Евгений Костин
Пушкин. Духовный путь поэта. Книга первая. Мысль и голос гения

Я нижеподписавшийся обязуюсь впредь ни к каким тайным обществам, под какими бы они именем ни существовали, не принадлежать; свидетельствую при сем, что я ни к какому тайному обществу таковому не принадлежал и не принадлежу и никогда не знал о них.

10-го класса Александр Пушкин

11 мая 1826.

10 июля 1826 г. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Петербург.

Бунт и революция мне никогда не нравились, это правда; но я был в связи почти со всеми и в переписке со многими из заговорщиков. Все возмутительные рукописи ходили под моим именем, как все похабные ходят под именем Баркова.

16 сентября 1826 г. П. А. Осиповой.

Из Москвы в Тригорское. Перевод с франц.

Вот уже 8 дней, что я в Москве, и не имел еще времени написать вам, это доказывает вам, сударыня, насколько я занят. Государь принял меня самым любезным образом. Москва шумна и занята празднествами до такой степени, я уже устал от них и начинаю вздыхать по Михайловскому, т. е. Тригорскому…

Это одно из немногих упоминаний в переписке поэта о его встрече с царем во время коронационных торжеств в Москве в 1826 году. Этому событию, достаточно важному со многих точек зрения, во второй части книги посвящена отдельная глава.

9 ноября 1826 г. П. А. Вяземскому. Из Михайловского в Москву.

Вот я в деревне… Деревня мне пришлась как-то по сердцу. Есть какое-то поэтическое наслаждение возвратиться вольным в покинутую тюрьму. Ты знаешь, что я не корчу чувствительность, но встреча моей дворни, хамов и моей няни – ей-Богу приятнее щекотит сердце, чем слава, наслаждения самолюбия, рассеяности и пр. Няня моя уморительна. Вообрази, что 70-ли лет она выучила наизусть новую молитву о умилении сердца владыки и укрощении духа его свирепости, молитвы, вероятно, сочиненной при царе Иване.

Оказывается няня, Арина Родионовна, выступила лучшим его адвокатом, обратясь к владыке небесному со стариннейшей молитвой, навеянной зверствами Ивана Грозного. Глубина пушкинского сознания поразительна тем, что он, как личность, будучи без всякого сомнения, ограничен условностями и предрассудками своего времени, с удивительной легкостью совмещает свою современность, горячую, неуложившуюся действительность и прошлое время России. Но еще более поразительно, как он определил линии развития культуры своей страны, эволюции самого человека.

Масштаб его мышления без преувеличения исключителен для своего времени. Именно он, Пушкин, раздал точные и правдивые характеристики и времени, и своим друзьям-декабристам, и самодержавию российскому, и русскому маленькому человеку, и увидел неизбывный конфликт русской государственности с отдельным Я и всей махиной российского самодержавия (как бы впоследствии она ни называлось – СССР, постсоветская Россия и пр.). Данная матрица, открытая и зафиксированная поэтом, никуда не исчезла, она продолжает действовать и сейчас как известный культурный и исторической архетип русского человека.

1 декабря 1826 г. В. П. Зубкову. Из Пскова в Москву. Перевод с франц.

Мне 27 лет, дорогой друг. Пора жить, т. е. познать счастье. Ты говоришь мне, что оно не может быть вечным: хороша новость! Не личное мое счастье заботит меня, могу ли я возле нее не быть счастливейшим из людей, – но я содрогаюсь при мысли о судьбе, которая, быть может, ее ожидает – содрогаюсь при мысли, что не смогу сделать ее столь счастливой, как мне хотелось бы. Жизнь моя, доселе такая кочующая, такая бурная, характер мой – неровный, ревнивый, подозрительный, резкий и слабый одновременно – вот что иногда наводит на меня тягостные раздумья.

В этом письме любопытно даже не то, что он пишет о своем неудавшемся сватовстве к сестре жены В. Зубкова, своей однофамилице, Софье Федоровне Пушкиной, но важна самохарактеристика поэта, высказанная в чрезвычайно определенных выражениях. Такой психологический автокомментарий мало где еще встречается у Пушкина.

1828

14 июня 1828 года. Н. М. Языкову. Из Петербурга в Дерпт.

Стихов, ради Бога, стихов! Душа просит…

Вторая половина (не ранее 17) августа 1828 г. А. Х. Бенкендорфу. В Петербурге. (Черновое).

