Евгений Чазов
Здоровье и власть. Воспоминания кремлевского врача
Но, как всегда, «Аэрофлот» меня выручил, и в 8.30 утра я был у себя в кабинете. На этот раз позвонил Ю. В. Андропов и сказал, что пришло срочное послание из Каира, в котором обращаются к Брежневу с просьбой срочно направить меня к президенту Насеру. Подробности не сообщаются, но настаивают на конфиденциальности поездки. Андропов сказал, что готовить спецрейс очень долго, да и привлечет он большое внимание у работников гражданской авиации Египта и у обслуживающего персонала, а израильская разведка в Каире работает очень хорошо. В то же время, заметил Андропов, сегодня в 12 часов (то есть через три часа) улетает рейсовый самолет. «Вас еще мало знают, – продолжал он, – и вряд ли кто на вас обратит внимание. Кроме того, наши товарищи проведут вас в первый класс, там летит только один наш военный советник. Он вас не знает. А в Каире вы спуститесь по отдельному трапу, и вас тут же отвезут (есть договоренность с египтянами). Просьба, когда будете выходить, наденьте темные очки и шляпу, чтобы вас не могли опознать, если будут фотографировать из здания аэровокзала». В общем, история прямо в духе Джеймса Бонда. И хотя я плохой актер, но сделал все так, как мне сказали.
Действительно, когда в Каире я сошел с трапа, меня окружила толпа мужчин в темных очках, которые взяли меня в плотное кольцо, и в считаные секунды я оказался в машине. Потом черный ход гостиницы «Шепард» на берегу Нила, подъем на самый последний этаж, где один отсек уже был перекрыт охраной. Меня провели в большие апартаменты и просили без секретаря Насера никуда не выходить. Буквально через двадцать минут приехал секретарь Насера, и мы вместе поехали к президенту. Никто ничего ни в Москве, ни во время поездки мне не говорил, что же произошло.
А случилось следующее. Несмотря на наши рекомендации из Москвы, Насер несколько раз переносил дату своего отпуска. В начале сентября состоялось заседание руководителей арабских государств, которое вконец его вымотало. 10 сентября у него появилась общая слабость, и он впервые почувствовал боли в груди. Врачи обнаружили изменения на электрокардиограмме, указывавшие на возникновение инфаркта миокарда. Они сообщили об этом его семье и близкому окружению. Как я потом узнал, на состоявшемся в доме Насера совещании, на котором были А. Садат, В. Гамоа, генерал Фаузи и другие, шло обсуждение, что делать в сложившейся ситуации. Египетские врачи совершенно справедливо указывали на возможность развития тяжелых осложнений и непредсказуемых последствий. Вероятно, для того, чтобы уменьшить свою ответственность, они поставили вопрос о расширенном консилиуме с приглашением иностранных специалистов. Однако все тут же единогласно заявили, что приглашение иностранцев может вызвать утечку информации о здоровье президента, что, в свою очередь, может дать козыри израильтянам. Они могут использовать эту ситуацию в своих целях, в частности, широко распространить среди арабов слухи о тяжелой неизлечимой болезни президента и о его ограниченных возможностях как руководителя и арабского движения, и своей страны. А. Садат и М. Хейкал сказали, что в этом положении есть только один выход – конфиденциально пригласить Чазова на консилиум, тем более что президент ему доверяет.
