивительно, что скифы превосходят все народы в работе с деревом! Как же иначе, если оно вокруг них от рождения до могилы! Но ведь лес здесь не просто множество деревьев. Недаром все здесь говорят «лес», как будто это одно огромное живое существо с труднопостижимым и невероятно сложным сознанием и языком. Даже я сейчас готов в это поверить! Неудивительно, что здешние жители верят во всех этих леших, кикимор, русалок и прочих демонов… Хотя кто знает, может, они и на самом деле существуют? Дьявол силён, а в этой зелёной бездне может скрываться кто угодно. Здешние леса похожи на жизнь, в них так же, как в жизни, причудливо сплетены добро и зло. Да для здешних людей лес и есть жизнь! И если я хочу понимать их, я должен у них же научиться понимать лес! Ну не могли эти непредставимые мной ранее массы живого не сформировать характер выросших в их окружении людей! Как нас, ромеев, создало море, так скифов – лес!»

Полозья саней переехали несколько не успевших замёрзнуть коровьих лепёшек. Отец Меркурий усмехнулся, глядя на эту картину. В самом деле, контраст сияющего белизной снега и благоухающего навоза забавлял. Непослушная мысль сразу взяла картину в оборот:

«Занятно, ни с чём не сравнимая чистота свежего снега и дерьмо. Две крайности мира. А сам мир посередине. Только неверно думать, что наша Вселенная состоит из смеси этих субстанций. Она куда сложнее…

Вот сейчас меня стойко преследует ощущение того, что, как любил говаривать Ослиный Член, дерьмо грядёт. Слишком много странностей. Отроки готовятся к бою, скотину, которой сам Бог велел болтаться в хвосте обоза, перегнали вперёд, Михаил и декарх Егор натянуты как тетива. Перед учением так не бывает! Что-то будет, и я должен понять что».

Священник ещё раз огляделся. Младшая стража сжалась в плотную колонну в хвосте растянувшегося обоза. Щиты взяты на руку, гастафеты^[28] взведены, но болты не наложены. Коноводы держали заводных коней товарищей. Мальчишек больше не было, за личинами и бармицами исчезли лица, глаза, веснушки, юношеские прыщи – всё, что отличало парней друг от друга, всё, что делало их людьми, пропало, скрылось за железом доспеха.

«Солдаты, зубы дракона из языческих легенд, дети Ареса… Однако, брат Меркурий, ты не находишь, что сравнение не очень-то подходит для монаха? Только вот другое в голову не приходит. Поразительно, как каска меняет человека… Помнишь, как мальцом ты до дрожи испугался, когда отец надел шлем и застегнул бармицу? Ты тогда ещё закричал: «Сними, сними это!» Немудрено, только что перед тобой стоял отец – самый сильный и надёжный человек на свете, и вдруг его не стало, а на его месте оказалось закованное в железо чудовище без лица. Даже глаза, такие добрые и лучистые в обычное время, превратились в два копейных острия. Потом ты сам осознал, как смотрится со стороны строй гоплитов – стена одинаковых щитов и касок, а в щели между ними – горящие боевым огнём глаза, как провалы прямиком в ад. Неудивительно, что у иных варваров штаны были мокры от мочи. Вот и эти мальчики уже познали таинство превращения из людей в боевые машины, отречения от себя, от всего светлого и доброго в себе. Иначе нельзя, иначе смерть. Остаться должен только обузданный зверь, готовый убивать с холодной головой и не задумываясь пожертвовать собой, чтобы прикрыть такого же зверя, стоящего рядом в строю. Человек вернётся потом, когда бой закончится. Всё правильно, вот только не рано ли им? Раньше мне не приходилось видеть столь юных воинов…»

А снег всё скрипел и скрипел под полозьями… Мысли, мысли, куда деться от них? Слишком часто берут они власть над тварной оболочкой, в которую заключены. Отставной хилиарх снова философствовал, хотя ему было, в общем-то, не до философии. Хватало и насущных вопросов. Священник ехал к незнакомым людям, и не в гости. Отцу Меркурию предстояло стать духовным пастырем воинов народа, кровь которого текла и в его жилах, вот только духовной связи с этими людьми старый солдат не чувствовал. Пока.

