Елизавета Игнатьева
Вот бывает. Сборник рассказов
Хорошо в деревне летом
Вот бывает, что после 35-ой вымытой за день тарелки и третьей кастрюли борща за неделю на тебя нападает синдром мамы дяди Федора. Когда так и хочется стукнуть поварешкой и топнуть ножкой: в шкафу платья вечерние вон моль доедает, а ты до сих пор на курорте не была. И это у нее ещё Инстаграма не было. Но пока твой дядя Федор не дорос до той степени независимости, чтобы в электричке самостоятельно ездить, приходится брать его в охапку, выгонять из шкафа наглую жирную моль, складывать остатки вечерних платьев в рюкзак и без вариантов уезжать на лето в Простоквашино.
Утро вПростоквашино начинается с измерения уровня осадков за бортом и извечным вопросом: надеть сегодня резиновые сапоги или не утонешь в калошах? Если же повезет и мокро будет только снизу, то на улицу даже можно будет выйти в одной лишь лёгкой зимней курточке поверх шерстяного свитера. За завтраком – священный ритуал: кто-нибудь, грея руки об тарелку с горячей кашей, робко стуча зубами, попросит: "а давайте посмотрим погоду…" и бесконечно быстрый интернет пять минут грузит заветную страничку. Гисметео пытается подбодрить, как может. Ребят, потерпите ещё пару дней, а потом будет вам целых два солнечных дня и плюс 25! Не может быть! Ведь ещё вчера в прогнозе стояли беспросветные тучки с вариацией капелек от двух до шести. В кухне повисла немая пауза. Осознание счастья пришло не сразу.
На семейном совете было решено обвести лето в календаре в красный кружочек (чтобы, не дай Бог, не пропустить), объявить всеобщий выходной и устроить праздник. Надев платье и подобрав в тон ему элегантные калоши в цветочек, крутишь педали в сторону местной Пятерочки. Шоппинг за продуктами – это выход в свет, как-никак, а вы говорите, зачем тебе здесь столько вечерних нарядов. Шах и мат, мама дяди Федора.
После ужина, накинув на плечи только плед (обещанные теплые деньки уже греют душу), выходишь на веранду. Закрываешь глаза – и вот в руке у тебя бокал рубинового Каберне Совиньон 1992 года, на тарелке из тонкого полупрозрачного фарфора – сырная нарезка: ароматный Рокфор, резковатый Дор Блю, нежный Бри и редечный Камамбер, где-то неподалеку слышится глухой плеск волн и мимо тебя, под палящим солнцем, проплывает гондола с душевной песней статного гондольера… Через два дня плюс 25! Не забыть бы вытащить забытые сандали и найти купальник…
И до того размечтаешься, что уже даже забываешь, что в бокале у тебя красное сухое, которое нынче по акции было, на тарелке – неровные кубики резинового "российского", тоже с распродажи, где-то неподалеку свои шоколадные волны катит и разбивает о глиняные берега переполненная дождями речка, а по глубоким лужам перед домом на своём новеньком мотороллере проплывает отнюдь не горячий венецианец, а сосед, возвращаясь домой после праздника в деревенском баре. Однако, не менее горячий, что уж тут говорить, а по возвращении домой его ждут не менее итальянские разборки.
За ужином обсуждаете, кто как сегодня здорово отдохнул в огороде, на стройке или у плиты а напоследок решаете еще раз полюбоваться нарисованным в прогнозе солнышком: с такой- то погодой у нас действительно как в Италии скоро будет, как вдруг, прогрузившись, коварное Гисметео вам подло заявляет: "мы тут подумали… пожалуй, хватит вам нынче и одного солнечного дня. Недели через три. А то обгорите ещё или, не дай Бог, солнечный удар словите, с непривычки-то".
Где-то в глубине дома на полуслове оборвал свою песню Челентано. Комары, тучей роившиеся над мокрой травой, издали дружный протяжный писк.
Едва было проглянувшие на небе звёзды заволокло серыми тучами. Накрапывал мелкий холодный дождь.
Шел 76-ой день знойного уральского лета.
Вишневый сад
Нынче в театре давали Чехова.
Он сидел за стойкой театрального буфета, подперев рукой голову. Слегка за сорок, слегка помятое лицо и водолазка, слегка затуманенный взгляд, слегка постукивающая об пол нервная нога.