Вследствие высочайшего повеления господин обер-полицмейстер требовал от меня подписки в том, что я впредь без предварительной обычной цензуры…. Повинуюсь священной для меня воле; тем не менее прискорбна мне сия мера. Государь император в минуту для меня незабвенную изволил освободить меня от цензуры, я дал честное слово государю, которому изменить я не могу, не говоря уже о чести дворянина, но и по глубокой, искренней моей привязанности к царю и человеку. Требование полицейской подписки унижает меня в собственных моих глазах, и я, твердо чувствую, того не заслуживаю, и дал бы и в том честное мое слово, если б я смел еще надеяться, что оно имеет свою цену. Что касается до цензуры, если государю императору угодно уничтожить милость, мне оказанную, то, с горестью приемля знак царственного гнева, прошу Ваше превосходительство разрешить мне, как надлежит мне впредь поступать с моими сочинениями, которые, как Вам известно, составляют одно мое имущество..

Надеюсь, что Ваше превосходительство поймете и не примете в худую сторону смелость, с которою решаюсь объяснить…

Август – первая половина октября 1828 г. Е. М. Хитрово. В Петербурге. Перевод с франц.

Боже мой, сударыня, бросая слова на ветер, я был далек от мысли вкладывать в них какие-нибудь неподобающие намеки. Но все вы таковы, и вот почему я больше всего на свете боюсь порядочных женщин и возвышенных чувств. Да здравствуют гризетки! С ними гораздо проще и удобнее….

Хотите, я буду совершенно откровенен? Может быть, я изящен и благовоспитан в моих писаниях, но сердце мое совершенно вульгарно, и наклонности у меня вполне мещанские. Я по горло сыт интригами, чувствами, перепиской и т. д. и т. п. Я имею несчастье состоять в связи с остроумной, болезненной и страстной особой, которая доводит меня до бешенства, хоть я и люблю ее всем сердцем. Всего этого слишком достаточно для моих забот, а главное – для моего темперамента.

Середина ноября 1828 г. А. А. Дельвигу. Из Малинников в Петербург.

Здесь мне очень весело. Прасковью Александровну я люблю душевно; жаль, что она хворает и все беспокоится. Соседи ездят смотреть на меня, как на собаку Мунито; скажи это графу Хвостову… На днях было сборище у одного соседа; я должен был туда приехать. Дети его родственницы, балованные ребятишки, хотели непременно туда же ехать. Мать принесла им изюму и черносливу и думала тихонько от них убраться. Но Петр Маркович их взбудоражил, он к ним прибежал: дети! Дети! Мать вас обманывает – не ешьте черносливу; поезжайте с нею. Там будет Пушкин – он весь сахарный, а зад его яблочный, его разрежут и всем вам будет по кусочку – дети разревелись; не хотим черносливу, хотим Пушкина. Нечего делать – их повезли, и они сбежались ко мне облизываясь – но увидев, что я не сахарный, а кожаный, совсем опешили…

Чудесное письмо, в котором Пушкин предстает брызжущим весельем, шуткой, игривым, открытым жизни, большим выдумщиком.

1830

января 1830 г. А. Х. Бенкендорфу. Петербурге. Перевод с франц.

Генерал,

Явившись к вашему превосходительству и не имев счастья застать вас, я приемлю смелость изложить вам письменно просьбу, с которой вы разрешили к вам обратиться.

Покамест я еще не женат и не зачислен на службу, я бы хотел совершить путешествие во Францию или Италию. В случае же, если оно не будет мне разрешено, я бы просил соизволения посетить Китай с отправляющимся туда посольством.

Осмелюсь ли еще утруждать вас? В мое отсутствие г-н Жуковский хотел напечатать мою трагедию, но не получил на то формального разрешения. Ввиду отсутствия у меня состояния, мне было бы затруднительно лишиться полутора десятков тысяч рублей, которые может мне доставить моя трагедия, и было бы прискорбно отказаться от напечатания сочинения, которое я долго обдумывал и которым наиболее удовлетворен.

