Дмитрий Ромов
Цеховик. Книга 4. Подпольная империя

– Ну что же, – отвечаю я, – значит дуэль.

– Много чести, – гремит он, но тут же понизив голос и прищурившись, спрашивает. – Ты за что Троекурова вышиб? Мне вот интересно просто. И как, главное.

– За то, что не хотел делать, то что мне надо было.

– Понтов у тебя дохера, – кивает Печёнкин. – Даже интересно было бы тебя на дыбу вздёрнуть. Посмотреть, такой ли ты крутой, как пишешься. Но ладно, это ещё успеем. Давай дуэль. За столом тебя тоже проверить интересно. Играем не на фишки, на бабки. Минималка тысяча. Если проиграю, закрою твоё дело. Если выиграю, девку эту оттарабаню.

– На девушку игры не будет. Если выиграете я у нас казино открою, чтоб в Новосиб не надо было мотаться.

– Хер тебе на лысый череп, – отвечает он со смехом. – И так откроешь. Только девка.

– Если проиграю, буду делиться информацией из ЦК, – блефую я.

– Чего? – морщится он. – Да откуда у тебя информация, заморыш?

Я пожимаю плечами.

– Ну а вот это всё откуда? – обвожу я рукой. – В лотерею выиграл? Ладно, попрошу ещё, чтоб вас пореже в отчёты о работе включали.

Он пренебрежительно хмыкает:

– Значит так, сынуля. Твои отчёты мне до одного места. Ты кого пугать вздумал, дурачок малолетний? Я вот так мизинчиком шевельну, и тебя не станет. И никто даже не заметит, кроме мамки твоей. Плюну, и ты утонешь. Исчезнешь во мраке. Понимаешь, что я говорю? Доступно излагаю? Но ты меня заинтересовал. Как зверушка в зоопарке. Любопытство моё вызвал. Так что слишком-то не расширяйся, не важничай. Я тебе сказал, если проиграю, дело твоё закрою. Если выиграю, оттарабаню девку твою, а тебя законопачу на пятнашку. Все висяки на тебя повешу. Ты у меня из комсомольца в маньяка-рецидивиста превратишься. Не хочешь играть, не надо. Сегодня же по этапу поедешь.

– Ладно, – говорю я задумчиво и несколько секунд выжидаю, – если проиграю верну тебя в Москву в течение года. Если не верну, посадишь. Через год.

Он наклоняет голову вперёд и смотрит, набычившись. Глаза наливаются кровью. Повисает пауза.

– Ишь ты, – наконец, произносит он. – Сучий потрох. Ну ладно, но если не вернёшь я лично и девку и тебя отымею и поедешь ты прямёхонько в петушатник сексуальный опыт нарабатывать. На том и порешим. Минимальная ставка тысяча, лимит на раздачу двадцатка. Давай, организовывай. Я пока горло промочу, да скажу, чтоб деньги привезли.

– За счёт заведения, – бросаю я проходящему мимо официанту и указываю на генерала.

Я нахожу Бакса и говорю ему, чтобы готовил приватный зал для большой игры. Потом подзываю Лиду и прошу позвонить в больницу, узнать информацию о состоянии Айгуль.

– Лида, если будет информация во время игры, подходи ко мне и сразу докладывай. Тихонько только.

После этого подхожу к Цвету.

– Я возьму из кассы тысяч двадцать. Буду играть с Печёнкиным в приватном зале. Если проиграю, возмещу из своей доли.

– Мы столько ещё и не заработали наверное.

– Неважно, говорю же верну.

– Ну, смотри, Бро. Рискуешь.

– Знаю.

– Мля, ты в натуре отчаянный кент, – хмурится он. – От Айгуль есть чё?

Я отрицательно мотаю головой. Отчаянный, да. Не отчаянный, а слетевший с катушек. Чёт как-то всё в тумане, ёлки-палки. Пойду с Платонычем поболтаю.

– Дядя Юра, ну как ты тут? – приобнимаю я его за плечо.

– Ничего, Егор, а ты?

– Да, так как-то.

Я вкратце рассказываю ему последние события и он огорчённо качает головой.

– Туда пройти-то можно будет, чтоб моральную поддержку оказать? – спрашивает он.

– Можно, конечно. Ты же дядька родной. И спасибо, что мозги мне не выносишь.

