Елена Александровна Чечёткина
Все сказки не нашего времени
Врач от бога
Я – зек. Был. Теперь я свободен и жив. Несомненно, жив, потому что вокруг тот же лес, те же бараки, те же рожи вертухаев, те же доходяги-заключенные. Вот они забрасывают мёрзлой землёй моё тело. Нет у меня теперь тела. Оно и к лучшему – уцепиться не за что, еще раз за жилы потянуть не получится, господа хорошие, рожи бандитские – что с той стороны, лубянской, что с этой, колымской.
Свободен! Как я и полагал, нет никакого ада и рая, но что есть вот это – я не знал. Хотя, может, это моя индивидуальная ячейка, и меня просто не приняли в те самые, другие ячейки. Ну и отлично! Там, наверное, перенаселение, как у нас в бараке, а тут я, наконец, один.
Так, теперь освоимся. Тела я не имею, а что имею? Слышу, вижу и – ого! – перемещаюсь. Занятно! Могу войти в дерево и протянуться по стволу снизу- вверх, до самых кончиков веток. Ощущение своеобразное: спокойствие, отрешённость, время течет медленно… Нет! Так и заснуть вечным сном недолго. Войду-ка я в человека, вон в того, моего бывшего напарника. Не вышло! Он дергается – а я отскакиваю. Ага! Разумы отталкиваются – защищают индивидуальность. Но может, это справедливо только для бодрствующих разумов? Надо проверить!
Ну да, я исследователь. Получил высшее врачебное образование и уже заканчивал ординатуру по психиатрии. К тому времени мне стало ясно, что профессию я выбрал опасную. Всем ординаторам была известна страшилка про Бехтерева, который неосторожно, в кругу коллег, попенявших за опоздание на конференцию, упомянул диагноз Сталина. Имени, конечно, не называл – но все и так поняли, в том числе сучок-стукачок. Прожил Бехтерев после этого один день. Хватило, чтобы после конференции сходить с молодой женой на «Лебединое озеро» в Большом, откушать там в буфете мороженого – а потом ночь помучаться профузным поносом, который успешно «долечили» вызванные утром врачи Лечсанупра. С другой стороны, думал я, это было давно, задолго до войны, а сейчас-то послевоенное время. Страна восстанавливается, нужны врачи, в том числе и психиатры. Я хотел лечить свой народ и знал, что могу это делать хорошо, да и учителя хвалили. Наверное, зря хвалили: кто-то настучал, что ординатор такой-то увлекается психоанализом… За буржуазную лженауку я огрёб по полной, причем шпионом оказался двойным: японским (интересно, почему?) и немецким (это хотя бы понятно – за австрияка Фрейда). Спасибо, не расстреляли. И в лагере тоже не сразу убили: как врач, я вскоре оказался в больничке, подлечивал сотоварищей по мере скудных лагерных возможностей, и психиатрический опыт, конечно, накапливался – хотя я уже и не верил, что смогу им воспользоваться в нормальных условиях. Потом провинился – задерживал зэков на койках сверх норматива. Перевели на лесоповал, и вскоре я, изнеженный интеллигент, умер.
Первый опыт контакта со спящим сознанием. После отбоя влетаю в крайний барак и лечу дальше вдоль рядов нар, вглядываясь в лица. Почти все знакомые – так или иначе, попадали в больничку. Вот Сергей. Лежал у меня долго: обморожение, цинга, пеллагра. Еле выкарабкался. Хороший человек; инженер, дома оставил жену с двумя дочками 5 и 7 лет. Сейчас им, конечно, больше. Спит беспокойно, постанывает. Вхожу… Ну, конечно, дочки. Чёрные люди в чёрном дверном проёме отрывают детские ручонки от матери – она тянет их к себе, в комнату, и рыдает, потому что не может удержать. Вот в черноте пропала младшенькая, старшая кричит и тянет руки ко мне, к отцу… Стоп! Разделяю сознания – и снова сливаю. Я/Сергей появляюсь из проёма двери, держа на руках младшую дочку. Легко отбираю старшую у чекиста – он превращается в манекен, я сталкиваю его вниз. Грохот, будто разбились бутылки. Я/Сергей с дочерьми на руках вхожу в комнату, иду к жене, и мы долго стоим, обнявшись, пока все не успокаиваются. «Всё будет хорошо», – говорю я, – «Только не бойся. Береги детей. Я скоро вернусь». Летний луг. Дети, смеясь, бегают за бабочками, я/Сергей с женой идём по тропинке и говорим, говорим… Тут я оставляю сознание Сергея, вылетаю в барак. Теперь он спит спокойно, даже лицо порозовело. Интересно, поможет ли этот опыт ему контролировать свои сны в дальнейшем? Посмотрю завтра. Надо будет – повторю.