Стоит только вообразить, если бы правительство Николая I решило сослать подальше Пушкина и именно в Китай – чтобы было бы с ним и со всей русской литературой? Очевидно, что отрыв его от родной почвы, от нахождения в языке, от друзей и литературной деятельности, которая стимулировалась пребыванием и в Болдино, и женитьбой, и появившимися детками и другими обстоятельствами его жизни в России, был бы драматично тяжелым для него. Поехать в Китай и быстро оттуда вернуться, по тем временам – вещь трудная. Это предполагало поездку на несколько лет. Может быть, мы получили бы другое развитие пушкинского гения, сближающего нас в большей степени с Востоком, а не с Западом? Невозможно однозначно ответить на этот вопрос. Но воображение замирает, и дух захватывает от одной лишь картины Пушкина в Китае, в другой цивилизации и культуре.

Конец января 1830 г. П. А. Вяземскому. Из Петербурга в Москву.

Правда ли, что моя Гончарова выходит за архивного Мещерского? Что делает Ушакова, моя же?

16 марта 1830 г. П. А. Вяземскому. Из Москвы в Петербург.

У меня есть на столе письмо, уже давно к тебе написанное – я побоялся послать его тебе по почте… Государь, уезжая, оставил в Москве проект новой организации, котрреволюция революции Петра. Вот тебе случай писать политический памфлет, и даже его напечатать, ибо правительство действует или намерено действовать в смысле европейского просвещения. Ограждение дворянства, подавление чиновничества, новые права мещан и крепостных – вот великие предметы. Как ты? Я думаю пуститься в политическую прозу.

 

Письмо, говорящее о том, что Пушкин очень хорошо понимал процессы развития европейской цивилизации. Употребление им выражения «европейское просвещение» говорит именно об этом. Он, будучи во многом воспитанным на примерах французского просвещения, чувствовал недостаток подобных процессов в России.

Вторая половина (не ранее) 18 марта 1830 г. П. А. Вяземскому. Из Москвы в Петербург.

…Лень и Гончарова не выпускают меня из Москвы…

На первом месте Пушкин ставит все же – лень…Он часто в переписке обвиняет себя в лени, в невозможности заставить себя работать: он ждет вдохновения. Но это больше игра, известного рода поза, так как Пушкин показал, как именно, с каким постоянством и трудолюбием надо работать в архивах и над литературными текстами.

24 марта 1830 г. А. Х. Бенкендорфу. В Петербурге. Перевод с франц.

Генерал,

Письмо, которое я удостоился получить от вас, причинило мне истинное огорчение; я покорнейше прошу уделить мне одну минуту снисходительности и внимания. Несмотря на четыре года уравновешенного поведения, я не приобрел доверия власти. С горестью вижу, что малейшие мои поступки вызывают подозрения и недоброжелательство. Простите, генерал, вольность моих сетований, но ради Бога благоволите хоть на минуту войти в мое положение и оценить, насколько оно тягостно. Оно до такой степени неустойчиво, что я ежеминутно чувствую себя накануне несчастья, которого не могу ни предвидеть, ни избежать. Если до настоящего времени я не впал в немилость, то обязан этим не знанию своих прав и обязанностей, но единственно вашей личной ко мне благосклонности. Но если вы завтра не будете больше министром, послезавтра меня упрячут. Г-н Булгарин, утверждающий, что он пользуется некоторым влиянием на вас, превратился в одного из моих самых яростных врагов из-за одного приписанного им мне критического отзыва. После той гнусной статьи, которую напечатал он обо мне, я считаю его способным на все. Я не могу не предупредить вас о моих отношениях с этим человеком, так как он может причнить мне бесконечно много зла.

Тяжелое письмо по той психологической подоплеке, которую оно содержит. Пушкин стремится вырваться из круга обвинений, реального преследования и давления, которое на него оказывает власть, не давая разрешений на издание его произведений или делая это крайне выборочно, или же перлюстрируя его письма, и вообще подозревая его в крайнем вольнодумстве в духе событий 1825 года. К этому прибавляется злоба и клевета, которой пользуется Булгарин, исполняющий заказы власти, и об этом Пушкин прямо заявляет Бенкендорфу.

Несколько ранее он просил отправить его куда угодно, хоть в Китай, чтобы не чувствовать это безумное давление на него со всех сторон. Состояние Пушкина в этот период почти критическое, он не знает, что с ним будет завтра, сможет ли он писать и издавать свои произведения. Это безусловный и тяжелый кризис, переживаемый поэтом. Спасение пришло от любви и через любовь. Об этом следующее письмо.

5 апреля 1830 г. Н. И. Гончаровой. В Москве. Перевод с франц.