– Так чего выносить-то? Делу не поможешь.

И то верно.

Примерно через час мы проходим в отдельный зал. Я, Платоныч, Цвет, Печёнкин и двое чуваков с постными рожами со стороны генерала. Играть будем вдвоём. Фишка дилера будет переходить по очереди от меня к нему. Это, по сути, означает лишь, кто первый будет делать ставку, а кто отвечать в каждой раздаче.

Блайндов не будет. Минимальная ставка – тысяча рублей. Ну, вот, собственно и всё. Мы садимся напротив друг друга, а дилер усаживается сбоку между нами. Зрители встают за дилером.

Перед нами лежат пачки денег. По десять пачек десятирублёвых у каждого.

– Ну что, понеслась? – говорит Печёнкин и кивает своим парням. – Колода будет наша. Надеюсь возражать не станете.

– Конечно, – отвечаю я и киваю дилеру, невзрачному мужичку с усами подковой и волосами расчёсанными на прямой пробор.

Дилер берёт колоду у спутника генерала, тщательно тасует и с независимым видом выдаёт две карты мне и столько же Печёнкину. Чувствую себя Джеймсом Бондом. Правда без технической поддержки и сухого мартини, зато с несгибаемой волей.

Мы смотрим полученные карты, отгибая уголки, чтобы никто не смог подглядеть

Печёнкин крякает и двигает на центр стола две тысячи. Я делаю то же самое. Дилер выкладывает на стол первые три карты. Это червовый валет, пиковый король и трефовый туз.

– Ваше слово, – говорит дилер, обращаясь к моему визави.

Генерал хмурится, соображая, и пялится на выложенные карты. Потом отсчитывает четыре пачки и выдвигает на центр. После этого поднимает глаза и безо всяких эмоций смотрит на меня. А я смотрю на него и тоже стараюсь выглядеть совершенно бесстрастно.

Это напоминает вестерн Серджио Леоне, когда на экране идут очень долгие крупные планы. Там только глаза. Только глаза. Но в нашем случае ещё и губы. Сердце замирает. Краешек губы под миниатюрным шрамом, самый верх арки купидона едва заметно дёргается. Есть! Лишь бы не среагировать, чтобы он не понял, что я заметил.

Но у меня каменное лицо. Это точно. Только по спине бежит маленькая холодная струйка…

– Уравниваю, – спокойно говорю я и тоже отодвигаю от себя четыре тысячи.

Дилер выкладывает четвёртую карту, это бубновый валет.

В этот момент в зал заходит Лида. Она идёт, покачивая бёдрами и, подойдя ко мне, низко наклоняется. Я смотрю на генерала, а он пожирает её глазами. Ему сейчас явно не до карт. Лида тихо, чтобы никто не слышал говорит:

– Сейчас заканчивают повторную операцию. Медсестра пока ничего не знает, как поговорит с доктором, сразу позвонит. Я сообщу.

Я киваю. Какая ещё повторная операция. Блин…

Лида выпрямляется и, стуча каблучками выходит из зала. Печёнкин облизывает губы и провожает её глазами до самого выхода. Потом проводит рукой по сальным волосам и задумчиво смотрит на выложенные перед дилером карты.

– Поднимаю, – наконец заявляет он и отодвигает от себя пять тысяч.

Он сразу задирает планку очень высоко. Если сейчас я сброшу, то в следующей раздаче у меня останется слишком мало денег и я не смогу ответить на высокую ставку… Мда… Значит, придётся снова залезать в кассу. Цвет может заартачиться… Ладно, карта у него херовая, если верить дрожащей губе…

Чуйка, где ты? Ведь была же она у меня и ни раз спасала за столом… Был в моей жизни период, когда я играл. Хорошо играл, удачливо, дерзко. Как месье Ле Шифр… И кончил примерно как он, правда в отличие от него ещё несколько лет выплачивал долг… А сейчас у меня будет только год и минус двадцать тысяч, если что… Или докуда мы там дойдём…

– Поддерживаю.

Я двигаю пять тысяч на середину стола.

Дилер выкладывает последнюю пятую карту. Это бубновый король.