Вообще-то, такой контакт выматывает, и на второй опыт я решаюсь только через сутки. Днём отоспался в молодой сосне: она засасывает не очень сильно и через несколько часов сама отпускает. После отбоя полетел к Сергею – спит спокойно, даже улыбается; не стал я к нему «входить». Решил сделать заход с другой стороны – в сон к вертухаю. Тому самому, что сегодня забил ногами обессилевшего зека. Даже интересно: неужели совесть совсем не мучает? Вхожу в вертухаев сон… Коридор, двери по бокам. Я в форме, сапоги поскрипывают, кобура на месте, ремень затянут. Иду целенаправленно, открываю дверь в конце коридора. Огромный вытянутый зал, длинный стол с рядами пустых стульев. «Где все?» – кричу я срывающимся голосом. Тишина. Оборачиваюсь к двери, чтобы выйти. Двери нет. За спиной – смешок. Оборачиваюсь. За столом сидит товарищ Сталин. Подхожу строевым шагом, отдаю честь: «По вашему приказу прибыл, товарищ главнокомандующий! Жду дальнейших указаний!» Улыбается по-доброму: «Садись, сынок. Указаний больше не будет. Мы со всеми справились. Ни одного врага народа не осталось! Теперь отдыхать будем». «Значит, я свободен? Могу отбыть домой, к семье?» «Отбыть, конечно, можешь. А семьи у тебя нет. Я же сказал – ни одного врага не осталось». Тут вертухаева психика не выдерживает, и он с воплем просыпается. Я, естественно, вылетаю из его сознания и имею удовольствие наблюдать продолжение со стороны. Ругается матерно, прямо из бутылки пьёт водку… Стало противно, полетел дальше.
Ого! Тут у вас, значит, красный уголок. Свежие газеты по стене развешаны. Ну-ка, посмотрим, что творится «на просторах Родины чудесной». Отмечаю, что «Правда» не совсем свежая, от 13 января 1953 года, а сейчас уже конец февраля. Статья «Подлые шпионы и убийцы под маской профессоров-врачей». Читаю абзац, отчёркнутый красным:
«Следствием установлено, что участники террористической группы, используя свое положение врачей и злоупотребляя доверием больных, преднамеренно, злодейски подрывали их здоровье, ставили им неправильные диагнозы, а затем губили больных неправильным лечением … … Жертвами этой банды человекообразных зверей пали товарищи А.А. Жданов и А.С. Щербаков. Преступники признались … … Большинство участников террористической группы – Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие – были куплены американской разведкой. Они были завербованы филиалом американской разведки – международной еврейской буржуазно-националистической организации «Джойнт» … …».
Ах вы, упыри, теперь и до врачей добрались, до людей, которые вас же и лечат! Впрочем, что это я… Добрался главный параноик – товарищ Сталин. Как врач, я должен бы ему посочувствовать: состояние ухудшается. Да только этот параноик обладает неограниченной властью и намерен выкосить целое поле блестящих специалистов, моих коллег! Потому что следствие находит всё новых фигурантов (это я вычитал из других, более свежих газет, разложенных на столах), причём уже не только евреев, но и русских; сейчас уже десятки арестованных врачей под пытками признались во «вредительстве». Большой процесс готовят! «Не выйдет, гады!» – беззвучно ору я и чувствую, что мой шарик сознания вот-вот разорвется. Так, спокойно. Хотите врача-вредителя? Вот он я! Теперь я кое-что могу по этой части. Только надо поставить предварительный опыт.