После того, милостивая государыня, как вы дали мне разрешение писать к вам, я, взявшись за перо, столь же взволнован, как если бы был в вашем присутствии Мне так много надо высказать, и чем больше я об этом думаю, тем более грустные и безнадежные мысли приходят мне в голову. Я изложу их вам – вполне чистосердечно и подробно, умоляя вас проявить терпение и особенно снисходительность.

Когда я увидел ее (ее дочь, свою будущую жену Наталью Николаевну Гончарову – Е. К.) в первый раз, красоту ее едва начинали замечать в свете. Я полюбил ее, голова у меня закружилась, я сделал предложение, ваш ответ, при всей его неопределенности, на мгновение свел меня с ума; в ту же ночь я уехал в армию; вы спросите меня – зачем? Клянусь вам, не знаю, но какая-то непроизвольная тоска гнала меня из Москвы; я бы не мог там вынести ни вашего, ни ее присутствия. Я вам писал; надеялся, ждал ответа – он не приходил. Заблуждения моей ранней молодости представились моему воображению; они были слишком тяжки и сами по себе, а клевета их еще усилила; молва о них, к несчастию, широко распространилась. Вы могли ей поверить; я не смел жаловаться на это, но приходил в отчаяние…

Только привычка и длительная близость могли бы помочь мне заслужить расположение вашей дочери; я могу надеяться возбудить со временем ее привязанность, но ничем не могу ей понравиться; если она согласится отдать мне свою руку, я увижу в этом лишь доказательство спокойного безразличия ее сердца. Но, будучи всегда окружена восхищением, поклонением, соблазнами, надолго ли сохранит она это спокойствие? Ей станут говорить, что лишь несчастная судьба помешала ей заключить другой, более равный, более блестящий, более достойный ее союз; – может быть, эти мнения и будут искренни, но уж ей они безусловно покажутся таковыми. Не возникнут ли у нее сожаления? Не будет ли она тогда смотреть на меня как на помеху, как на коварного похитителя? Не почувствует ли она ко мне отвращения? Бог мне свидетель, что я готов умереть за нее; но умереть для того, чтобы оставить ее блестящей вдовой, вольной на другой день выбрать себе нового мужа, – эта мысль для меня – ад…

Я не потерплю ни за что на свете, чтобы жена моя испытывала лишения, чтобы она не бывала там, где призвана блистать, развлекаться. Она вправе этого требовать. Чтобы угодить ей, я согласен принести в жертву свои вкусы, все, чем я увлекался в жизни, мое вольное, полное случайностей существование. И все же не станет ли она роптать, если положение ее в свете не будет столь блестящим, как она заслуживает и как я того хотел бы?

Вот в чем отчасти заключаются мои опасения. Трепещу при мысли, что вы найдете их слишком справедливыми.

Страшное письмо. Пушкин пишет его со странным чувством – он не столько уговаривает мать предполагаемой невесты отдать свою дочь за него и поэтому расписывает все преимущества ее будущего замужества, сколько, напротив, не жалеет самых печальных и горьких слов в свой адрес. Более того, во второй части письма он как бы и пророчествует об их совместной жизни – там и смерть, и будущая женитьба Натальи Николаевны, и блестящее положение в свете, но все после его у х о д а.

Да и рассуждения его о том, как трудно ему вызвать искреннее чувство любви у молодой девицы (Наталье Гончаровой к этому моменту неполных 18 лет), он детально и психологически точно описывает нюансы возможных чувств ее к нему. И надо заметить, что он многое угадал.

Это горькое письмо, писанное в период, вероятно, самого кризисного отношения поэта с властью, когда и выхода никакого уже для него и не видится. Одна осталась возможность – спасение в красоте, в ослепительном явлении любви к своей Мадонне.

Как ни странно, т а к о е письмо произвело необходимое впечатление, и благословление на брак было получено. И дело вовсе не в том, что за Натальей Николаевной собственно не было никакого приданого, что родители хотели поскорее избавиться от одной из трех дочерей, но ключевой момент – это вспышка особой, роковой по-своему любви Пушкина к своему Ангелу, как он постоянно будет называть ее в письмах, любви, которая определила всю его будущность на протяжении последующих шести оставшейся ему лет жизни.