Несыгранные роли призраками толпились за его спиной – в этом сезоне на сцене он снова будет изображать лишь вечно нестареющего мальчишку, натягивать короткие шортики на намечающийся живот и порхать на верёвках, сверкая под яркими лампами предательскими залысинами.
Он драматично взмахнул рукой и подозвал к себе молодого человека с бабочкой.
– Голубчик, плесни-ка мне ещё, – его голос гулким эхом прокатился под потолком.
Булькнуло.
– Послушай, – начал было он, но официант спешил обратно к заветренным бутербродам с копчёной колбасой.
Он вгляделся в темноту пустого фойе.
Уборщица, совсем ещё молодая девчонка, убирала со столов стаканы, перепачканные молочной пеной, фантики и кофейные чашки.
"Никогда не видел раньше. Наверное, новенькая", – подумал он.
Составив домиком всю грязную посуду на большой поднос, она со звоном поставила его на барную стойку.
– Марат, забирай, – крикнула она вглубь буфета и с деловым видом достала из глубокого кармана резиновые перчатки.
Он оглянулся. Из-за колонны кокетливо выглядывала костлявая швабра, неподалеку от нее притаилось пузатое ведро.
Он выдержал глубокую, мхатовскую паузу.
– Эй, ты! – резко бросил он ей вдогонку.
Она обернулась.
– Ты меня не узнаешь? – он сел в пол-оборота. На фотографиях в таком ракурсе он получался лучше всего.
–Нет, – равнодушно призналась она.
– Я здесь служу, – как бы невзначай обронил он и взял в руки недопитый стакан.
Она пожала плечами и пошла дальше. Домыть бы скорее и домой, а после антракта, как назло, под столиками всегда много крошек.
– Эй, послушай, выпей со мной, – сказал он и перешёл на трагический шепот. – Я потерял сегодня друга.
Тряпка повисла в воздухе.
– Мы были неразлучны целых пять лет, – продолжил он. – Путешествовали…
Объехали вдвоем полмира!
Он всхлипнул.
Девушка тихонько подошла к нему и участливо присела рядом.
– Знаешь, мы понимали друг друга с полуслова. Все свободное от работы я проводил с ним, если мне не спалось, то могли бродить по ночным улицам и слушать музыку до рассвета.
Его голос дрожал.
– Обычно он провожал меня в театр и встречал после спектакля. Так было и в этот вечер. Ничего не предвещало…
Скупая слеза скатилась по гладко выбритой щеке.
Из её глаз слезы катились уже градом.
– В этот злополучный вечер… по дороге домой… Он… Вдруг… Он был так молод! Ну почему именно он! – вскрикнул он и зарыдал, уронив голову на барную стойку.
– Миш, может, хватит? – раздался голос из глубины буфета. – Послезавтра уже можно будет из автосервиса забрать твою машину".
–Тьфу ты! – девушка спрыгнула со стула и сердито зашуршала мусорным пакетом.
Он взглянул на часы. Второй акт подходил к концу. Сейчас будет его выход.
Рубить за сценой вишнёвые веточки нужно так, чтоб зритель плакал.
Ведь нынче в театре давали Чехова.
Смысл жизни
Двадцатое число, обведенное в настенном календаре Аллы Аркадьевны Луганской жирным красным фломастером, неумолимо приближалось.
Ещё с вечера она выгладила через мокрую марлю свою белую блузку в мелкий горошек, достала из шкафа строгую шерстяную юбку, которая была приготовлена для торжественных выходов в свет на свадьбы и юбилеи, а также на свои собственные похороны и, порывшись в пыльной косметичке, нашла на дне тюбик стёртой наполовину розовой помады.
Она долго не могла уснуть и ворочалась с боку на бок на продавленном скрипучем диване. Едва беспокойно уснув под утро, Алла Аркадьевна вскочила при первых же дребезжащих звуках советского будильника. Пора.
Волнуясь, как юный рыцарь перед первым боем, она спустилась на первый этаж и крошечным серебряным ключиком открыла железный ящик.
Поднимаясь обратно на свой этаж, она не шла – летела, бережно прижимая к мелким горошкам ворох смятых бумажек, а ее жизнь, впервые за многие годы, неожиданно приобрела смысл. Смысл, которого она не находила раньше ни на парах философии в институте, ни в работе в отделе по закупке канцтоваров, в котором она проработала всю жизнь, ни в ежедневной готовке борща. Будто книга, которую не мог найти ни в одном книжном магазине города, внезапно нашлась в Пятерочке. Между полок с мылом и детским пюре.
