Евгения Мулева
Мир за кромкой
– Нет, – отмахиваюсь. Ненавижу эти ритуалы, но потом стиснув зубы говорю: – Поклянись. – Он неважный маг, но всё-таки маг, пока он произносит слова клятвы воздух между нами дрожит. – Спасибо, – говорю я.
– Я всегда буду на вашей стороне, что бы ни случилось.
Мой черёд говорить спасибо, но я не говорю.
– Была рада узнать, что ты жив. И Филип тоже.
– Асенька! – спохватывается он. – Постой! Мне нужно, мне рассказать тебе кое-что, пока ты здесь. Мало ли когда ещё свидимся. – Кажется, понял, что за Ветхие горы я не поеду. – Деньги Пилимов твои, – говорит он. Я и так это знаю. Я знаю, что деньги Пилимов мои, пока я жива. Только мне до них не добраться. – Я составлю документы как полагается, тебе нужно будет только зайти в банк.
– Да, пап. Спасибо.
– За Ветхими горами, – добавляет он, как бы развенчивая мои сомнения, – нам они не понадобиться.
Деньги Пилимов – деньги моей матери. Филип должен был получить отцовскую мануфактуру, а я фамильные деньги, ту их часть, что была когда-то маминым преданным.
– Да, пап. Спасибо.
– Асенька! – он снова хватает меня за рукав. – Это не все. Не все Асенька… Я не хотел, не хотел так это говорить… Но вдруг другого случая уже не предвидеться? Если не предвидеться, что тогда делать?
Я пожимаю плечами. Да понятия я не имею, что предвидеться. Я вот тебе так и не смогла, рассказать, что выхожу замуж, а ты меня так и не услышал.
– Это о Тере, – вздыхает он. Значит что-то брумвальдское, дворцовое. Может и от самого черного мечника, нашего нового царя. Тере будет любопытно, она умеет выворачивать интриги в свою пользу. – О Тере. О Тере, – повторяет он как умалишённый, а потом собирается и выдаёт: – Она твоя сестра.
– Что? – Может быть он и правда рехнулся? Случилось страшное, так бывает. —Ну да, мы говорили так в детстве, – говорю я, а он всё смотрит, смотрит, смотрит. – Ты… Нет, пап. Нет.
– Прости меня, Ась. Я не хотел, чтобы ты так узнала.
– Пап… Пап, скажи, что это шутка?
– Она твоя сестра. Единокровная.
– Боги! Ты хочешь сказать… ты хочешь сказать… боги…. Ты трахал её мать, пока мама, твоя жена была беремена мной? Папа!
– Можно и так сказать. – Он проглатывает мои грубости все до одной, даже не спрашивает, где нахваталась, не повторяет: ты же девушка, Асенька. – Но Тере, прошу тебя, скажи по-другому.
Даже сейчас, даже сейчас он её бережёт! Её.
– Она твой бастард, – выдыхаю убито.
– Она твоя сестра, – повторяет он упрямо. Будто я не поняла. Мой папа… Мой папа зютов изменник, извращенец и лжец.
– Она твой бастард.
– Она моя дочь, Астрис. Такая же как ты.
Только любимая.
– Только незаконная. Ты никому не говорил об этом. Ты ей об этом не сказал! Если уж такой благородный, наследство оставил, в Академию пристроил, что ж не сказал? Почему не признал публично? Я знаю… – Боги, зачем я это знаю? – Я видела таких в Академии. Многие папаши сдают туда своих левых детишек.
– Твоя мама просила…
– Мама! Мамой тут не прикрывайся! Это твоя вина!
Моя Тера… Моя Тера его вина. Моя Тера…
– Я не виноват, что в нашем мире любить двоих женщин незаконно!
– Незаконно врать! Незаконно, делать вид, что ты весь из себя чистенький. Незаконно выдавать эту грязь мне! Зачем она мне папа?! Я не священник!
– Ася!
– Хватит!
– Ася, я любил её мать…
– Мне плевать какого ты там любил! Катись к Зюту в зад!
Этого я тоже в госпитале набралась и не жалею. Я ни о чем не жалею, ни о своих грубых словах, ни о том, что Тере так ничего и не сказала. Не жалею и всё тут.