Но срочно надо было улаживать денежные вопросы: за невестой ничего нет, его собственных доходов, чтобы начать семейную жизнь, тоже не предвидется, – необходимо что-то предпринять. Об этом следующее письмо Пушкина, которое сразу пишется им после согласия родителей Натальи Николаевны на замужество.

16 апреля 1830 г. А. Х. Бенкендорфу. Из Москвы в Петербург. Перевод с франц.

Генерал,

С крайним смущением обращаюсь я к власти по совершенно личному обстоятельству… Я женюсь на м-ль Гончаровой, которую вы, вероятно, видели в Москве. Я получил ее согласие и согласие ее матери; два возражения были мне высказаны при этом: мое имущественное состояние и мое положение относительно правительства. Что касается состояния, то я мог ответить, что оно достаточно, благодаря его величеству, который дал мне возможность жить своим трудом (Пушкин слегка лукавит, но пишет об этом, чтобы в конце письма обратиться с определенной денежной просьбой – Е. К.). Относительно же моего положения я не мог скрыть, что ложно и сомнительно. Я исключен из службы в 1824 году, и это клеймо на мне осталось. Окончив Лицей в 1817 году с чином 10-го класса, я так и не получил двух чинов, следуемых мне по праву, так как начальники мои обходили меня при представлениях…

Госпожа Гончарова боится отдать дочь за человека, который имел бы несчастье быть на дурном счету у государя… Счастье мое зависит от одного благосклонного слова того, к кому я и так уже питаю искреннюю и безграничную преданность и благодарность.

Прошу еще об одной милости: в 1826 году я привез в Москву написанную в ссылке трагедию о Годунове. Я послал ее в том виде, как она была, на ваше рассмотрение только для того, чтобы оправдать себя. Государь соблаговолив прочесть ее, сделал мне несколько замечаний о местах слишком вольных, и я должен признать, что его величество был как нельзя более прав. Его внимание привлекли также два или три места, потому что они, казалось, являлись намеками на события, в то время еще недавние; перечитывая теперь эти места, я сомневаюсь, чтобы их можно было бы истолковать в таком смысле. Все смуты похожи одна на другую. Драматический писатель не может нести ответственности за слова, которые он влагает в уста исторических личностей.

Он должен заставить их говорить в соответствии с установленным их характером. Поэтому надлежит обращать внимание лишь на дух, в каком задумано все сочинение, на то впечатление, которое оно должно произвести.

Моя трагедия – произведение вполне искреннее, и я по совести не могу вычеркнуть того, что мне представляется существенным. Я умоляю его величество простить мне смелость моих возражений; я понимаю, что такое сопротивление поэта может показаться смешным; но до сих пор я упорно отказывался от всех предложений издателей; я почитал за счастье приносить эту жертву высочайшей воле. Но нынешними обстоятельствами я вынужден умолять его величество развязать мне руки и дозволить напечатать трагедию в том виде, как я считаю нужным.

Это сильный ход Пушкина. Он предполагает, что царь, рассчитывая на семейную, то есть более покойную жизнь поэта, примет его условия. На самом деле Пушкин демонстрирует очевидную непокорность в связи с содежание «Годунова» и заявляет о позиции, от которой он не может отступиться. Причем аргументирует это ссылкой на эстетический как бы характер своего упрямства. Одновременно, напечатав трагедию, Пушкин может решить свои финансовые проблемы и начать семейную жизнь, не влезая в очередные долги.

Конец (не позднее 28) апреля 1830 г. В. Ф. Вяземской. Из Москвы в Петербург. Перевод с франц.

Относительно смутившей вас фразы я прежде всего скажу, что не надо принимать всерьез всего того, что говорит автор. Все превозносили первую любовь, он счел более занятным рассказать о второй. Может быть, он и прав. Первая любовь всегда является делом чувствительности: чем она глупее, тем больше оставляет по себе чудесных воспоминаний. Вторая, видите ли, – дело чувственности. Параллель можно было бы провести гораздо дальше. Но у меня на это совершенно нет времени. Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена.

3 мая 1830 г. Н. О. и С. Л. Пушкиным и О. С.Павлищевой. Из Москвы в Петербург. Перевод с франц.

Дорогие родители, я получил еще два ваших письма. Могу вам сказать лишь то, что вы уже знаете: что все улажено, что я счастливейший из людей и что я всей душой люблю вас.