Снова влетаю в комнату отдыха охраны. Мой вертухай крепко спит, даже слюнку пускает. На этот раз отожествляться нельзя – войдя в сон, сразу же разделяю сознания и остаюсь наблюдателем. Антураж тот же: огромный зал, а за длинным столом сидят шерочка с машерочкой: вертухай и товарищ Сталин, мирно беседуют. О врагах народа, наверное. Сейчас я вам их обеспечу! Прикасаюсь к Сталину, обволакиваю его и начинаю формовать. На память воспроизвожу внешность того самого зэка, забитого вертухайными ногами. Лицо удалось, зэковская одёжка прирастает сама. Вертухай сначала сидит смирно, потом начинает орать. Погоди, дружок, я еще не закончил. Прикасаюсь к его разуму, вскрываю (действительно, «кипит наш разум возмущённый») и экстрагирую самый чёрный клубочек. Кидаю на стол – клубок разматывается, превращаясь в людей. Точнее, в убитых зэков. Ого, сколько их: хорошо ты поработал, сталинский сокол. Ну, друзья, рассаживайтесь – стол длинный, всем места хватит. Побеседуйте с начальником по душам… Под визг вертухая вылетаю наружу. Он вертится на койке, пытаясь проснуться. Не выходит. А пить меньше надо! Совершенно измотанный, я влетаю в свою сосну и отключаюсь.
Следующее утро. Вертухаи еще злее обычного, если это только возможно. «Моего» вертухая нет. Лечу в больничку. Здесь он, родимый! За отдельной ширмочкой. Полностью обездвижен, но глазки открыты и мычит что-то неразборчиво, слюнка стекает. Обширный инсульт, что и требовалось доказать. Капельница. Лекарства правильные на тумбочке (и откуда только взялись?) Ну что ж, может, и выживет; может, даже и восстановится – а вот вертухаем ему больше не быть. Сны не позволят.
Теперь – в путь. Надо успеть до начала процесса (а лучше бы и раньше: меньше врачей успеют схватить и замучить). Вопрос в том, какую скорость я могу развить, как скоро смогу добраться до Москвы? Оказалось, достаточно скоро – солнце встаёт два раза, и к вечеру 28 февраля я уже в родном городе. Лечу прямо в Кремль. Влетаю в зал заседаний – они все тут, но без Сталина: председательствует Берия. Все, видно, устали – вот этот уже клюёт носом. Осторожно касаюсь его сознания. Новый опыт – переходное состояние между сном и бодрствованием как источник реальной информации без отторжения «гостя». Оказывается, Сталин теперь большую часть времени проводит на «ближней» Кунцевской даче – поэтому его и нет здесь. Смотрю, как туда добраться и как оно там внутри. Ого! Ничего себе дачка! Невольно вспоминаю наш милый «скворечник» в Одинцово; папа чинит забор, мама колдует на грядках. Довоенные годы, родители еще живы…
Лечу в Кунцево. Внешняя охрана, территория, внутренняя охрана, прихожая, Большой зал, Малая столовая. Вот он, мой пациент. Лежит на диване, читает газетку перед отходом ко сну. Только вот что-то нервно читает – весь покраснел, а потом как зашипит сквозь усы: «Вредители! Закончу с врачами, сразу вами займусь». Отбрасывает газету на пол. Подлетаю, смотрю название: «Грубые искажения» (отчёркнуто красным), читаю саму заметку – донос об «идеологических ошибках» в одном из томов Большой советской энциклопедии. Да, этот на врачах не остановится. Облетаю дом; кроме охраны, никого, а охране вход к Хозяину без вызова запрещен (это я узнал из сознания моего задремавшего информатора в Кремле). Возвращаюсь к пациенту, который, наконец, засыпает. Ну, вперёд! Только не забыть сразу же отсоединить сознание! Еще паранойи мне, с моими новыми способностями, не хватало…
Попадаю в огромный зал (и что у них за любовь к огромным закрытым помещениям!) Вдоль зала вытянут стол; на столе – яства, за столом – вождь и особо доверенные соратники. В огромные окна просматривается вся территория вокруг. Зал стоит на плоском каменном уступе. Сзади вздымается каменная стена каких-то неправдоподобно перпендикулярных гор (идеальная защита спины), а спереди и с боков – обрыв. Заглядываю в обрыв – там кишат змееголовые чудовища. Но охрана – что за замечательная охрана! – не дремлет: чуть только змеиная голова высовывается из-за кромки обрыва – сразу выстрелом разбивается в прах. Правда, иногда сам охранник начинает отращивать змеиную головку. Но и тут его товарищи начеку: немедленно сбрасывают превращающегося в пропасть.