***
В тени шелковиц сидят девчонки чуть младше меня, но видно плохо: густая листва прячет их лица. Мне нужно спешить, но я замираю. Сладко пахнут гниющие на солнце мелкие ягоды шелковицы, горько пахнет высокая трава, от девчонок пахнет потом и сидром. Я бы в жизни не стала вот так сидеть. Только с Терой. Становится грустно, чужой смех колок, мелкий пьяные дуры. Я прибавляю шаг.
Им можно. Им можно вот так сидеть посреди улицы и пить. Никто не схватит их за волосы и потащит отсюда. Никто не будет орать. Просто девки, просто сидр, жаркий день, смягчившееся к вечеру солнце, легкие платья, растрёпанные волосы. Они не вырастут шлюхами, вырастут обычными. По своей воле никто шлюхами не вырастает. И самое гадкое – Тере тоже можно, а мне нельзя. Она ребёнок двух миров всегда будет вне правил, а я? Миледи Пилим, ревил нового столетия, речной дракон, аристократка без наследства, великий чародей без чар, невеста без перспективы свадьбы и врачея2 без диплома.
Я проскочила зал. Благо, там не было Чёрива, что говорить Чёриву по поводу моих пропусков, что говорить Тере о них же?.. Я сейчас поднимусь к ней, помоюсь, отдохну и предложу прогулку. Мы так давно не гуляли вдвоём, не говорили по душам. Мне хочется с ней поговорить, мне хочется, услышать от неё, а не от её начальства из Управления, как она на самом деле была гвардейцем. Может быть, и я расскажу. Может быть, я смогу простить её, а она сможет простить меня.
– Тера? – Я зову, она не оборачивается. Сидит маленькая и сгорбленная на пыльном подоконнике. – Я вернулась. Эй?
За окном не то ночь, не то дождь. Я хочу принять душ, но как её такую оставить?
– Привет, – говорит она тихо. – В Брумвальде ремонтируют наши корпуса. Осенью начнётся новый курс. Можно вернуться, – говорит она ещё тише. Дождь, приглушенный стеклом и тот громче, громче и голоса за стеной. Откуда там взялся дождь, пока я было так жарко? – Кто-то вернётся.
– Ты тоже хочешь?
Она качает головой.
– Я точно в Академию не вернусь, – я бросаю сумку на кровать. Тера смотрит на кровать, на сумку, на меня не смотрит, плевала она на мою улыбку. – Ну ты чего? Хочешь к князю под начало?
Она фыркает, злой лисёнок и кажется вот-вот заплачет.
– Никогда. Никогда… Мне надо…
Она скатывается с подоконника, камнем, шаркает к своей кровати, подхватывает юбку и пристёгивает к бедру кинжал. Боги, ну что за дурёха!
– Тера! Тера! – Я за ней, она от меня. – Тера, стой, ну куда ты?
– Гулять.
– Там ночь уже и дождь!
– Отпусти, – шипит и исчезает.
Глава 3
Больше солнца
Княжич
Высоки стены обители. Холоден воздух северных гор. Больше недели добирались они сюда из княжьего дворца: князь-отец, его младший сын десяти лет отроду да пятеро верных стражников. Князь Бергемонд не хотел, чтобы кто-то из дворцовых до срока узнал, куда они едут. Мальчик подслушал это за ужином, за хорошим теплым ужином, когда князь-отец был ему просто папой, а брат был ему братом, и ужин был ужином, а не затянувшимися мамиными поминками. Он отправил их с братом спать, а сам собрал тихий ночной совет, о котором тоже никому не стоило знать. Но мальчик узнал, он умел слушать и подмечать. Мальчик пробрался по узкому коридорчику для слуг и затаился у двери. Он думал похвастать брату, какой он ловкий, какой умелый и что что младший? А после совета еле-еле доковылял в спальню. «Ну что там?! – спросил брат. Он смотрел на мальчика с восхищением. Он завидовал ему. Все дети ему завидовали. – Ты за папой подслушивал, да?». Брат назвал его имя, мальчик поморщился, мальчик понял, что скоро-скоро имя его заберут, а самого его отдадут в чёрный монастырь. «Ничего», – буркнул он и упал на кровать.