Его величество всемилостивейше выразил мне свое благосклонное удовлетворение заключаемым мною браком. Он дозволил напечатать мою трагедию в том виде, как я сочту нужным.

Около (не позднее) 5 мая 1830 г. П. А. Плетневу. Из Москвы в Петербург.

Милый! Победа! Царь позволяет мне напечатать «Годунова» в первобытной красоте… Думаю написать предисловие. Руки чешутся, хочется раздавить Булгарина. Но прилично ли мне, Александру Пушкину, являясь перед Россией с «Борисом Годуновым», заговорить об Фаддее Булгарине? Кажется, неприлично…

Вот зрелость поэта! – он ясно осознает свое место в русской литературе, свое влияние на общественную мысль, свое значение как художника. И разве это гордыня или преувеличение? Одновременно Пушкину хочется отхлестать Булгарина, который там и сям распускает слухи о том, что, мол, Пушкин исписался, ничего давно не создавал и пр. Эти слухи отражены в переписке членов семьи Карамзиных, одних из самых близких к Пушкину людей, что говорит об известной их распространнености в обществе. Но через несколько месяцев Пушкин ответит всем им своей восхитительной «болдинской осенью», создав целый ряд невиданных в русской литературе сочинений – от «Маленьких трагедий» до «Повестей Белкина».

19–24 мая 1830 г. Е. М. Хитрово. Из Москвы в Петербург. Перевод с франц.

С вашей стороны очень любезно, сударыня, принимать участие в моем положении по отношению к хозяину. Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нем? Не вижу ни одного подходящего. Я питаю отвращение к делам и к бумагам, как выражается граф Ланжерон. Быть камер-юнкером мне уже не по возрасту, да и что я стал бы делать при дворе? Мне не позволяют этого ни мои средства, ни занятия. Родным моей жены очень мало дела и до нее и до меня. Я от всего сердца плачу им тем же. Такие отношения очень приятны, и я никогда не изменю их.

Пушкин и здесь проявляет свою интуицию, именуя императора хозяином, что впоследствии намертво приклеится к другому властелину земли русской – Сталину. Но вот его откровенность с одним из своих задушевных конфидентов – Е. М. Хитрово, дочкой великого полководца М. Кутузова, говорит о том, что ничего хорошего в отношениях с близкими родственниками жены не просматривается. Забегая вперед, надо сказать, что в ситуации дуэли Пушкина с Дантесом и после смерти поэта, как ни странно, семья Гончаровых заняла позицию, близкую к извиняющему пониманию поведения француза. Конечно, к этому моменту Дантес формально был их прямым родственником, женившись на Екатерине Гончаровой, но нравственная и человеческая глухота применительно к Пушкину со стороны всего семейства Гончаровых едва ли может быть оспорена.

Последние числа августа 1830 г. Н. Н. Гончаровой. В Москве. Перевод с франц.

Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, – я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать.

Быть может, она права, а неправ был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь.

31 августа 1830 г. П. А. Плетневу. Из Москвы в Петербург.

Осень подходит. Это любимое мое время – здоровье мое обыкновенно крепнет – пора моих литературных трудов настает – а я должен хлопотать о приданом да о свадьбе, которую сыграем Бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, Бог весть, буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь…

Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостью, которой обязан я был Богу и тебе. Грустно, душа моя, обнимаю тебя и целую наших.

9 сентября 1830 г. П. А. Плетневу. Из Болдино в Петербург.

Теперь мрачные мысли мои рассеялись; приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня колера морбус. Знаешь ли, что это за зверь? Того и гляди, что забежит он и в Болдино, да всех нас перекусает – того и гляди, что к дяде Василью отправлюсь, а ты и пиши мою биографию. Бедный дядя Василий! Знаешь ли его последние слова? Приезжаю к нему, нахожу его в забытьи, очнувшись, он узнал меня, погоревал, потом, помолчав: как скучны статьи Катенина! И более ни слова. Каково? Вот что значит умереть честным воином, на щите…

Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши сколько хошь. А невеста пуще цензора Щеглова, язык и руки связывает…

Это подтверждение того, о чем мы писали ранее: в письмах Пушкин создает новый формат русской прозы – легкой, полной движущихся глаголов, точной, ритмичной, с ироническим привкусом, с формулированием важных для него вещей, хотя и высказанных в необязательной манере. Но настроение его замечательно, так как стихи пошли… Это письмо одно из первых свидетельств его вдохновенного состояния, творческого взлета невиданной прежде силы (хотя, кажется, куда же больше!). Вопрос с женитьбой почти решен, несмотря на продолжающиеся переговоры и обсуждения условий брака, он один в деревне, «покой и воля» вкруг него, все замыслы его вдруг, одновременно, рвутся из него, он только и успевает их записывать. Видимо, осень 1830 года и стала для русской литературы началом ее «высокого Ренессанса», продолженного в дальнейшем другими русскими гениями.