Ну, совершенно больной человек. Чего уж удивительного, что вся страна в психозе. Лечить страну – не моё дело, а вот человеку помочь надо. Как говорил великий Фрейд, надо открыть ему его подсознание. Конечно, я тут слегка передёргиваю: Фрейд говорил еще об осторожности, постепенности, специальных психоаналитических техниках, и чтобы ни в коем случае не торопиться – пациент должен «созреть» чтобы вынести контакт со своим подсознанием. Некогда! Завтра этот пациент выкосит всех «врачей-вредителей», а потом и за энциклопедистов примется. Нужна экстренная терапия!
Начинаю работать с задним планом. Чудовища пожирают охрану, и все вместе падают в пропасть. Перекидываю широкую дорогу через пролом – прямо ко входу в зал. Вдали появляется толпа, приближается. Уже можно разглядеть отдельных людей: кто с дыркой в черепе, кто истощён как скелет, кто безногим обрубком катит на дощечке с подшипниками. Ох, как завертелся. Нет, ты смотри, гад! Вот они – твои легионы преданных, замученных, распятых. А за ними – их дети, жёны, мужья, родители… Ты их не знаешь? Ну, так познакомься! Сейчас они войдут к тебе. А вот визжать не надо: ты же мужчина, горец, генералиссимус, в конце концов. Нет, в эту дверку пока нельзя. Сеанс еще не закончен. Ладно, друзья, разбирайтесь с ним сами, да не отпускайте, пока всё не выясните, а я полетел, еще несколько пациентов к завтрашнему дню подготовить надо, чтобы с этим, главным пациентом не сорвалось.
Работал в основном с Берией: из соратников он самый жёсткий и умный. Не допустит всеобщего падения в пропасть. Так оно и получилось. Он задержал остальных, насколько смог, и в Кремле, и на Кунцевской даче («Он же спит!» – определил главный соратник, едва взглянув на вождя), и врачей вызвали только на следующее утро, когда стало ясно даже слепому, что Хозяин что-то «заспался». Всё! Терапевтическое окно для лечения инсульта закрылось полностью. Теперь – только смерть; она пришла 5 марта. И тут Берия не подвёл: сразу же стал сворачивать «дело врачей». Уже к 3 апреля все «врачи-вредители» были освобождены, реабилитированы и восстановлены в должности, а 4 апреля народу официально было сообщено об «ошибке». Всё свалили на следователя Рюмина, разрабатывающего «дело врачей» (хотя к тому времени он уже давно был отстранен – Хозяин был недоволен его низкой производительностью); Рюмин был немедленно арестован и спустя год расстрелян. Теперь уже Хрущёвым «с группой товарищей», которые уже успели расстрелять Берию: змеиные головки продолжали пожирать друг друга и после ухода главного. Но это меня не слишком огорчает: кто же заставлял вас быть «лучшими учениками?» Я спасал действительно лучших – настоящую элиту своей страны. Позже мне удалось заглянуть в закрытые документы: если бы тиран-параноик не умер, то показательный суд над врачами состоялся бы в середине марта, после чего их предполагалось повесить на центральных площадях крупных городов. Для поддержания народа в тонусе… Я успел! Как же вовремя я умер…
В последнее время начинаю ощущать, что в своей ячейке я не один. Похоже, коллеги собираются принять меня в своё сообщество. Ну, а пока я продолжаю в одиночку делать то, что должен: помогаю больным людям столкнуться со своим безумием. В лечебных целях, конечно. Ну, а если кто не выдерживает – тут уж не моя вина. Лечу доступными мне средствами. Поймите: я не могу не лечить, ведь бывших врачей не бывает. А я хороший врач. Как говорили мои учителя – врач от бога.