Мальчик молчал. Мальчик молчал всю дорогу, сидел, отвернувшись к окну, чтобы не видеть отцова лица. Он бы не вынес. Он всё хотел закричать, закричать и стукнуть по стеклу кулаком, да так, чтобы оно рассыпалось. Зачем? Зачем? Зачем?
«Это верное решение, – говорил тогда папин друг, папин друг из столицы, – ты правильно поступаешь, Бергемонд. Он опасен. А теперь, когда, Наи́ли не стало, опасен вдвойне».
Княжеская стража осталась далеко внизу. Бергемонд запретил им подниматься следом. «Он мой сын, – сказал князь, – мне его и вести». Стражники закивали, не было для слова важнее княжьего. Мальчик медленно плелся вверх, путаясь в длинном плаще.
Когда каменная лестница закончилась, а стены обители стали ближе близкого, только мост вот этот перейди и обитель, отец остановился. Тоже что ли моста испугался? Мальчик глянул вниз: под мостом пропасть, ну как есть пропасть, только горные орлы где-то там далеко-далеко между скал летают. Отец наклонился, погладил его черные вихры, выпрямился, отстегнул с пояса меч и передал его мальчику. «Бери! – сказал он, – и носи его с честью в память о доме, о матери и обо мне». Тяжёлый отцовский меч был слишком широк и длинен, мальчик сильно уступал мечу в росте.
Мальчик посмотрел на отца и сразу же отвернулся, если посмотрит ещё раз – разревётся. А разве пристало княжьему сыну реветь?
Мальчик перешёл мост. Мальчик оказался в обители. Мальчика оставили одного, отец ушёл беседовать с монахами, жрецами, волхвами, да Зют их раздери! Он не будет после искать отца, отец уже дал понять, что второй сын ему ни к чему. Он просто… он…
Мальчик медленно брёл куда-то, растирая слякоть по намоленным плитам. Он чувствовал магию, застывшую в камне. Но магия была слабой, а злость сильной. Его плащ расшит золотыми нитками, а воротник – пушистый соболь, он княжич. Княжич. Княжич.
– Здравствуй!
Мальчик вздрогнул и поднял голову. Перед ним стоял худощавый старик в вылинявшей рясе.
– Как тебя звать-величать, отрок? – спросил старик, его поскрипывающий баритон дробиться о камень святыни.
– Я второй сын князя всея Кирии Бергемонда Ареста, наследник Рысьих скал и новый владелец Чернозуба! – гордо объявил мальчик. Да только не укрыться от монаха не дрожи в коленках, ни стуку взволнованного сердца. Его предали, предали, предали! Сослали, выгнали и отобрали имя! И нет никаких Рысьих скал, и сыном Ареста он зваться больше не может.
«Почему отец отлучил меня? Почему? Почему? Почему?» – кричал пунцовый вздёрнутый нос, отстукивают серебряные шпоры.
«Не я же виноват, что эти лжецы отравили матушку», – белели костяшки стиснутых пальцев.
«Виноват! Виноват! Виноват!» – шептали монастырские стены.
«Ты здесь, один. Отлучён. Отлучён, княжич, – глумилась замшелая кладка, – А они там во дворце с отцом!».
И в шорохах листвы слышались наглые смешки. Один лишь чёрный воронёнок пугливо поглядывал на мальчика: такой же маленький потерянный да дерзкий.
– Похвально, похвально, – беззубо улыбнулся старик. – Будем знакомы, сын Бергемонда. Меня зови Кьёр, дед Кьёр. Здравствуй, здравствуй. А вот тебе и друг! – указал на воронёнка дед Кьёр. – Возьми, возьми, добро всегда делать стоит, а худо и само прибежит, – кивнул старец, протягивая пригоршню пшена. И откуда он его взял? С собой, что ли носит? Мальчик медлил: чтобы взять пшено, нужно отпустить меч. Но как можно? Отцовский меч или маленький ворон? Ух! Ты ж…! Глупая птица! Улетай, улетай! Прочь отсюда. Но птица не слышит, иль делает вид? Как же умело! Меч или ворон? Прошлое или живое? Крепкие княжеские пальцы отпускают рукоять.