Печёнкин дважды поворачивает голову, разминая шею, как борец перед схваткой. Потом достаёт из кармана пачку «Мальборо» и зажигалку «Зиппо». Прям заправский америкос, поглядите на него…

Он откидывает крышку у зажигалки и тут же захлопывает. Открывает и закрывает. Делает так раз двадцать, методично и монотонно. Щёлк-щёлк, щёлк-щёлк… При этом на лице его не двигается ни один мускул.

Лицо его выглядит несвежим и обрюзгшим. У него влажная кожа, мешки под глазами, на носу проступают бордовые прожилки сосудов. Но всё это совершенно неподвижно, и только глаза шарят по выложенным на столе картам. И вдруг, губа… Она дёргается! Дважды! Он блефует!

Сердце заводится, как мотор мотоцикла, моментально набирая немыслимые обороты. Блефует! У него ничего нет, он хочет, чтобы я сбросил карты.

– Ставлю всё, – говорит он и двигает оставшиеся деньги вперёд.

Матёрый… И рисковый… Тук-тук-тук, стучит сердце.

Нам разум дал стальные руки-крылья,

А вместо сердца – пламенный мотор…

Пламенный мотор, да…

– Отвечаю, – говорю я и двигаю пачки вперёд.

В банке сорок тысяч. Неплохие деньжата, что ни говори… Отработать двадцатку будет не так просто. Несмертельно, но потребует времени и усилий… А вот с моим обещанием генералу будет посложнее…

– Ставку сравняли, – говорит дилер. – Прошу открыться.

На лице Печёнкина появляется гаденькая усмешка. Он двигает вперёд свои карты, но не торопится их открыть.

– Прошу открыться, – повторяет дилер.

Я беру свои карты и начинаю переворачивать, но в этот момент в зал вбегает Лида. Я пытаюсь понять, что за весть она несёт по глазам, но она смотрит вниз.

Она подбегает ко мне и наклоняется, и генерал, глядя на неё, облизывает жирные губы

– Ну что, позвонила медсестра? – спрашиваю я.

– Да, – отвечает она и коротко кивает.

3. Только дело и ничего, кроме дела

Я киваю, ожидая продолжения и, дразня Печёнкина, поворачиваюсь к Лиде, отчего наши губы практически соприкасаются. От неожиданности она замолкает и какое-то время просто хлопает глазами.

– Так что? – спрашиваю я.

– Всё то же самое. Операция прошла успешно, но Айгуль в реанимации. Состояние по-прежнему тяжёлое. Подключили к аппарату искусственного дыхания.

И в чём успех этой операции, если к лучшему ничего не изменилось, а, кажется, даже наоборот?

– Ну что, голубки, – недовольно бросает генерал. – Вы нам тут язык любви будете демонстрировать или мы вернёмся к делу?

Я с невозмутимым видом поворачиваюсь и, не говоря ни слова, переворачиваю свои карты. Это червовые король и туз.

– Фулл хауз, – объявляет дилер. – Короли и тузы.

С картами дилера у меня получается три короля и два туза. Такую комбинацию переплюнуть крайне трудно, но я пока остаюсь непроницаемым, не выказывая никаких чувств.

– Пожалуйста, – говорит дилер, глядя на прикусившего губу Печёнкина.

Он с явным усилием прогоняет со своего лица грусть и, едва заметно пожимает плечами, мол, что ж поделать, раз так вышло. Переворачивает две свои сложенные карты, но видно пока только верхнюю. И это трефовый валет. Он снова чуть пожимает плечами и чуть мотнув головой и прищурив один глаз, аккуратно, указательным пальцем сдвигает карту. И из-под неё появляется валет пик.

Печёнкин со скорбным лицом нависает над своими картами, словно прощается с надеждами. Посидев так несколько секунд, он поднимает голову и смотрит на меня. И я замечаю разительную перемену, происходящую с ним прямо на моих глазах.

Встретившись со мной взглядом, он виновато растягивает свои жирные губы и вдруг начинает хрипло смеяться. Да не смеяться, а просто ржать.

– Оп-ля, – выкрикивает он сквозь смех и колышется всем телом.

– Каре на валетах, – объявляет дилер. – Старшая рука. Вы выиграли.