Когда-то Алла Аркадьевна уволилась с работы, чтобы полностью посвятить себя этим маленьким мятым бумажкам и иметь возможность совершать поквартирный обход, громким и настойчивым стуком ключей о железные двери напоминая особо забывчивым о приближении двадцатого числа, в утренние часы, днём и в воскресенье.
Она научилась узнавать жителей своего подъезда со спины, в темноте и с расстояния в 300 метров, чтобы звонко напоминать им, а заодно и всему двору, чтобы не забыли "опустить водичку", но в принципе, если что, две недели в запасе у них, конечно, ещё есть.
Особо неблагонадежные, которые опускали бумажки в ящик 18-го вечером, обстреливались дротиками, телефонными звонками и смсками, а их недостойное поведение выносилось на обсуждение совета старейшин, совершавшего по двору своей ежедневный променад.
Дрожащими от волнения руками она бережно разворачивала каждую бумажку и переносила, сверяясь по несколько раз, сакральные цифры на большой лист.
Успела.
***
Она постучала.
Дверь открыл невысокий седеющий мужчина с военной выправкой и в шортах, подвязанных по бокам смешными бантиками.
– "Чего же вы так рано, Алла Аркадьевна?", – зевнул он и с неподобающим ситуации безразличием взял бумагу из ее рук.
Она возвращалась обратно домой и на душе у нее наконец-то было спокойно. Сегодняшний день она может позволить себе отдохнуть, чтобы завтра с новыми силами начать напоминать легкомысленным соседям о необходимости передать показания горячей и холодной воды до двадцатого числа.
Машина времени
Вот бывает, хочется заглянуть в прошлое, хотя бы одним глазком. Потанцевать на балу, прокатиться в экипаже, послушать клавикорды и вызвать на дуэль какого-нибудь забияку.
Не найдя по соседству ни Дока, ни Марти, уже смиряешься с тем, что случиться этому не суждено никогда, как вдруг помощь приходит с самой неожиданной стороны. Коммунальные службы, будто подслушав твое желание, решают осуществить самые смелые мечты. И отключают электричество. Вечером. Ну а что, люди ведь без него раньше как-то жили?
Дом резко погружается в романтичный полумрак, откуда- то из дальних уголков комода появляются огрызки свечей, вся семья радостно собирается вокруг стола и кипятит чай в кастрюльке. Настал звездный час и для керосиновой лампы, которую брат, с нескрываемым торжеством в глазах, вытащил из каких-то своих тайников. Он явно знал заранее, к чему готовиться. А пока все, спотыкаясь в темноте об стулья и друг друга, накрывали на стол, вдруг заиграла музыка. Нет, определенно, человека, который запасся ещё и заводным патефоном с пластинками, о чем-то предупредили заранее. Кажется, пора перестать смеяться над его идеей построить в огороде бункер и вырыть подземный ход.
Ужинать при свечах – это здорово. Не видно, правда, толком, что у тебя в тарелке лежит и куда вилку втыкать, но здорово. После ужина, как и полагается в приличном обществе, – танцы. А чем ещё заняться, если кино ещё не изобрели, а зарядка на телефоне растаяла так же быстро, как и последний огарок свечи? Через полчаса, очевидно, для создания идеальных условий квеста с полным погружением, в доме отключают и воду. Сидя над тазиком с грязной посудой при тусклом свете керосинки, невольно начинаешь думать, что шутка немного затянулась и Золушка хотела только на бал, но никак не обратно.
Посадив десять розовых кустов, буквально на ощупь идёшь в комнату, держа в руке крошечную свечку с чьего-то деньрожденского торта. Заливаешь парафином пол, покрывало и свои джинсы и, лёжа в кровати, представляешь себе Наташу Ростову, в закапаном воском воздушном белом бальном платье. Неужели не капало? Толстой явно чего-то не договаривал. Мысленно пересчитываешь вместо баранов свечи на торжественном канделябре для освещения парадной залы, сбиваешься после трехсот, и, помолившись за упокой души Томаса Эдисона, засыпаешь. Всё-таки великий был человек.
На следующий день к обеду, конечно, работало уже все. А жаль. Мы только было на охоту собрались. За мамонтами.