Так я оказался в Каире, и уже через час после приземления закрытая машина привезла меня в бывший военный городок, где размещался скромный двухэтажный дом Насера. На первом этаже меня встретила его всегда сдержанная и молчаливая жена и врачи. Рассказ о происшедшем, жалобы президента и данные электрокардиографии не оставляли сомнения, что атеросклеротический процесс в сосудах сердца привел к возникновению инфаркта миокарда. Прошло уже больше суток, и можно было сделать вывод, что инфаркт по характеру течения – средней тяжести, без осложнений, однако необходим покой, использование средств, расширяющих сосуды, и антикоагулянтов. Жена и врачи просили меня сказать Насеру, что ему как минимум месяц необходим покой.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж в небольшую по размерам спальню, в которой находился президент. Увидев меня, он извинился за срочность вызова, улыбнулся, сказав: «Вот видите, каким больным вы еще обзавелись». Но сквозь сдержанную улыбку и доброе приветствие сквозил некоторый испуг: что мы ему скажем, какое будущее его ожидает? В какой-то мере мы его успокоили, выговорив, однако, необходимость строгого соблюдения режима. Я не скрывал от него истинного характера болезни. Этот принцип открытости лучше всего, как показывает опыт, действует на сильных людей, привыкших с самостоятельному принятию решений. Единственное, о чем спросил Насер в этот первый визит, было следующее: «Когда окончательно можно будет спокойно смотреть в будущее?» Я ответил, что как минимум необходимо десять дней, после которых все будет ясно. «Вы не подумайте, что я кому-то не доверяю или ставлю под сомнение ваши рекомендации. Просто обстановка серьезная, мы еще только встаем на ноги, только начинаем укреплять нашу обороноспособность, создаем новую современную армию, и мое долгое отсутствие может ослабить эти усилия. Такова моя судьба, что очень интересуются не только моими делами, но и моим здоровьем. Именно поэтому мы скрываем ваш приезд в Каир. А. Хувайди (руководитель секретной службы. – Е. Ч.) сказал Садату, что израильская разведка очень активизировалась в выяснении вопроса, не случилось ли что-нибудь со мной. Вот почему мы очень бы просили вас, пока будете в Каире, не выезжать из гостиницы. Как вы думаете, – продолжал он, – что-то ведь надо обнародовать о моем отсутствии, во-первых, чтобы успокоились разведки, а во-вторых, надо успокоить народ».
Я порекомендовал сообщить, что у президента грипп, тем более что такие случаи в Каире в это время были, а это даст необходимые для строгого режима две недели, после чего можно каким-то образом показаться вместе с другими государственными деятелями.
В дальнейшей врачебной практике мне не раз пришлось сталкиваться с подобными ситуациями, когда преследовались больные политические лидеры – Л. И. Брежнев и Ю. В. Андропов, К. У. Черненко и генеральный секретарь Французской компартии В. Роше, да и многие, многие другие. Но именно тот, первый случай, когда больной президент пытался вывести страну из тяжелейшей ситуации, сделать ее сильной и независимой, вызвал у меня, с одной стороны, сочувствие, а с другой стороны, как у человека и врача, неприятие и возмущение существующей системой политического иезуитства, когда человек должен скрывать свою болезнь, скрывать свою немощь, свои ощущения только потому, что он политический лидер. В заключение мы договорились, что консультации будут проходить вечерами, когда стемнеет, и что я пробуду в Каире первые десять дней – самые опасные дни болезни.
Внизу, на первом этаже, нас ожидал А. Садат и еще кто-то из руководителей государства. Когда мы рассказали о принятых решениях, Садат долго и, по-моему, искренне благодарил и за добрые вести, заключающиеся в том, что прямой угрозы жизни президента нет, и за мое согласие остаться на некоторое время для его лечения.
Возвращаясь в гостиницу, я понимал, как ожидают в Москве сообщения о том, что же все-таки произошло на самом деле в Каире. Я представлял, как достается временному поверенному в делах В. П. Полякову (посла С. Виноградова в это время в Каире не было), от которого требуют срочных сообщений. После моей информации Москва успокоилась, и до самого моего отъезда никто не интересовался моей персоной. Но зато очень интересовались ситуацией руководители Египта и, конечно, соответствующие службы других государств. Видимо, для того, чтобы объяснить мое «великое сидение» в гостинице, начальник канцелярии президента периодически подбрасывал в разговоре сведения о той активной работе разведок, которая будто бы ведется здесь вокруг непонятного отсека гостиницы «Шепард».
Для того чтобы как-то скрасить мои вечера, Насер, видимо, попросил своих близких друзей А. Сабри[18] и А. Садата пригласить меня к ним домой поужинать. Один вечер я был в доме одного, второй – другого. Хозяева очень отличались друг от друга. Может быть, мои наблюдения и поверхностны, но Сабри мне казался более мягким, дипломатичным, интеллигентным, чем напористый, с деловой хваткой, типичный высший офицер Садат.
Через несколько лет, уже после смерти Насера, в силу каких-то мне совершенно непонятных политических мотивов, Садат пригласил меня проконсультировать его, хотя был совершенно здоров. Вместе все с тем же переводчиком Султановым мы приехали в новый большой дом нового президента Египта. И хотя хозяин дома вышел к нам в роскошном восточном халате, в турецкой феске, с необыкновенной красоты тростью, через эту роскошь я видел того арабского офицера в военной рубашке нараспашку, в солдатских ботинках, который осенью 1969 года сидел со мной в своем скромном доме и пил водку за дружбу наших народов, за помощь России в восстановлении египетской армии.