– А ты, – утирая слёзы и прекращая, наконец, стонать, говорит Печёнкин, – подумал, что я блефую, сынуля? Наверное, смотрел, как у меня губа дёргается, да? Так она как хочет, так и дёргается, совершенно неуправляемая, как трудный подросток. Уф-ф-ф… Давно так не смеялся. Второй раз за сегодня. Вот такие пироги с козлятами. Ну, что? Первого мая тысяча девятьсот восемьдесят первого встретимся, правильно я понимаю? Вы вот с девушкой вдвоём и я со своими псами. Ну… либо ты сделаешь, что обещал.

Он встаёт из-за стола и выходит из зала, а его спутники собирают деньги. Игра окончена. Фанфары, оды, панегирики. Ну, а кому-то наоборот – пепел и проклятья.

Будто кувалдой по голове! В ушах звон, под ложечкой лёд. Неприятное чувство. А последствия пока трудно предсказуемы.

Платоныч качает головой и хлопает меня по плечу.

– Ничего, – тихонько говорит он, – ничего. Отыграемся. Деньги я тебе дам, не переживай. Никаких проблем. Всё буде хорошо.

Я благодарно сжимаю его запястье. Ну что же, по крайней мере, выиграл себе год свободы. А это уже неплохо. Можно и домой возвращаться.

Я подхожу к Цвету.

– Красиво, – улыбается он. – Ничего не скажешь. Ну, и когда ты планируешь компенсировать проигрыш?

– Сразу, как вернёмся домой. Может, даже всё отобьётся за первые несколько дней. Люди вон активно играют.

– Ты, наверное, думаешь, что мы в Лас-Вегасе, городе в пустыне, да? Но нет, это всего лишь Новосиб, и сюда не везут бабки озабоченные игроки со всех концов мира. Просекаешь? Это значит, не так всё будет быстро.

– Ну, как будет, так и будет, – развожу я руками. – Какая разница? Я же сказал, что всё отдам. Сразу, как домой приеду.

– А ты когда ехать-то собрался?

– Да вот хоть бы и прямо сейчас. Дело сделано, всё пучком.

– Торчком-на, – смеётся он и легонько бьёт меня в плечо. – Да дело сделано.

– Ты рад? – спрашиваю я. – По-моему, всё достойно вышло. И даже игра вот эта приватная, она пойдёт в копилку легенд и вожделений. Как часть шоу.

– Какого ещё шоу? – смеётся он.

– Нашего шоу. Бизнес, рассчитанный на людей, а не на госзаказы, к примеру, должен иметь черты шоу. Развлекать и стричь купоны. Понимаешь?

– Это ты типа сейчас сказал, что я клоун?

Я смеюсь:

– Что-ты, такое мне бы и в голову не пришло. Злой клоун убьёт каждого, кто хотя бы улыбнётся.

– Чё? – делает он свирепое лицо и, не сдержавшись, начинает хохотать.

Надо же, все мы люди, все мы человеки. Смеётся. И я смеюсь вместе с ним, до слёз, до колик в животе. Должно быть, это напряжение последних дней вырывается наружу, стравливается, защищая мою дурную головушку от ментальной Хиросимы и Нагасаки.

В зал снова заходит Лида. Но теперь она выглядит по-другому… Что-то изменилось в её облике за последние пятнадцать минут. Осанка теперь не такая прямая, и красота будто утратила силу молодости, а взгляд…

Мы встречаемся с ней глазами, и мне сразу всё становится ясно. И смех застревает в горле, превращаясь в клёкот, в лай шакала. А слёзы, выступившие из глаз, теперь получают приоритет и законное право литься по щекам. Да вот только они мгновенно высыхают… Айгуль…

Цвет тоже всё понимает, и я вижу, как он меняется в лице, и как сжимает кулаки. Воцаряется тишина.

– Считай ведь с самого детства… – шепчет он и выдаёт совершенно неуместную на мой взгляд, но очень эмоциональную словесную конструкцию.