Чистый кошмар
Роберт и Стю разбирали вещи своего недавно умершего родственника – дальнего кузена, как они его для себя называли. Дальнего не только по цепочке родства, но и по отношениям, точнее, по почти полному отсутствию оных. И всё-таки Роберту он нравился: чудак его интриговал – и своей необычностью, и своей писаниной, которую Роберт иногда почитывал, и не без удовольствия. Стю пошёл за компанию, а вот жена Роба категорически отказалась присоединиться, состроив презрительную гримасу: «И что вы думаете там отыскать, у этого психа? Лучше вызовите команду уборщиков, а потом ремонтников. Скорее начнём сдавать квартиру – скорее получим деньги». Но Роберт не согласился: деньги деньгами, но надо же оказать усопшему хоть минимальное уважение. Видит Бог, семья полностью отказывала ему в этом при жизни.
Мать Говарда стала паршивой овцой после того, как выскочила замуж за своего коммивояжёра. Так ведь семья оказалась права: тот оказался в психушке, оставив жену и двухлетнего ребёнка. Они готовы были принять её обратно, с соответствующим покаянием, но гордячка отказалась и стала сама работать и воспитывать сына. И чем всё закончилось? Сама оказалась в психушке, да и сын чудом избежал той же участи. Чудом? Роберт улыбнулся. Никаких чудес: парень работал, как вол, и боролся, и сумел умереть своей смертью в своём доме. Правда рано: по нынешним временам 47 лет – не срок. Но для Говарда и это удивительно много, с его-то монстрами. Не жизнь, а чистый кошмар!
*****
Своё детство Говард помнил плохо, урывками. Лучше всего помнил деда и его рассказы о путешествиях. Он сохранил все диковинки, которые дед привёз из своих странствий – это был его мир в детстве, да и сейчас во многом тоже. Он брал в руки вещицу, всматривался в неё и начинал слышать голос деда, рассказывавшего очередную удивительную историю – иногда смешную, иногда страшную. Правда, когда дед заметил, что внук кричит по ночам, он перестал рассказывать страшные и осторожно допытался у мальчика, что ему снится.
– Монстры! – шёпотом (чтобы не испугать маму) кричал мальчик. – Они выходят из моря и гонятся за мной; и в море, и потом. Они могут двигаться по суше! Они невидимы для остальных. Они прячутся в наших комнатах и показываются мне, когда темно.
– Если темно, ты не можешь их видеть, – рассудительно заметил дед.
– Я их чувствую.
– Как?
– Не знаю. Просто чувствую, когда они подкрадываются, и даже просто если они в комнате
– Пошли, – сказал дед и мягко, но решительно взял его за руку. – Сейчас вечер, в комнатах темно. Покажи мне своих монстров.
– Не хочу показывать!
– Тогда сходи сам, прямо сейчас. Если они снова начнут тебя пугать, крикни мне – я их прогоню, я знаю как.
Говард с сомнением посмотрел на деда, но пошёл. И что же? Никаких монстров наяву он больше не видел, и даже не чувствовал. Они полностью переселились в его сны, но как только он говорил им там, что позовёт дедушку, твари быстро исчезали. А когда дед умер, и они отказывались исчезать, Говард уже нашел свой способ борьбы с чудовищами. Он стал их описывать – переносить в реальность, под яркий свет своего воображения. В этих ментальных клетках – его рукописях – монстры жили, становясь безопасными для него. Правда, сны рождали новых чудовищ или возрождали старых. Ну что ж! Проснувшись, он с мстительным удовольствием заключал их всех в свою прозу, окружая там атрибутами реальности, артефактами научного познания мира – острейшим оружием против порождений ночных кошмаров.
И всё-таки жить было очень трудно. Нельзя же всё время писать! К тому же надо было зарабатывать на жизнь, превращая тем самым занятия литературой в подённый труд – он правил и перепечатывал чужие рукописи, и как же он это ненавидел! Мысли о самоубийстве посещали всё чаще. Он понимал, что живёт нездоровой жизнью – но это потому, что исходно был нездоров. Чего скрывать от себя – болен психически, тут даже Фрейда не надо было для диагностики, сам Говард с его аналитическим умом и обширными, хотя и отрывочными, научными знаниями вполне осознавал свои проблемы и ограниченность того способа, которым он их решал. Требовалось общение с живыми людьми, погружение в реальный мир – но его психическая природа протестовала. Попытка женитьбы была, конечно, полезна для его творчества, но совместная жизнь продолжалась недолго, хотя с Лорен они расстались вполне мирно – и к обоюдному удовольствию.