– О-он будет? – выпалил мальчик, – Вороны едят с рук?
– Не сразу, дружок, – так тепло и по-свойски ответил старик, – не сразу.
Да как он смеет так обращаться ко второму сыну Берегмонда Ареста?.. Надо бы возразить, упрекнуть, поставить старика на место. Но мальчик молчит, боится – вдруг поселившееся в сердце тепло улетит, вновь улетит и останется только эта гнусная тоска?
Терия Лорис
– Мы уедим. Давай уедим? Втроем, – просила Астрис.
– Давай.
Что я ещё могла сказать?
– Ты не хочешь? Тера?
Мне плевать. Нужно уехать – уедим. Так как я хочу уже не получиться. Жизнь, которую я себе строила, треснула. Одни кинжалы от неё остались и костные мозоли поверх сломанных рёбер.
– Куда?
Она посмотрела на меня так, будто сейчас наорёт, как мама орала. Мама всегда орала, если я грустила и не соглашалась. Ну как сейчас.
– Куда угодно. Хочешь к морю? Я всегда хотела жить на море. Или хочешь… хочешь…
– А куда ты хочешь?
– Я… мы с Реем думали… Мы думали, если ты согласишься… нужно бежать из страны. Куда-нибудь за Линь.
– В благословенный край? – я хмыкнула.
– Да хоть туда! Я не хочу жить при этой власти и Рей не хочет. Значит, нужно уехать.
– Вы ревилы, Астрис.
Мне хотелось добавить, что эта магия куда больше наших маленьких человечьих желаний. Этим я только её разозлю. Я молчала и пялилась в окно, мимо Астрис в горячий летний полдень.
– Знаю, – она ощерилась. – Знаю. Думаешь я хоть на день об этом забыла?
Я опустилась на кровать. Мне нужно время, карты, чуть больше денег и три поддельных паспорта.
– Я что-нибудь придумаю, – пообещала я. – Можно пройти через Кромку, – мне очень нужна карта, без карты я не ориентируюсь в больших пространствах, – через Кромку где-то посреди горного Линя, там говорят, – ну это чушь, стариковские бредни, – говорят, можно выйти в земли богов.
– Правда?
– Не знаю, я не ходила, – я хотела, чтобы это прозвучало шуткой, но получилось не очень шутливо. – Царь хотел перекинуть наши войска через Кромку подобным образом, чтобы зайти к ним с тылу. Я помню некоторые координаты, – те, что откопала сама. До сих пор помню и до сих пор страшно. Я повторяла бесконечные вереницы цифр пока бежала ночными болотами, назад, назад, назад. Только цифры, бесконечные цифры. Только бы не забыть одну…
– Царю насколько я помню это не помогло. – Её слова ранят, но отрезвляют. Выволакивают обратно из хмари в душную комнатёнку.
– У царя тогда не было настоящих проводников. У нас будет.
– Ты так в этом уверена?
Я так в этом уверена? А что мне остаётся? Либо я буду уверена, либо ничего не выйдет.
– Дай мне время всё подготовить.
Она кивнула, она уходит, она спешит к ему в лазарет.
Мне не обязательно идти с ними. От этой мысли мне сделалось больно, она горька как предательство эта чёртова мысль. У меня не получается выкинуть её из головы, слишком тяжелая, слишком цепкая.
Я шла и шептала вслух, пока спускалась по лестнице для прислуги. Ася простит меня, я не пойду с ними? А вот её блондинчик будет только рад. С другой стороны, там опасно и сама себе этого никогда не прощу.
Я могу организовать все для них с блондинчиком и остаться. Поступить на службу к Никиному брату. Жить. Я ведь хочу жить. Или нет уже?
Астрис ушла, а я осталась тревожно дожевывать свой внеурочный выходной. Прочие выходные я старалась проводить с пользой – искать что-то о ревилах, сверхновых, драконах да хоть о чём-нибудь. Сегодня же я хотела поспать.