Я выхожу в большой зал. Здесь царит оживление. Сияют хрустальные люстры, хрустит крахмал салфеток и звякают серебряные приборы, задевая фарфор и благородное стекло. Здесь слышится звон золотых россыпей и стоны игроков, шарик стучит по вращающемуся колесу фортуны, и крупье беспристрастными голосами вершат судьбы…

Кто-то рождается, кто-то умирает, а жизнь идёт своим чередом. Кто-то рыдает, а кто-то веселится, и нет в этом ничего, что ещё не случалось в этом мире и того, что бы не случилось снова. Звучит музыка, но я её не слышу, потому что в моей голове разрываются слова ещё не написанной песни…

The show must go on

Шоу должно продолжаться

The show must go on

Шоу должно продолжаться

Inside my heart is breaking

Внутри моё сердце разрывается

My make-up may be flaking

Мой грим, возможно, отслаивается

But my smile still stays on

Но моя улыбка остаётся на лице

– Пятьдесят семь штук, о*уеть! – мотает головой Цвет, когда мы с ним и Куренковым заходим в закрома родины. – Включая те, что ты просадил, конечно.

– Блин! Да сказал же отдам! Чё ты начинаешь-то!

– Да ладно, братан, чё ты. Я ж не к тому.

– Каждый раз так не будет, – замечает Роман.

– Да, сегодня пипл на хайпе баблос сливал, – соглашаюсь я.

– Ты на каком языке сейчас высказался? – удивляется Цвет. – Это круче фени по-моему.

– На языке будущего, мля… Комсомол – это передовой отряд молодёжи. Слыхал?

Он не задирается, всем сейчас нелегко, просто легонько хлопает меня по голове. Вроде как и поддержка, и… хрен знает, что ещё…

Домой я еду с Большаком, на его служебной «Волге». Мы сидим с ним сзади, а Лида – на переднем сиденьи. Уже практически утро и такое ощущение, что кончилась сказка моей реинкарнации, потому что сейчас я чувствую точно то, что много раз чувствовал в своей первой жизни – горечь во рту, пустоту в груди и боль в желудке.

Ничего страшного, это психосоматика. Ничего страшного, это скоро пройдёт. Ничего страшного, это просто жизнь и какая, к херам, разница, где она протекает, в совке или, например, в древнем Риме. Человек не меняется и всегда чувствует боль одинаково.

И ещё, раз пошла такая пьянка, как говорится, сегодня я чувствую себя невероятно одиноко. Как снежинка, что мечется на ветру…

Ладно, пофиг. Надо брать жопу в руки и идти дальше. Но только не сегодня, ладно? Завтра. А сегодня просто посижу, ни о чём не думая… Я закрываю глаза и делаю вид, что сплю. А потом действительно засыпаю. Без снов.

Домой я заваливаюсь утром.

– Егор! Сынок! Ну наконец-то, мы уже тут с ума сходим!

Они с отцом поочерёдно тискают меня в объятиях, а Радж… тот просто впадает в истерику и носится, как сумасшедший, сшибая всё на своём пути.

– Тут милиция такое творила! У меня сердце про…

– Мам, они больше не будут. Вопрос разрешился. Все подозрения, обвинения и прочая чухня отменяется.

Она смотрит с удивлением, но мои слова столь соблазнительны, что мама очень хочет им верить. И верит. Безоговорочно и сразу.

Дом, милый дом. Приятно, когда тебя ждут. А я даже подарков не привёз. Вот же хрень какая. Но ничего. Это мы исправим. Подарки будут.

Мы завтракаем, я гуляю с Раджой, а потом надеваю старые штаны, свитер, брезентовую штормовку и натягиваю на ноги резиновые сапоги. Сегодня выходной и родители не идут на работу. Май, весна, бурление чувств, шашлыки и посадка картошки. Нужное подчеркнуть.

У нас нет дачного участка и поэтому, мы сажаем картошку на делянке, являющейся частью большого участка, выделяемого ежегодно маминому НИИ. Папа берёт завёрнутые в мешок лопаты, а я бесформенный брезентовый рюкзак с провиантом и чем-то ещё, не менее важным.

Твою ж дивизию! Вот, это, конечно, то, что мне сейчас больше всего нужно – сажать картошку на колхозном поле. Как я мог забыть об этом прекраснейшем времяпрепровождении, выпадающем обычно на второе мая. Если нет заморозков, конечно. А в этом году их, как раз, нет.

– Семена наши не перепутают там? – беспокоится папа.

– Не должны, – пожимает мама плечами. – Я подписала на тряпочных ярлычках химическим карандашом и подвязала к мешкам. Я тебе говорила уже.

Мы идём пешком к месту сбора – к маминому институту. Там вместе с её весёлыми и воодушевлёнными предстоящими трудовыми подвигами коллегами, грузимся в автобус и едем около часа хрен пойми куда. В поле. Народ веселится, балагурит, поёт песни.