30 сентября 1830 г. Н. Н. Гончаровой. Из Болдино в Москву. Перевод с франц.

Не смейтесь надо мной, я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами – не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба? Мой ангел, ваша любовь – единственная вещь на свете, которая мешает мне повеситься на воротах моего печального замка (где, замечу в скобках, мой дед повесил француза-учителя, аббата Николя, которым был недоволен). Не лишайте меня этой любви и верьте, что в ней все мое счастье.

11 октября 1830 г. Н. Н. Гончаровой. Из Болдино в Москву. Перевод с франц.

Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется… Я совершенно пал духом и право не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать…

Что до нас, то мы оцеплены карантинами, но зараза к нам еще не проникла. Болдино имеет вид острова, окруженного скалами. Ни соседей, ни книг. Погода ужасная. Я провожу время в том, что мараю бумагу и злюсь. Не знаю, что делается на белом свете…

Первыми стихотворениями этой осени были «Бесы» и «Элегия» («Безумных лет угасшее веселье…»). Глубина этих текстов говорит о новом состоянии «метафизики» поэта; он заглядывает уже и за горизонт: не случайно, бесы стали названием знаменитого романа Ф. М. Достоевского; сила символического обобщения и предвидения у Пушкина была столь велика, что он обозначил явление, ставшее ключевым для понимания дальнейшего исторического развития России. Именно бесы, угаданные Пушкиным, ломали историческую и культурную парадигму России, сдвигали ее с пути устойчивого и равномерного развития. Они стали причиной срывов страны с пути «нормального» развития, меняли естественность отношений людей, калечили их нравственность; их жестокая торопливость, желающая облагодетельствовать весь мир, не взирая на судьбы и жизни отдельных людей, подвела Россию к самому краю пропасти, в которую она лишь чудом не упала.

Иной читатель может заметить, что в с е г о э т о г о нет у Пушкина, – на самом деле все это есть, необходимо всего лишь вчитаться в смыслы, которыми это стихотворение («Бесы») наполнено. Как в «Капитанской дочке» из увиденного Савельичем облачка, сделалась метель (в повести – метель пугачевского бунта), так и в этом стихе Пушкина виден целый ряд облачков, из которых произошла разрушительная метель для всей России.

В сентябре были написаны «Гробовщик» и «Барышня-крестьянка», завершен «Евгений Онегин», написана «Сказка о попе и работнике его Балде» и ряд стихотворений.

В октябре написаны – «Метель», «Выстрел», «Станционный смотритель», «Домик в Коломне», две «маленькие трагедии» – «Скупой рыцарь» и «Моцарт и Сальери», была создана и впоследствии сожжена десятая глава «Евгения Онегина», создано много стихов, среди них такие, как «Моя родословная», «Румяный критик мой…», «Заклинание», ряд литературно-критических набросков. В ноябре Пушкин пишет другие «маленькие трагедии» – «Каменный гость» и «Пир во время чумы», создает «Историю села Горюхина», продолжают серию своих критических статей о русской литературе.

Наконец, из него выливаются «Повести Белкина» – этот шедевр русской прозы, без которых прозаическая линия в русской литературе не известно, каким образом развивалась.

Художественная высота, достигнутая Пушкиным той осенью, может быть охарактеризирована лишь одним словом – гениальность. Создав «Маленькие трагедии», Пушкин становится – по объему и сложности представленных в них вопросов психологии, философии, нравственности – драматургом, не уступающим самому Шекспиру, (о котором он говорил, что, читая английского драматурга, «у него кружится голова, как будто он заглядывает в бездну»). Вот и открылась его собственная «бездна» понимания человека, его самых высоких и низких чувств, идеалов жизни, любовной страсти людей, вопросов жизни и смерти, веры и безверия, надежды и отчаяния, «гения и злодейства», страха и надежды.