Евгения Дмитриевна Ерёменко
Рассказ об опоздавшем чуде
Приехал я в тот день Олимпиады на Пушкинскую впервые. Стояла сухая весна. Асфальт был чист, на бульварах радовали глаз цветники. Москва показалась мне приятным городом, но безликим из-за своей масштабности. И разрозненной. Не «цельноорганизменной».
Товарищ Т. жила буквально в паре зданий от театра на Малой Бронной. Я поднялся на 2 этаж дома с коммунальными квартирами.
Я не узнал женщину, открывшую мне дверь, но понял, что это Она. Переступив через порог, я подарил ей цветы и зачитал текст из красной папки. Сделал всё, как обещал. Цветы довёз, письмо передал. Но вот прежней Товарища Т. не встретил.
Она была пепельного цвета. Её правая рука, сжимавшая белый платок в кулаке и поднесенная с запАху однотонного домашнего халата была бледна. Кончики пальцев имели сизоватый оттенок. Она часто дышала, кашляла, поднося платок к губам. Я чувствовал, что она была рада меня видеть, но явно выразить это была не способна. Мы пожали друг другу руки после того, как она неловко переложила платок в левую кисть. Она пригласила меня пройти. У них с мужем было две комнаты. В одной из них они принимали гостей. Соседка помогла подать чай с яблочным вареньем для нас. В другой комнате находились жалкие остатки её некогда обширного собрания книг, которые удалось вывезти из Петербурга при переезде. Она объяснила, что основную часть томов отдала в гимназическую библиотеку, что мужа перевели по службе, но это было мерой помощи со стороны его начальства. Основная причина крылась в её болезни. Врачами в Петербурге у неё был диагностирован митральный стеноз, который, по-видимому, явился последствием ревматизма из-за неоднократно перенесенных в детстве и юношестве ангин. И аортальный стеноз позже. Сперва у нее появилась одышка. Подъём на пятый этаж их дома на набережной реки Фонтанки стал восхождением на Эверест. Ежедневный путь от дома до гимназии, преодолеваемый ею, некогда здоровой, за 15 минут, стал часовой мукой, так как требовались долгие перерывы в ходьбе. Её беспокоили боли в области сердца. Они же были для нее сигналом продолжать движение или передохнуть. "Если боль прошла, значит, сердце сможет ещё немножко «пройти», – размышляла она тогда. В Москве было больше возможностей для лечения. Решено было переехать, так как они с супругом хотели завести ребенка. Для планирования беременности нужно было вылечиться, считали они. Но было поздно. Врачи осторожно обходили тему рождения детей. В разговорах делали упор на то, что ей необходимо «поддерживающее» лечение. Она гнала от себя мысли о том, что «поддерживать» приходится её собственную жизнь, но никак не их мечты о плодовитом будущем. Буквально сразу после переезда в Москву она перестала выходить из дома. Одышка не давала даже пересечь двор. Разговаривая со мной, она кашляла. По окончании одного из приступов я заметил, что на белой ткани платка остались кровяные прожилки, после того, как она отняла его от губ. Печален был очевидный и близкий уход этой женщины. Я, еще совсем юный, ориентирующийся больше на эмоциональную и чувственную сферу по части восприятия мира больше, чем на опыт, понял это. Товарищ Т. подарила мне томик рассказов Чехова, который я храню по сей день. Я коротко рассказал ей о школе, но она быстро сменила тему, не желая навлекать на себя меланхолию. Школа ушла из её жизни, как и многое другое и многие другие. Как и уходила сама жизнь, еще теплящаяся в её слабом сердце. Она с большим интересом расспрашивала меня о моей семье, военном времени, об эвакуации, в которую мои родители не попали.
Она рассказала мне кое-что о себе.
Оказалось, что она старше меня на 14 лет. Ей шёл тридцать первый год. Когда началась война, ей было 16, как мне в день нашего разговора. Вместе с мамой и двумя младшими сёстрами их вывезли в эвакуацию перед началом Блокады. Отец ушел на фронт. Сёстры были совсем маленькими. Обе девочки и отец погибли в войну. Похоронка на отца пришла уже 42-м. Вскоре не стало сестёр, почти одновременно заболевших пневмонией.
От прежней довоенной жизни ничего не осталось, как и от прежнего дома . Когда они с мамой приехали на поезде в город, то увидели, что бригады уже успели разобрать даже руины, оставшиеся от здания, где они прежде жили. Ленинград после войны приводили в порядок с потрясающей скоростью.
Их поселили в коммунальную квартиру около Военно-медицинской академии. Вскоре она встретила будущего мужа.
В конце зимы 1945 он был ранен и отправлен в госпиталь на лечение. Он поправлялся, и врач расширял режим активности. Вскоре доктор разрешил выходить на прогулки в парк Академии и на близлежащие улицы.
Она сказала, что лето в тот год было жаркое.
В один из дней, решив прогуляться вдоль набережной Невы около Литейного моста, Товарищ Т. вышла из дома в своих туфлях на два размера меньше – единственных, что они с мамой смогли раздобыть в опустошенном городе. Вся их обувь пришла в негодность. Кроме довоенных галош, в которых всю войну и всё первое послевоенное лето проходила мама, по-петербургски дождливыми днями надевая под них изношенные шерстяные перештопанные носки . Иной обуви для них обеих не нашлось. А еще на холода у них были довоенные валенки. Остались одни на двоих, но к зиме они получили и вторую пару. Не без помощи вновь обретённого влиятельного покровителя.