– Ну, расскажи про Ташкент, – просит мама.

– Ты что, в Ташкенте был? – оживляется её коллега.

– Был, – киваю я. – Ташкент – город хлебный.

Смеются. Это они и сами знают.

– Да я толком и не видел ничего. Одни заседания да конференции…

– Нет, ну как… А вот ты ходил на рынок? У меня там сестра двоюродная живёт, прямо рядом с рынком…

– Егор! Ну, ты чего хмурый такой, как будто только что с похорон. Что такое-то?

– Не выспался просто… Простите…

Приехав, мы практически сразу находим свой участок по меткам. А вот найти свои семена оказывается тем ещё квестом, но родители справляются. И я тащу мешки на себе примерно полкилометра. А ещё чуть позже мы начинаем копать.

Технология как раз на троих. Один выкапывает лунку, другой бросает в неё проросшую картофелину, а третий засыпает землёй. Сначала меня страшно ломает, а потом я втягиваюсь и, как ни странно, в этой механической, монотонной работе нахожу успокоение и чувствую облегчение.

Сбрасываю куртку, сбрасываю свитер, и, оставаясь в старой папиной офицерской рубашке, рою землю, превращаясь в механизм с заложенным простым алгоритмом.

А потом, чуть позже, когда солнце оказывается в зените, мы сидим в жидкой тени куста с проклёвывающимися листочками и жадно вдыхаем запахи весны – земляную пыль и сладкий смолистый аромат молодой зелени. Летают мухи, жужжат и звенят другие неведомые создадния, щебечут ошалевшие от тепла птицы. И, вот что значит инстинкт, сердце наполняется простой первобытной и беспричинной радостью.

Мама расстилает старое одеяло и извлекает из рюкзака термос с чаем, варёные яйца, хлеб, сыр и колбасу. Я ем эту простую еду и мне кажется, что ничего вкуснее и быть не может. И лучше, чем этот момент в моей жизни и припомнить трудно…

Мы приезжаем домой уже вечером. Грязные, уставшие, но довольные. Всё-таки, труд облагораживает, кто бы ни использовал эту фразу. Я гуляю с собакой, быстро ужинаю, принимаю душ и падаю в постель.

Сплю без снов и просыпаюсь отдохнувшим. В кои-то веки выхожу из дому раньше Рыбкиной. Стою, как Ромео, и жду у подъезда.

Поглядываю на часы. Что такое? Куда она подевалась? Что-то изменилось за время моего отсутствия? Нет, выходит, выбегает, и…

– Егор! Ты когда приехал?!

Я ничего не говорю, только улыбаюсь, глядя на неё, а потом беру за руку и веду к себе домой. Родители уже разбежались и нам никто не помешает.

– Куда ты меня тащишь? Егор! Что происходит? Загадочный какой! Ну, Егор!

Она начинает сопротивляться, требуя объяснений. Но я полон решимости. Сейчас всё закончим. Сейчас я всё скажу и… и всё. Всё наладится и мы будем заниматься своими делами. Точка. Большая жирная точка.

– Просто поговорим, Наташ. Я тебе сейчас скажу что-то важное. А потом мы пойдём в школу и будем получать знания и всё такое прочее. Давай плащ.

– Мы же опоздаем! – возражает она, но не по-настоящему, я вижу, она хочет, чтобы я настоял на своём, и я настаиваю.

Я стягиваю с неё плащ и тащу в комнату.

– Подожди, – сопротивляется она, – дай разуться!

Но я не даю и вытаскиваю её из прихожей.

Она стоит обескураженная, недоумевающая, ждущая чуда. Но чуда не будет. И её доверчивые глаза, губки-вишенки, тяжёлые каштановые волосы, коричневое платье с тщательно отглаженной плиссировкой, возбуждающий фантазию фартук, капроновые колготки, кожаные сапожки… всё это, вся эта красота, томление юного тела, жажда и мучительное ожидание останутся неоплодотворёнными моими чувствами. Нет не чувствами, а действиями. О чувствах, пожалуй, умолчим…

Я касаюсь её волос и она широко раскрывает глаза. Тыльной стороной ладони я провожу по её щеке. Губы приоткрываются. Я касаюсь их большим пальцем, а потом провожу пальцами по шее. Она дрожит. Милая моя…

Прижимаю её к себе и целую. Крепко, по-настоящему, с языком. Из неё словно дух выходит, она будто в обмороке. Я резко разворачиваю её, прижимаю к себе и с силой сжимаю грудь. Любая потеря, любая смерть требует жизни, исступлённого доказательства, что мы-то пока ещё живы…

Она вскрикивает, и я отскакиваю в сторону.