Самое большее, что он мог постоянно практиковать на пути общения – это обширная переписка, сначала с матерью (она охотно отвечала ему из своей клиники), затем с другими корреспондентами (к его удивлению, многие значительные люди, в том числе успешные писатели, поддерживали переписку). И это помогало, но не очень, и Говард уже стоял на краю, когда неожиданно получил поддержку из иной реальности, в которой обитают, оказывается, не одни только монстры.
*****
– Смотри, Роб! – воскликнул Стю, – Ты когда-нибудь видел такое?
Он протянул Роберту плоскую чёрную плитку величиной с ладонь. Края закруглены; матовый, приятный на ощупь материал не походил ни на металл, ни на дерево. Возможно, какой-то минерал из дедовой коллекции диковинок, которыми они уже почти заполнили шляпную коробку, оставшуюся от Лорен. Но почему такая странная форма? Заметив щель, идущую по торцу плитки, они попытались её раскрыть, но не получилось.
– Ладно, Стюард, – сказал Роберт, – положи пока в коробку, потом разберёмся. Тут ещё столько работы, дай бог до ночи управиться. Главное – рукописи и письма. Помяни моё слово: мы ещё выручим за них кучу денег, по крайней мере за письма. Он ведь с такими шишками переписывался! Как-то случайно мне сказал – я вначале просто не поверил. Но ты ведь знаешь: Говард никогда не врёт. Не врал…
И они перешли к ящикам письменного стола, а потом к бюро. Забирали все бумаги, не глядя (потом, потом!) и складывали в чемодан. Когда закончили с бумагами, остались только старый диван, фотография деда над диваном, письменный стол и шкаф с одиноким старым костюмом. В новом, приличном, его хоронили. В кухне и ванной тоже брать было нечего, если не считать свидетелей болезни: пузырьков и баночек с лекарствами, перевязочных материалов, каких-то медицинских приспособлений. Роберт грустно оглядел покинутую квартиру, шепнул себе под нос: «Прощай, Говард!» и обратился к Стюарду:
– Пошли, Стю. Закончили. Теперь можно запускать Норму. Ты забирай чемодан, а я – коробку. Норма просто звереет, когда слышит о Говарде. Выбросит она его бумаги, как пить дать. А дедовы диковинки, думаю, не тронет; поставлю коробку в своей комнате, скажу, что это мои детские игрушки. Случайно, мол, нашёл у Говарда – сам отдал ему на хранение, когда переезжал, и забыл.
*****
Теперь он спал только днём – тогда кошмары становились менее интенсивными. Вставал вечером, обедал, несколько часов писал, а потом выходил на прогулку. Людей на улицах ночного Портленда было мало, и это его вполне устраивало. Таких, как он, просто гуляющих, почти не было: люди торопились по своим делам, но их присутствие ободряло его. Тем более, что никто к нему не приставал, даже проститутки: они сразу чувствовали, что он – не их клиент.
Так он продержался ещё несколько лет. В мире происходили глобальные изменения: в России набирал силу монстр по имени Сталин; в Германии рвался к власти Гитлер, и тёмные волны начали захлёстывать культурную и интеллектуальную столицу мира, обратившуюся в огромного безмозглого удава, готовившегося задавить своими кольцами весь мир, задушить и переварить его. Говард всего этого почти на замечал – ему хватало непрерывной борьбы со своими собственными монстрами.