И Сабри, и Садат пытались выяснить истинную ситуацию со здоровьем Насера. Я уже начал понимать, что этот секрет – не мой секрет, он принадлежит президенту, и пусть он сам решает, в какой степени информировать о своем здоровье своих близких друзей и помощников. Тем более что появившиеся у меня к этому времени египетские друзья объяснили, что существуют неприязнь и разногласия между Сабри и Садатом. Каково же было мое удивление, когда в один из визитов я застал у Насера и того и другого. Он обратился ко мне со словами: «Знаете, ходят слухи, что у нас в руководстве существуют разногласия. Видите, сидят два брата. Они вместе многое пережили и любят друг друга. Передайте руководителям в Москве, чтобы знали, что все мы – единое целое, и пусть отбрасывают любую другую информацию». Насер, рассчитывая на долгосрочную помощь, хотел, чтобы в Москве считали, что в высшем эшелоне власти в Египте существует единство взглядов, что оно монолитно и непоколебимо, независимо от каких-либо политических веяний.
Какова эта монолитность и «братская любовь», показали события после смерти Насера.
Каждый вечер я приезжал в военный городок, в небольшой президентский дом. Уже на второй день после моего приезда Насер почувствовал себя лучше, и наши вечерние разговоры все больше уходили в сторону от сугубо медицинских проблем. Молодой, еще неискушенный в тот период в политике и дипломатии профессор не мог сначала понять направленность этих бесед и определенную откровенность президента. Только потом, в конце визита, получив от него личное послание Брежневу и оценивая исходившие от Насера сведения, я понял, что во мне он видит не только врача, но и доверенного человека руководства страны, который, вернувшись, изложит не только данные о здоровье, но и суть разговоров, которые велись. Вот почему я узнал, что Насер недоволен поставками устаревшего оружия, что ему нужны не SAM-2, а SAM-3, что требуются МиГ-25, которые прикроют небо Египта, что ему необходимо обучить достаточное количество военных специалистов в Советском Союзе; он говорил о готовящемся нападении Израиля, о незащищенности Александрии. Все это было сказано, конечно, не прямо в лоб, а очень дипломатично и завуалированно. Например, о незащищенности Александрии он сказал мне, когда предложил съездить туда на сутки, отдохнуть у моря. Кстати, в Александрии произошел комический случай, связанный со стремлением сохранить мое инкогнито.
Вечером сопровождавшие меня египтяне, которым тоже надоело сидеть взаперти, решили свозить меня в один из маленьких ресторанчиков, где, по их мнению, вряд ли кто-нибудь может знать, кто я, тем более что тогда страна еще не была наводнена нашими военными специалистами. В разгар прекрасного ужина к нашему столику подошли два музыканта, услаждавшие публику прекрасными мелодиями, и, ничего не говоря, заиграли популярные «Подмосковные вечера». Через десять минут нас уже не было в ресторане. Я вспомнил тогда чистильщика ботинок на базаре в Цхалтубо и понял, что проблемы охраны в Египте такие же, как и в Советском Союзе.
Через десять дней Насер начал принимать своих министров, и я вылетел в Москву. Улетал я с тяжелым сердцем, понимая, что вряд ли Насер будет придерживаться рекомендаций. Ему надо работать, и много работать, чтобы укрепить свою страну. Так оно и случилось. После моего отъезда, через неделю, он приступил к активной работе. Иногда, отбрасывая врачебные каноны, которые мы, врачи, должны строго соблюдать, я думаю, правильно ли мы поступаем в тех случаях, когда ограничиваем своих пациентов даже во имя их жизни. Мы должны им рассказать об опасности, которая их подстерегает, но принимать решения они – особенно сильные, волевые люди – должны самостоятельно, без нашего давления.
Насер тремя годами подаренной ему жизни, несомненно, обеспечил победу египтян в войне 1973 года и создал условия для почетного мира с Израилем.
Осенью 1969 года меня наградили высшим орденом нашей страны – орденом Ленина. Моя фамилия значилась в общем списке работников здравоохранения со стандартной фразой: «За успехи в развитии медицинской науки и здравоохранения». Недоумевая, я спросил при встрече Андропова: «Как-то неловко получать такую высокую награду. Не заслужил я ее». Андропов ответил: «То, что вы сделали для Насера, вы сделали для нашей страны. Вы не представляете, что его здоровье сегодня – большой политический капитал».