– Егор… – жалобно шепчет она. – Что…

Я выдыхаю, беру её за руку и, подведя к дивану, заставляю сесть, а сам опускаюсь на пол у её ног.

– Наташ, – начинаю я, чуть помолчав. – Видишь… Скрыть невозможно, я очень тебя люблю… но скажу сразу. Раз и навсегда…

Я замолкаю, подбирая слова. Как это всё объяснить… Она тоже молчит, окаменев и превратившись в скульптуру.

– В общем… Мы не можем быть вместе. И не будем. Я не тот, кто тебе нужен.

Она бледнеет, но ничего не говорит. Тупые, банальные, киношные слова…

– Я… понимаешь, рядом со мной нет нормального будущего. Я не для любви, не для семьи, не для детей и не для общей старости. Я в любой миг могу исчезнуть, сесть в тюрьму, погибнуть в потасовке и всё такое… Я опасность и угроза. У меня есть предназначение и оно опасно для близких.

– Что ты говоришь такое…

– Не знаю, как это объяснить. Короче. Я твой брат, я твой друг, я твой страж, я всегда помогу, всегда приду на помощь, но…

Она не даёт мне договорить, вскакивает и бежит в прихожую.

– Наташ…

– Я всё поняла! – выкрикивает она. – Да, я не дура! У тебя есть другая! И я даже знаю, кто!

Ну, что за дурацкая идея была… Разве можно такие вещи девчонке говорить? Баран старый… Ну ладно, неважно. Сказал и – камень с души. Чем раньше всё расставить по местам, тем меньше будет боли. У неё. Пройдёт месяц-другой, перестрадает, перемелет, передумает, а там и универ, мальчишки, старшекурсники. Найдёт хорошего парня, выйдет замуж, детей нарожает. Идиллия, твою дивизию…

Ну а для меня – никаких отношений, никаких привязанностей… Лидку похищали, могли убить. Ирку похищали, могли убить. Айгуль убили. Все, кто рядом со мной в опасности. Вывод прост. Держаться подальше от тех, кто мне дорог. Вполне очевидно.

В общем, только дело и ничего, кроме дела. Ладно, дело и случайные половые связи. Так и запишем. Ну что? Так-то лучше. Выше голову, хорош ныть, а то как баба. Поднимай зад и вперёд.

И я встаю. Захожу на кухню. Сейчас вскипячу чайник, заварю чай, попью с пряничками, а потом пойду займусь делами. Дел у меня – в шапку не соберёшь.

Но чайник поставить я не успеваю, потому что в дверь звонят. Блин. Сто процентов, Рыбкина. Я тяжело вздыхаю. Блин. Хреново. Не любитель я мелодрам, сцен и объяснений. Всё же сказано, чего десять раз повторять…

Неохотно иду в прихожую. Ладно, пусть выскажется и закроем уже тему.

Я открываю дверь, но вижу за ней не Наташку. Там стоит следователь Суходоев, а за ним ещё три здоровенных мента.

– Брагин, – радостно восклицает следак. – Дома! Счастье-то какое. А я уж думал, придётся в школу за тобой топать. Ну, и как там Ташкент? Или Новосибирск? Ну, ты и жучара. Давай, собирайся.

– Куда? – хмурюсь я. – Вы, товарищ старший лейтенант, ухи поели или что?

– Ты повыступай мне ещё, – вмиг делается он неприветливым и злым. – Сейчас ребята тебя скрутят и дубинками отмудохают.

– А вы не забыли лет мне сколько? Прокуратуру ещё не упразднили вроде. Или я не знаю чего-то?

– Ага, – щерится он. – Не знаешь, что мне вообще похерам, сколько тебе лет и чё ты здесь блеешь. Я тебя сейчас в овощ превращу и мне не будет ничего. Хочешь проверить? Ну, давай проверим. Сержант, вытаскивай его нахер!