Сколько раз перед сном он просил, чтобы к нему пришёл дедушка, но приходили только чудовища. Но человек не может всё время находиться в обществе чудовищ! Конечно, у него были знакомые, хотя бы в редакциях, на которые он работал и куда изредка приносил свои рассказы, и среди таких же, как он, неудачников-журналистов. Но знакомые – это не близкие люди, а близких людей после деда у него не было. Слишком тяжело далась ему смерть бабушка, деда, матери – он просто не мог пережить это ещё раз. Уж лучше ночные монстры. Семья… Он пытался, видит бог. И Лорен пыталась, но ничего не вышло. Как и с Робертом. Парень искренне хотел сблизиться, но Говард испугался. И всё-таки хотя бы единственный ценитель его странного творчества у него точно был, спасибо Роберту.
Он решил, что достаточно. Сегодня будет его последний день, точнее ночь – он просто шагнёт с портлендского мола в океаническую глубину, откуда его уже давно зовёт Ктулху. Он надеялся, что тело не найдут, что монстр не выдаст собственного создателя. Но даже если найдут, то спишут на несчастный случай: покойный любил гулять по ночам, задумался, перешагнул ограду, упал в море…
Говард дописал страницу, последний абзац:
«От этих любительских, нечётких фотографий, сделанных «Кодаком», исходила поистине магическая сила. Ни одна самая искусная подделка не произвела бы такого впечатления» –
и оставил блокнот раскрытым, придавив разворот камешком: пусть считают, что он просто вышел пройтись. Говард поднялся, но, поддавшись внезапно накатившей слабости, снова опустился на стул: на развороте блокнота вместо камешка мерцала странная плоская коробочка. Чёрная, матовая, с закруглёнными краями. Он притронулся к ней – мерцание прекратилось. Говард взял коробочку в руки, увидел на торце щель и еле заметную кнопку. Он нажал кнопку, и коробочка раскрылась. Одна из внутренних поверхностей казалась стеклянной. Он притронулся к ней – стекло засветилось изнутри, открыв неожиданную глубину, откуда ему приветливо улыбался человек – примерно его лет, но чем-то неуловимо отличающийся и от Говарда (это было нетрудно), и от его современников.
– Что это?! – невольно воскликнул Говард.
– Это смартфон, а я Эдди, – откликнулся человек в коробочке. – Привет, Говард! Не трясись. Я же не Ктулху, верно?
И человек рассмеялся, да так заразительно, что и Говард улыбнулся. Он уже забыл, как это делается. Лицевые мышцы, управлявшие улыбкой, как бы заржавели, но сработали.
– Вот и отлично! – бодро продолжал Эдди. – А говорили, ты не умеешь улыбаться.
– Оказывается, умею, – улыбнувшись еще раз (теперь дело пошло легче) сказал Говард. – А теперь объясни, что такое «мартфон», и откуда ты взялся? (Да еще именно сегодня, добавил он про себя).
– Что хорошо, – задумчиво сказал Эдди, – ты фантаст, причём с широким полем допущений. «Фантдопов», как мы говорим. Мы – это любители фантастики, и мы любим твои книги, Говард Лавкрафт. Давай, вступай на своё поле, и я тебе всё объясню. Готов?
– Да, – кивнул Говард.
– Дело в том, – начал Эдди, – что я не дочитал твою книгу: она замерцала. Сейчас объясню, – поспешно добавил он в ответ на недоумённый взгляд Говарда, который грозил перейти в оскорблённый. – Извини, я не так начал. «Смартфон» – это дословно умный телефон, Телефон, как у вас, но плюс компьютер. Ты знаешь, что такое компьютер?
– Какое-то счетное устройство?
– Да, только сейчас, через сто лет, это не просто счётчик. Это устройство со страшной скоростью запоминает, обрабатывает и передаёт информацию. Компьютеры, соединённые в мировую сеть, подняли цивилизацию на следующую ступень – информационную. Мы стали жить в информационном океане, и в этом океане появились не только новые социальные и психологические явления (ты бы сказал – монстры, хотя всё не так страшно), но и необычные физические эффекты. Мерцание – такой эффект; наша группа как раз его изучает. Иногда, в небольшой области пространства, материальные объекты как бы периодически выпадают из реальности: то появляются, то исчезают. Такие мерцание продолжается недолго: минуту или час, и никогда не повторяется в этой же области. Возникновением области мерцания можно в какой-то мере управлять, особым образом сосредоточившись на предмете, несущем информацию. Поскольку раньше ничего подобного не наблюдалось, мы предположили, что эффект напрямую связан с возросшей интенсивностью мирового информационного поля, а в точке мерцания происходит прорыв пространственно-временной ткани реальности. И не просто прорыв, а возможность выбора между близкими по вероятности потоками развития реальности. Но лишь локальными потоками – в целом реальность не меняется. Принцип гомеостатического реагирования. Вот эту гипотезу мы и разрабатываем.