Любой разумный человек в такой ситуации скорее размышлял бы о том, как вести себя, как тебя примут, как завоевать уважение своей будущей паствы. С кем стоит иметь дело, а с кем нет. Кто есть кто на новом месте. Да и о том, где предстоит жить и что есть, задуматься тоже было бы не вредно. Есть тысячи мелочей, дел, делищ и делишек, встающих перед каждым человеком, обустраивающимся на новом месте. Особенно если этот человек – власть. Но мысли сами выбирали, как им течь.

«Странно, но при всех внешних различиях мы очень похожи. Дело не в крови, хоть я и скиф по матери, я не чувствую себя частью этого народа, может быть, пока не чувствую. Да и осознают ли сами скифы, что являются одним народом?

Так что же объединяет этих мальчишек, декарха Егора, его людей, Михаила и меня? Братство меча? Взаимное уважение воина к воину? Отчасти. Турки ведь тоже были воинами, и хорошими, надо сказать, но к ним я не чувствовал такого уважения. Мы уважали мужество и воинское умение варваров, но не их самих. Вера? Пожалуй, тоже нет, я знавал много куда более истовых христиан, которые не стоили даже ослиного навоза, и вера не мешала мне сражаться со скифами, а им со мной. Быть может, я скрещивал оружие с теми, кого теперь буду наставлять в вере. Да ведь и сейчас скрещу, призови меня базилевс каким-то чудом под знамёна прямо из этих саней. Присягают один раз. Я присягнул империи!

Значит, не вера и не кровь… А может? Точно! Старый осёл, ты не заметил того, что лежит у тебя прямо под носом! На каждом из них печать долга! Вечного и неизбывного. Не просто верности вождю, характерной для всех варваров, а служения чему-то высшему и непреходящему. Мученики долга, солдаты в душе, хоть они и не похожи на тех, кого в империи принято называть акритом – солдатом. Я вижу по глазам, что даже самые юные из них осознают, что есть вещи важнее их собственной жизни и есть люди более родные, чем собственные родители. А еще есть нечто, способное заставить пойти против и того и другого. Вот это «нечто» и есть долг.

Откуда я это знаю? Да знаю – и всё! Сердцем чувствую! Никодим научил. Это же он принес мне свиток без начала и конца и сказал: «Прочти, друг мой, это про тебя!» Я тогда ещё плохо знал латынь и здорово помучался с переводом. Простое письмо домой, написанное когда-то патрикием из Старого Рима, но в нём были стихи, даже не стихи – песня. Именно тогда я понял, что империя и в самом деле вечна. Меняются языки, меняется даже вера, но империя остаётся. Я понял, что солдаты, жившие во времена Спасителя, были такими же, как я сам.

 
Пусть я погиб под Ахероном,
Пусть кровь моя досталась псам,
Орел шестого легиона
Все так же рвется к небесам.
 
 
Все так же горд он и беспечен,
Все так же он неукротим;
Пусть век солдата быстротечен,
Но вечен Рим, но вечен Рим^[29].
 

Разве не такими были Фео, тот мальчик-знаменосец, Ослиный Член, кентархи Дамиан и Ипатий, лохаг Архип, все мы: гоплиты, стрелки, скириты и катафракты, что вышли тогда на поле близ Поливота? «Пусть кровь моя досталась псам», главное – что стоит империя. Вот и для этих воинов, и зрелых, и юных, для обозников даже, есть главное, которое превыше не только жизни, но и чести. Мученики, которые мучениками себя не осознают, не гордятся своей ношей, не выставляют её напоказ, как многие, на кого я насмотрелся в монастыре. Для этих же нести свой крест, своё предназначение – всё равно что дышать. Не могут они иначе, и я не могу, как не мог Фео, не может Вурц, который из-за этого и угодил в опалу…