Во дворе было жарко и тихо. Черив склонился над колодцем. Девочка из второй смены, с которой я почти не пересекалась, нагруженная корзинами с бельем плелась к пристройке. Если они уйдут, что я буду делать одна? С кем я буду говорить? С этой девочкой? С Чёривом? С Никой.
Я завернула за гостиничку, проскользнула через дыру в сетчатом заборе, на него когда-то упало дерево. В лесу мне стало хорошо и почти спокойно.
Через ручей, мимо вывороченной из земли сосны, через овраг, на поле не выходить.
Я опустилась на колени.
В дупле под раздвоенной елью.
Я запустила руки в мягкую труху и принялась за чары, я стягивала их медленно-медленно. Лес шумел, лес пел и покачивался. Наконец, когда липкая паутинка чар расселась, я отряхнула руки и вытянула рюкзак наружу. Он казался слишком большим для этого дупла. Раздутый грязный, в земле, смоле и паутине. Внутри остатки моей прошлой жизни: карты, гвардейский пропуск, а ещё деньги и краденный доспех избавителя. Мне нужны только карты. Я забрала весь рюкзак, мне страшно оставлять здесь такую ценность и страшно хранить его в комнатке Чёрива.
На пальцах вспыхнул красный огонёк, я ойкнула от жара. Огонёк перепрыгнул на попуск, завоняло химозной гарью, мне захотелось отвернуться, лучше убежать, чтобы не видеть, как огонь сожрёт мою фотографию, как от меня-разведчицы останется кучка оплывшего пластика. Догорел. Закопаю эту дрянь поглубже и всё, и будто не было царского ворона. Ни-ког-да. Комья земли поднялись в воздух, в голове затрещало от напряжения. Давно не колдовала. Давно не заклинала землю.
Нужно перепрятать рюкзак. Если меня поймают с доспехом избавителя… ничего хорошего из этого точно не выйдет. Чем я тогда думала? Стащила артефактные латы просто из вредности. Проклятье. Я не хотела, чтобы главная реликвия цветных гвардейцев досталась нашему новому царю. Это было глупо. Просто глупо. Он отнял у меня мои латы, а я отняла у него эти.
Если бы тогда я оказалась немного проворнее или перед мечником оказалась не я… Разведчице не обязательно уметь первоклассно махать клинком, да и князю кирийскому не обязательно. Только в народе его прозвали чёрным мечником не за цвет одеяния, хотя и за цвет, наверное, тоже. Когда он о нём заговорили впервые, мне было тринадцать, тогда мне было глубоко насрать кто он там и зачем. Все эти россказни о князе с той стороны Кромки, о князе, что хочет свергнуть нашего царя, что повелевает стихиями и самой смертью казались сказками, глупыми злыми сказками. Говорят, он был волхвом. Говорят, он умер, а потом воскрес. Говорят, он может перекидываться медведем.
На поле сечи, поле брани,
Клинок кровавый занеся,
Во вражьем, злобном, диком стане,
Погибелью богам грозя,
На равных с чернью и чертями,
Размашистый чеканя шаг,
Сорвав трепещущее знамя,
Уверенно ступает враг.
Под сапогами мнутся травы.
А бой кипит, и смерть поёт.
Но мы ведь правы, были правы.
Кто только правоту учтёт?
И солнце вспенится колдуя.
И в небе старая звезда
Взорвётся, принимаю бурю
И горечь страха на устах,
Напомнит, что живой доселе,
Что можешь биться и дышать.
Там криков трели, стали трели.
Сражаться надо! Иль бежать?
Я подниму мой меч, пусть рубит,
Пусть колет! Вдруг и повезёт?
И эти судьбы, эти судьбы
Им не пора ещё в полёт!
Им стоит жить, сражаться стоит.
А мечник кружит и разит.
Я нанесу удар. Поспорим:
Кто будет жив, а кто убит?
Цель за спиной расправит крылья:
Я знаю, для чего борюсь.
Всю злобу и надежду вылью,
Я отомщу, я проберусь!
Слова смелы, но только мощи,
Жизнь отобрать не достаёт.
Вам, враг, наверно с этим проще.
И эта простота мелькнёт
Во взгляде льдистом и зверином.
К моей груди клинок плывёт.
Я слышу голос окрик дивный
И падаю под чёрный лёд.