Я никогда не относился к здоровью своих пациентов как к капиталу – не важно, политическому или финансовому. Для меня это было бы кощунством.
Насера мне удалось встретить вновь только в начале июля 1970 года. Он приехал в Москву для переговоров о ходе дальнейшего перевооружения египетской армии и обсуждения проблемы так называемого плана Роджерса. До этого изредка меня информировали об интенсивной работе, которую он ведет, и о состоянии его здоровья, которое периодами было не очень хорошим. После его поездки в Ливию к «беспокойному брату Каддафи», как называл его иногда в разговоре с нами Насер, когда ему пришлось пять часов находиться в машине, а после этого почти в течение часа выступать, я попросил Брежнева направить ему письмо с упоминанием наших рекомендаций о соблюдении режима. Брежнев направил такое послание, оно сыграло и определенную политическую роль, показав заботу советского руководства о здоровье президента Египта.
Когда мы с группой консультантов увидели Насера в «Барвихе», я ужаснулся перемене в состоянии его здоровья. Помимо недостаточности кровообращения в сосудах сердца, у него, к нашему удивлению, появились признаки сердечной недостаточности (слабости мышцы сердца), чего обычно при того типа инфаркте, который перенес Насер, не бывает или бывает значительно позднее. Наедине со мной он не скрывал и своего угнетенного настроения, и своей озабоченности ухудшением здоровья. Состояние Насера в «Барвихе», где ему очень нравилось, значительно улучшилось. Он даже начал устраивать небольшие совещания военных советников, находившихся в Советском Союзе. Однажды он попросил показать появившийся тогда фильм «Освобождение», ту серию, где описана танковая битва на Курской дуге. После фильма, обращаясь к своим советникам, он сказал: «Вот как надо воевать и вот что такое танки». Не знаю, что скрывалось за этими словами, обращенными к его советникам. Уезжая из «Барвихи», он с грустью расставался с нами, обещая выполнять рекомендации. Все это, к сожалению, было только словами – он опять начал, по нашим сведениям, активно работать. Мы понимали, что трагедия может произойти в любой момент после нервного или физического перенапряжения. Так и случилось.
В начале сентября 1970 года, восстанавливая нарушенное борьбой между иорданским королем Хусейном и палестинцами единство арабов, он работал без отдыха, с большим нервным и физическим напряжением. Когда обстановка разрядилась и, казалось, все неприятности уже позади, у него возник повторный инфаркт миокарда, от которого Насер скоропостижно скончался. Эта трагедия не была для нас неожиданностью. Мы понимали, что напряженная, полная стрессов жизнь Насера не для больного с тяжелым атеросклерозом, перенесшего инфаркт миокарда. У нас в стране в таких случаях говорят: «сгорел». Президент Египта «сгорел» в политической борьбе.
Я так подробно описываю болезнь и смерть президента Насера потому, что это был первый случай моего непосредственного участия в сложной медико-политической ситуации, где сугубо медицинские проблемы тесно переплетались с решением политических вопросов. Поэтому он так остро был мною воспринят и так прочно отложился в моей памяти.
Потом такие ситуации бывали не раз. X. Бумедьен и В. Роше, А. Нетто[19] и Ю. Цеденбал, Л. Лонго и Б. Кармаль, Ле Зуан и У Тан, я уже не говорю о советских руководителях, были не просто больными, когда необходимо было решать вопросы диагностики и лечения, это были политические и государственные деятели, чего нельзя было не учитывать.
Нередко нам приходилось невольно вторгаться в сложные лабиринты политической интриги и политической борьбы. Так было в случае с В. Ульбрихтом, о котором я уже говорил. Так было в случае с В. Роше, когда недовольная его отстранением от руководства партией часть членов политбюро ФКП потребовала пригласить нас в Париж для консультации генерального секретаря. Было это, как и в случае с В. Ульбрихтом, накануне партийного съезда, на котором предполагалась смена руководства, – вместо Роше партию должен был возглавить Ж. Марше.