– Похоже, успешно разрабатываете, – глаза Говарда загорелись. – Вы можете путешествовать во времени? Как у Герберта Уэллса?
– Нет. Фундаментальный запрет на перенос избыточно сложных или необычных информационных объектов – поле выталкивает их обратно. Существующая реальность защищает себя. Человек чрезвычайно сложен информационно, и он не может перенестись в другое время. А вот смартфон – сравнительно простое устройство, и его можно настроить на использование только респондентом, так, что для остальных он выглядит просто как черная пластина. Поэтому нам удалось перенести смартфон, настроенный на тебя, и в результате мы можем общаться. Но, извини, не слишком информативно – на определённом уровне переносимой информации связь прерывается.
– Значит, вы уже пробовали, и я не первый?
– Нет, не первый. Но один из первых.
– Но почему? Почему вы выбрали меня? Неудачника, посредственного поставщика бульварных рассказов?
– Я уже говорил, Говард: тебя читают и через сто лет – ты совсем не посредственный, а твоя проза – не бульварная. Я бы назвал тебя гением, но боюсь испугать. И потом, я, как руководитель группы, могу выбирать объект для эксперимента, а мерцание произошло как раз в тот момент, когда я читал твою книгу – и не смог перевернуть страницу. Это означает, что книга могла быть и написана – и не написана. Тебе не надо объяснять, по какой причине.
– Смешно, – сказал Говард без намёка на улыбку. – Ты связался со мной только чтобы дочитать книгу?
– Нет, не только, и даже не столько. Я читал о тебе, Говард Лавкрафт, читал воспоминания современников и твоей жены. Это так отрывочно и противоречиво. Но одно я понял – в основном не из воспоминаний и биографий, а из твоих писем и книг: тебе не помешал бы хороший друг, вроде твоего покойного деда. Нас многое разделяет: и время, и твои личные особенности… Но мне бы хотелось стать таким другом.
– Мне тоже. Спасибо, Эдди. Ну что ж, передавай привет моим будущим читателям!
Они одновременно протянули к экрану руки, их пальцы соприкоснулись, и мир за стеклом погас.
Говард отложил чёрную коробочку в сторону, перевернул страницу и начал писать, постепенно заполняя новый разворот своим аккуратным почерком. Потом закрыл блокнот и поднялся от стола, потягиваясь и улыбаясь кому-то, кто явно отсутствовал в пустой комнате. Пора на прогулку! Он надел плащ, поднял воротник и вышел в сырую ночь, пахнущую близким океаном и затаившимися в нём монстрами. Но привычное одиночество теперь стало не таким мучительным и безнадёжным. Теперь, когда он знал, что его чудовищ увидят и многие другие; его ужас станет их ужасом, его борьба – их борьбой, его рукописи – их книгами. А ещё ему внезапно захотелось путешествовать, и не в воображаемых мирах своих фантазий, а в реальном мире, от которого он так долго скрывался.
*****
На следующий день, дождавшись, когда Роберт уйдёт в свой офис, Норма вошла в его комнату. Коробка стояла у кровати, приоткрытая. Одного взгляда внутрь ей было достаточно. Конечно, никакие это не Робовы игрушки – это поганые сувениры Говарда. В своём доме такую гадость она не потерпит! Роб и так пришёл вчера сам не свой, не спал в супружеской постели, а сегодня еле поднялся, с опухшими глазами. Её долг, как жены, охранять свой дом и своего мужа. Захлопнув шляпную коробку, Норма засунула её в мешок и оттащила за дверь – до приезда мусорщика. Робу она скажет, что приходили из Христианской Ассоциации, и она отдала его игрушки для сирот. «Ты же не будешь сам играть в них, Роб? – так она скажет. – А детишкам радость. Верно?»