Он меня не поранил, а просто сшиб, остальное сделала вода и толстый, но ломкий весенний лёд. Руку мне раскроило уже после, когда я выбиралась из проруби, пыталась скинуть доспех. Дурная от холода и страха, я не справилась с застёжками, я ободрала пальцы до крови, сорвала ноготь на указательном и не заметила. Я помню дурацкую байку про солдатика, который прыгал с парашютом на учениях, парашют не раскрывался, и парень содрал ногти, прямо всю пластину до мяса. Я думала – глупость, я думала – ужас. И сама почти так же. Он падал, я тонула.
Княжич
Мальчик спрятался за стеллажом с историей Авинии, сто сорок пять тяжелых томов жизнеописания мёртвого царства. Мальчик прочёл семь. Мальчик стоял так тихо, как стоят камни. Мальчик пытался заглушить вдохи, единственное что его могло выдать – дыхание и сердце.
– Приказы нашего князя не обсуждают, Ворлак! – мальчик никогда не слышал, чтобы дед Кьёр говорил так, чтобы говорил зло. Его голос разлетался по всей библиотеке, от его голоса дрожали стены и книги падали со стеллажей. На самом деле не падали, конечно, но мальчику казалась, что вот-вот упадут.
– С каких это пор ты стал так послушен, старый Кирлих? Ты слишком возишься с мальчишкой. Бергемондов сынок князь, ему не место в обители.
– Обитель принимает всех, – стоял на своём дед Кьёр.
– Нуждающихся. С чего бы это богатому сынку Ареста нуждаться в нашей помощи? Он ест нашу еду, изводит наших детей, носит нашу одежду…
– Князь пожертвовал храму две сотни золотых и освободил от уплаты налогов с торговли. Две сотни золотом, Ворлак. Ты в жизни не держал таких денег.
– Мало ли что я держал! Две сотни золотом – пустяк. Они тратят больше на балы, лошадей и сбрую.
– Дом Арестов справедлив.
– Дом Арестов откупился. Наш князь продал нам своего сынка за две сотни золотых и три мешка риса.
– Рис в этих краях…
– Я сам знаю, сколько стоит рис в наших края, Кирлих! Он чудовище.
– Он ребёнок.
– Много ты видел детей с когтями?
Спор затих. «Услышали?» – испугался мальчик. Мальчик попытался подползти поближе. Мальчик хотел смотреть. Ему нужно было увидеть того, кто говорит и того, кто отвечает. Кто мог придумать такую глупость: его отец заплатил золотыми? Его отец продал его и отплатил золотом. Его отец испугался. Его отец… Его отец – князь. Лучший из всех живущий и живших когда-то князей. Его отец не мог продать его в монастырь. Отец… Мальчик задел ногой полкой. Что-то скрипнуло, сдвинулось, съехало.
– Что там? – рыкнул второй.
– Мыши, – беспечно отозвался дед Кьёр. – И да, – прохрипел он, – я видел детей с когтями.
– Они были старше, – второй продолжал бурчать.
– Они были старше, – зачем-то согласился дед Кьёр. Зачем он согласился? Мальчик наконец смог всмотреться: дед Кьёр казался старше своих лет, казался совсем хрупким и ветхим, казался камнем, поросшим лишайниками – частью крепости, частью скалы. Серое морщинистое лицо Кьёра было злостью и было силой, силой каменной и неумолимой. – То, что мальчик родился со знаками чар, не делает его чудовищем. Я видел чудовищ с лицами чистыми, что лик Светозарного, в них не было ни капли магии, они были людьми от бровей до пяток, но и сам Светозарный не нашёл бы в их душах света. Ни капли, Ворлак. Магия не делает нас гаже.
– Но и не делает лучше.
– Магия – это просто магия. А мальчику десять лет, он мальчик.