Мы, три советских академика медицины, – В. Х. Василенко, А. В. Снежневский[20] и я – оказались втянутыми в сложную атмосферу политической борьбы внутри политбюро ФКП накануне ее съезда. Столкнулись интересы двух существовавших в партии группировок – старой гвардии, сподвижников М. Тореза, которую возглавлял Ж. Дюкло, и группы относительно молодых политических деятелей во главе с Ж. Марше, требовавших изменения стратегии и тактики партии. Ж. Дюкло, который был моим пациентом в связи с перенесенным инфарктом миокарда, встретился со мной до консилиума и попросил не поддаваться напору некоторых членов политбюро и оставаться принципиальным до конца.
Я искренне симпатизировал Ж. Дюкло. В моих глазах он, с одной стороны, олицетворял истинного француза, а с другой – настоящего, а не «карьерного» коммуниста. Небольшого роста, коренастый, с возрастом пополневший, что никак не отражалось на его подвижности и темпераменте, он был типичным южанином. Его интересно было слушать, потому что он умел говорить. Юмора ему было не занимать. Когда его кандидатура была выдвинута в качестве кандидата в президенты Франции, мы с П. Лукомским, встретившись с ним в Москве, выражали опасения: не скажется ли напряженная предвыборная борьба на состоянии его здоровья, учитывая и возраст, и перенесенные инфаркты миокарда. На наши опасения он ответил весьма оригинально: «Ну что вы, сейчас, в век микрофонов и усилителей, политическая или предвыборная борьба – простое дело. Вот когда я начинал свою деятельность в 20-х годах, тогда действительно было трудно. Самое главное для политика в то время – надо было иметь хороший и громкий голос, чтобы вся площадь или стадион могли тебя слышать». Он успешно провел предвыборную борьбу, и почти 10 миллионов голосов, которые он получил в стране, далекой от «коммунистических идеалов», были в значительной степени отданы лично ему – настоящему французу, участнику Сопротивления, честному и принципиальному человеку. Его принципиальность была непоколебима. Перенеся инфаркт миокарда, несмотря на наши возражения, возражения его друзей, он не задумываясь поехал в воюющий Вьетнам, в тяжелейшие климатические условия, так как считал, что своими глазами должен увидеть всю правду.
Листая подаренную им книгу, полную политических и философских обобщений, я нередко вспоминаю его слова о тех трудностях, которые подстерегают правящую партию, такую, как КПСС, к которой могут примкнуть карьеристы и нечестные люди. Как он оказался прав! Сколько карьеристов, да и просто проходимцев, пригрелись у КПСС. Именно они не только оттолкнули от партии миллионы простых людей, но и способствовали ее разрушению. Как ни парадоксально, но именно внесение в Конституцию нашей страны статьи о руководящей роли партии способствовало ее деградации. Сегодня, когда видишь, как с экрана телевизора или со страниц газет люди, клявшиеся в прошлом в верности партии и строившие на этом карьеру, поносят все, что несколько лет назад утверждали и превозносили, появляется чувство гадливости. Эти карьеристы сегодня предали КПСС, а завтра предадут кого угодно. Сегодня на волне общественно-политической активности, используя промахи и недостатки коммунистов, растут как грибы различного рода демократические движения и партии. Лозунги демократии, экономической свободы, несущей процветание, наиболее популярны в народе. И сколько же политических карьеристов, в том числе и бывших коммунистов, эксплуатируют в своих амбициозных целях эти близкие широким массам лозунги. Здесь уже идет борьба за руководство партиями и политическое лидерство. И где гарантия того, что, получи они власть, карьеризм не будет разъедать и эти партии?
Прав был Ж. Дюкло в своих рассуждениях о правящей партии. Трудно выдержать испытание властью.
Тогда, в Париже, он остался и с нами до конца честным. Он сказал: «Посмотрите, может быть, В. Роше еще сможет поработать. Это было бы хорошо. Но, – тут же добавил он, – если есть угроза здоровью или жизни, скажите нам откровенно. Ничего не скрывайте».
Перед отъездом из страны мы были в ЦК КПСС, где нас просили не делать поспешных выводов и, прежде чем давать окончательный ответ французским товарищам, сообщить А. А. Громыко через нашего посла в Париже заключение о состоянии здоровья В. Роше и его возможности оставаться на посту генерального секретаря ФКП. Лейтмотив разговора состоял в просьбе способствовать сохранению В. Роше как лидера партии, если для этого есть хоть минимальная возможность.
И вот нас везут в частную клинику, которой руководил кто-то из родственников бывшего генерального секретаря ФКП и которую поддерживала эта партия. В. Роше, с которым мы встретились, находился в тяжелом депрессивном состоянии, но сразу же нас узнал (мы неоднократно встречались в Москве) и очень обрадовался нашему приезду. Он производил тягостное впечатление. «Ну, теперь я выздоровею», – неоднократно повторял он за время нашей встречи. Положение хотя и было тяжелым, но не безнадежным. Мы составили рекомендации по лечению В. Роше и указали, что в случае эффекта лечения он с определенными ограничениями сможет приступить к работе. Мы не указывали, в какой должности он может работать, а давали четкие рекомендации по ее объему, характеру и возможным ограничениям. Врачи, по нашему мнению, не должны самостоятельно определять будущие позиции своих пациентов. Но сказать самому пациенту, тем, кто определяет это будущее, в том числе и общественности, о возможном режиме их жизни и труда мы обязаны. Каждый поймет, что, если врачи заявляют, что «пациенту необходимо ограничить физические и эмоциональные нагрузки», то он не может выполнять функции президента или генерального секретаря.
После консилиума мы попали в сложное положение. Руководство ФКП организовало вечером обед в связи с нашим пребыванием в Париже. Мы четко представляли, что этот обед мыслился не как торжественная трапеза трех советских врачей с политбюро Французской компартии, а как причина для встречи, на которой должно произойти обсуждение вопроса о здоровье В. Роше и его будущем. Что делать? Нас просили согласовать ответ с Москвой. А как это сделать, если оставалось всего шесть часов? Да надо еще учесть ту бюрократическую волокиту, которая царит в Москве. Да и Громыко не будет сам решать вопрос, а начнет вести многочисленные согласования. Надо представить наше состояние, когда мы появились в посольстве, чтобы передать телеграмму Громыко. Тогда оно помещалось еще в старом небольшом здании и было забито массой дипломатов, секретарей, технических работников. Послом был представитель старой сталинской школы В. А. Зорин. Большего сухаря и бюрократа в дипломатической среде я не встречал ни до, ни после этой поездки. Молодой чиновник, дипломат, защищавший вход к послу, посмотрев в нашу сторону, как сквозь стеклянную дверь, заявил, что Валериан Александрович занят и просил его не беспокоить. Наше заявление о том, что мы пришли по важному делу, не произвело на него впечатления. Да и какие могут быть важные дела у академиков медицины? Это было написано на его лице. Не могли же мы ему сказать, что речь идет о будущем руководства Французской компартии.
Вежливые люди, мы решили подождать. Первым не выдержал В. Х. Василенко. Человек с природным украинским юмором, он минут через двадцать встал со стула и со словами «Я все рассчитал, он бутерброд уже съел и допивает чай» подошел к двери, постучал и тут же прошел в кабинет мимо оторопевшего секретаря. Мы проскользнули вслед за ним. Зорин сидел за столом, действительно около него стоял недопитый стакан чаю, и он просматривал какие-то бумаги. Недовольный неожиданным вторжением, он сказал: «Я занят и просил бы вас подождать». Василенко взорвался: «Уважаемый посол, я всегда считал, что дипломаты – интеллигентный народ. Хотя и вам уже много лет, но я старше вас, и, вероятно, первое, что вам бы следовало сделать, – предложить мне сесть. – И, глядя на стакан чаю, продолжал: – И неплохо, если бы вы попросили, чтобы нам дали хотя бы воды напиться». Заявление Василенко произвело такое впечатление на Зорина, что, видимо не поняв глубины его иронии, он не только предложил стул, но и налил ему стакан воды. Василенко потом, когда мы покидали посольство, чертыхаясь, говорил: «Пожадничал посол, нет чтобы заказать чай с бутербродами. Хоть бы спросил – мы ведь с утра голодны».
Я, как мог, объяснил Зорину, в чем дело. Он был определенно напуган и дал согласие направить телеграмму в Москву с условием, что она будет написана от моего имени и мной подписана. Он долго кого-то вызывал, проверял каждое слово в написанном мной тексте. В нетерпении я попросил: «Валериан Александрович, у нас очень мало времени. Вечером нам надо давать ответ французам. Нельзя ли ускорить отправку телеграммы?» – «Да вы что, серьезно думаете, что сегодня же получите ответ? Это невозможно, и вам надо отказаться от обеда и перенести его на завтра», – ответил он совершенно спокойно на мое замечание. Я пытался ему объяснить, что завтра мы уже улетаем в Москву, да и трудно аргументировать наш отказ от встречи. Понимая бесперспективность дальнейшего обсуждения ситуации, мы, попросив информировать нас, как только придет ответ, покинули негостеприимное посольство.