– Его семья отказалась от него, потому что он…
– Сын горы? – дед Кьёр усмехнулся, а мальчик уставился на свою руки: грязные маленькие пальцы, обитые костяшки, мозоли, коричневые медвежьи коготки. Он видел людей, чью кожу полностью заменили чешуйки, он видел людей с глазами рыси, людей с рогами как у оленя, покрытых шерстью и перьями. Отец никогда не боялся таких людей. Он звал их колдунами и принимал как гостей. – Ты веришь в эту глупость? – прервал его раздумья дед Кьёр. Он хохотнул. – Мальчик родился как родились все мы от живой человеческой женщины. Я знаю его мать. Его брат…
– Его брат выглядит как человек.
– И потому он станет следующим князем, а наш А…
– Он не будет жрецом. Такие не становятся жрецами! Он дикий, легкомысленный, избалованный лордёныш!
– Тебя злит его род или когти? Определись, Ворлак.
– Меня злит, что по обители ходит богопротивный маленький…
– Ворлак!
– Он опасен. И ты это знаешь!
– Может и так.
– Может! – Ворлак деланно расхохотался.
– И что ты предлагаешь? Убить его?
Ворлак побледнел, побледнел и наконец заткнулся.
– Вот и мне кажется, что это плохая идея, – закончил дед Кьёр. – Я согласен с его отцом: мальчика нужно обучить.
– И тогда вместо чудовища с коготками мы получим обученного колдуна, равных которому…
– Тогда он будет знать, что делает. Нельзя оставлять ребёнка наедине с такой силой. Мы должны научить его жить с ней. Тогда, Ворлак, он сможет выбрать быть ли ему чудовищем с коготками, всесильным колдуном, князем или монахом. Я беру на себя ответственность за этого мальчика и буду его учить. А нравится тебе это или нет, меня не касается!
– Ты сумасшедший!
– Я сумасшедший, – улыбнулся дед Кьёр, – и я пожалею. Иди, – он указал ему дверь. На дальнюю. Мальчик выдохнул: он его не заметит. – Если я пожалею об этом, Ворлак, это будет моя ответственность.
Ворлак пробормотал ругательство и вышел. Мальчику послышалось, послышалось и только, как дед Кьёр пробурчал ему вслед: идиот.
– Можешь выйти, – услышал мальчик и от неожиданности всё же задел спиной стеллаж и уронил, уронил приставную лесенку. Та грохнулась, наполняя библиотеку шумом, пылью и стыдом. – Выходи, – повторил дед Кьёр и мальчик подчинился. Он медленно выполз на свет из своего разрушенного «убежища».
– Почему? – прошептал он, глядя на собственные руки. Руки как руки, звериные руки.
– Боится. Ворлак боится. Люди боятся.
– И мой отец?
– Твой отец умный человек. – Дед Кьёр зачем-то покачал головой, отрицая то ли умность отца, то ли страх. – Он поступил верно. Он знал, что при дворе тебе будет сложно. Он знал, что людям с такой силой как у тебя нужно учиться. Раньше такие как ты отправлялись учиться к горному народу или в Брумвальд.
– Отец ненавидит Брумвальд.
– Поэтому он отправил тебя к нам, а не в Академию, – дед Кьёр улыбнулся. – Я помогу тебе.
– Потому что он заплатил?
– Потому что я так хочу.
– Спасибо, – прошептал он, не поднимая головы. – Вы очень добры ко мне. А п-почему?..
– Да, мой мальчик, говори, – попросил дед Кьёр.
– Почему вы дали мне подслушать? – выдохнул он.
– А ты умён, – дед Кьёр усмехнулся. – Отчасти, потому что не люблю обсуждать человека за его спиной. Отчасти, потому что должен был встретиться с тобой в пять, а уже половина шестого, – он улыбнулся, и мальчик тоже попробовал, но у него не вышло. – А ещё потому что хочу, чтобы ты знал, что люди могут относиться к тебе по-разному и не из-за что они плохи, а из-за страха. Ты станешь великим, мой мальчик, кем бы ты ни стал, в этом Ворлак прав. Поэтому учись смотреть. Люди боятся магии.
– Но… мой отец не боится! Он принимал у себя колдунов и в столице, я слышал, – он точно где-то слышал, – есть большая-пребольшая школа для колдунов.
– И между тем люди боятся. Такова природа человека. Но люди растут и меняются и мир меняется вместе с ним. Кто знает, может мир, который достанется, тебе будет куда добрее того, что знал я?