В гостинице нас ожидали любезные предупредительные французские хозяева. Увидев наши озабоченные, усталые и злые лица, они любезно поинтересовались, не могут ли они нам чем-то помочь. Василенко, еще сохранявший чувство юмора, ответил: «Если верить Селье (автор «теории стрессов». – Е. Ч.), то после всего, что мы сегодня испытали, нужна такая разрядка, которую я и придумать не могу. Тут даже бутылка коньяка не поможет. Может быть, на старости лет в «Лидо» сходить, стриптиз посмотреть, тогда один стресс другой снимет». Кстати, французские хозяева восприняли юмор Василенко как нашу просьбу и после окончания встречи с руководством компартии отвезли нас в «Лидо».
Обед состоялся в здании ЦК Французской компартии. Присутствовало большинство из руководства, кажется, не было лишь Марше, который был явно недоволен приглашением советских врачей и их участием в определении судьбы Роше. Обед, как пишут обычно в официальных отчетах, прошел в дружеской обстановке. Мы изложили нашу позицию, указав на необходимость более активной терапии, которая позволит вывести Роше из кризиса, а затем, при положительных результатах, решать вопрос о его будущей судьбе. Такая формулировка, видимо, устраивала всех, потому что снялось определенное напряжение, которое было в начале встречи, все оживились, и разговор перешел на другие темы – например, будущее новой звезды эстрады – певицы М. Матье.
Ответ из Москвы пришел поздно ночью, когда все вопросы уже были решены. Я в этот момент пожалел наших дипломатов, которые, наверное, ожидая многочисленных согласований, проводившихся в Москве, нередко попадали в такую же ситуацию, как и мы. Нам было проще, учитывая, что мы принимали решения, основываясь не на политических мотивах, а на медицинских показаниях. Не знаю, сыграли ли роль в решении внутрипартийных вопросов наши мнения, или сыграла роль определенная расстановка сил в ФКП, но Роше остался генеральным секретарем, а Марше был избран его заместителем.
Более тяжелая участь ожидала меня в августе 1984 года, когда пришлось доказывать политбюро Монгольской народно-революционной партии, что ее руководитель Ю. Цеденбал в связи с болезнью недееспособен и не может возглавлять партию. Это было нелегким испытанием для меня не только в силу политического характера этой, казалось бы, сугубо медицинской милосердной акции, но и в связи с обстановкой, которая формировалась вокруг фигуры Цеденбала и возможных его преемников. Нелегко еще было и потому, что я по-человечески жалел Цеденбала, которого знал около семнадцати лет. Как и в случае с Л. И. Брежневым, я знал двух Цеденбалов: конца 60-х и начала 70-х годов, когда он производил впечатление эрудированного, мыслящего человека, прекрасно разбирающегося в политике, и начала 80-х годов, когда атеросклероз сосудов мозга и злоупотребление алкоголем привели к определенной деградации личности. Жалко было и потому, что его семейная жизнь была нелегкой.
Молодым человеком он встретил русскую женщину с Рязанщины, с которой связал свою судьбу. Мягкий, добрый, интеллигентный Цеденбал полностью попал под влияние своей не очень умной жены с, мягко говоря, своеобразным поведением. Один историк сказал, что русской женщине нельзя давать полную власть, ибо она становится деспотом. Супруга руководителя партии и государства Монголии стала грозой политбюро и правительства этой страны. Мне приходилось присутствовать при ее разговоре с некоторыми монгольскими руководящими деятелями, и мне было стыдно за нее, да и за мою страну, потому что жену Цеденбала отождествляли с Советским Союзом.
До 1972 года, когда во главе президиума Великого народного хурала стоял Ж. Самбу, старый член партии, работавший при Сталине в Москве посланником, она в определенной степени сдерживала свои эмоции и свои претензии. Ж. Самбу, которого мы хорошо знали, до глубокой старости сохранял и бодрость, и принципиальность, и своей неизменной трубкой в зубах, которая довела его до рака легких, стилем одежды производил впечатление типичного арата. Этот «арат» оказался единственным, кто мог сказать всю правду Цеденбалу и его жене. С его смертью исчезли механизмы сдерживания, и жена генерального секретаря получила полную свободу.
