Дмитрий Поляков-Катин
Берлинская жара

Берлин, Беркаерштрассе, 32,
РСХА, VI управление, СД,
27 мая

Шелленберг вернулся на Беркаерштрассе, где размещался его аппарат, в смутном расположении духа. Гиммлер не сказал ничего определенного, и теперь над головой Шелленберга повис дамоклов меч. Хотя, с той же вероятностью, никакого меча вовсе и не было. Оставалось лишь гадать, к какому решению придет рейхсфюрер и к каким последствиям оно приведет. Шелленберг, разумеется, не считал, что Гиммлера с его безумным антисемитизмом и концлагерями примут в качестве альтернативы Гитлеру западные союзники, но без санкции рейхсфюрера он опасался начинать игру, в которой намерен был сыграть свою партию. Впрочем, шеф СД не обольщался, он отлично понимал, что подобные приказы отдаются молча.

Секретарь Краузе, молодой, исполнительный унтерштурмфюрер с блестящим пробором на маленькой, цыплячьей голове, тихо кашлянув, доложил обо всем, что произошло в отсутствие шефа, и напомнил, что в комнате допросов его дожидается штурмбаннфюрер Майер.

– Хорошо, – сказал Шелленберг. – Приготовьте три кофе и принесите туда. Я буду через пять минут.

Шелленберг легко сбежал по пустой лестнице на этаж ниже, где в длинном коридоре маялся от бездействия Майер. При появлении шефа он бодро щелкнул каблуками и вытянул руку в приветствии.

– Идемте, – бросил Шелленберг, не останавливаясь.

Увидев высокопоставленного эсэсовского офицера, арестованный Шварц поднялся на ноги и невольно вытянул руки по швам. На нем была чистая одежда, состоявшая из выглаженных брюк, клетчатой рубашки и пиджака с хлястиком. Он был коротко подстрижен. Под глазом бугром выпирала гематома, пальцы левой руки забинтованы. В глазах Шварца застыл животный страх.

Шелленберг уселся на стул, закинул ногу на ногу. Острые глаза изучающе вцепились в арестованного.

– Не надо стоять, – сказал Шелленберг. – Сядьте.

Майер передал ему черную папку. Шелленберг погрузился в чтение.

Раздался стук в дверь, на пороге возник Краузе с подносом, на котором дымились три чашки кофе.

– Кому, штандартенфюрер? – нагнувшись, спросил Краузе.

Шелленберг оторвался от чтения и недовольно проворчал:

– Вы что, не видите? На подносе три кофе. Нас – трое.

– Слушаюсь. – Краузе быстро расставил чашки и удалился.

Шварц неуверенно взял чашку и отхлебнул кофе. Кончив читать его дело, Шелленберг захлопнул папку и жестким тоном спросил:

– Полагаю, вы не хотите вернуться туда, откуда мы вас вытащили?

Глаза Шварца наполнились слезой, он мелко затряс головой.

– Прошу вас, господин штандартенфюрер.

– Будем считать, не хотите. – Из кармана брюк Шелленберг достал носовой платок и затер им пятно на голенище своего сапога. – В таком случае вы должны нам помочь, хотя бы из благодарности. Тем более наболтали вы довольно, чтобы английские друзья поставили вас к стенке. Поэтому давайте идти до конца, Шварц, или как вас там, если не хотите вернуться в камеру гестапо – а вас там ждут. Будете курить?

– Пожалуйста, – попросил Шварц.

Майер передал ему сигарету и поднес зажигалку.

– Вы сказали, что видели только одного. – Шелленберг постучал пальцем по лежащей на колене папке. – Блондин, светлые глаза, крепкое телосложение, зовут Отто. Впрочем, имя, конечно, фиктивное. Судя по всему, это связной.

– Да, – подхватил Шварц, – он сказал, что приведет меня к резиденту.

– Панков, рыночная площадь, десятого июня, в час пополудни. Все верно?

– Да, так.

– Место – их инициатива?

– Да-да.

– Пароль?

– Пароль не нужен. Я знаю его в лицо.

– И он вас тоже.

– Да.

– Этот канал, он старый?

– Думаю, несколько лет.

– Почему вы никогда не пересекались?

– У нас разные кураторы в СИС. Не было необходимости. Мы ничего о них не знали.

– Почему они вам поверили?

– Думаю, им важно получить сведения из лейпцигской лаборатории. Я обратился к ним до того, как Эбель… проинформировал гестапо. К тому же я знаю пароль.

– Хорошо. – Шелленберг вернул папку Майеру. – Но имейте в виду, Шварц, если хоть что-то, хоть самая малость, пойдет не так, как мы с вами договорились, то прямо с рыночной площади вы отправитесь в следственную тюрьму гестапо. И больше мы с вами не встретимся… – Он помолчал и прибавил: – На этом свете.

– Не сомневайтесь, господин штандартенфюрер, – всхлипнул Шварц и неожиданно перекрестился.

Шелленберг пружинисто поднялся на ноги и, не сказав больше ни слова, вышел в коридор. Майер сопровождал его до кабинета.

– Постарайтесь до десятого справиться с гематомой, – говорил Шелленберг. – Кормите его от пуза, пусть много спит. Создайте ему человеческие условия на одной из наших конспиративных квартир. И вот еще что, на пальцы натяните что-нибудь… ну, вроде резинового напальчника телесного цвета. Одним словом, приведите его в чувство. И пусть перестанет трястись.

Ванзее,
29 мая

Чтобы вывезти Дори на Ванзее, Хартману пришлось оформить специальное выездное разрешение, подписанное военным комендантом Берлина фон Хазе. Неожиданно резко похолодало, установилась странная погода, когда облака несутся по ясному небу, точно табун испуганных лошадей, и солнце, как в калейдоскопе, беспрестанно покрывает землю изменчивыми узорами. По густо-синей равнине озера, разбегаясь во все стороны, струилась взволнованная дрожь. Небольшие волны с хлюпающим плеском вяло колотились под мостками, проложенными меж качающихся лодок и катеров. В отдалении беспечно кучерявился пышной зеленью Лебединый остров. Из каштановых кущ мирно выглядывали черепичные крыши загородных вилл. Казалось, тихий покой установился тут навечно. И только скользящие по тревожной воде солнечные прожекторы наводили на мысли о войне и бомбежках.

– Боже мой, какая тишина, – промолвила Дори. – Люди покинули этот мир.

Они дошли до края мостков, где кто-то забыл стульчик для рыбной ловли.

– Еще недавно здесь было полно ресторанчиков и кафе, – сказал Хартман. – Звучала музыка. Гуляли люди. А теперь все сидят дома.

– Или гибнут на фронте, – хмуро дополнила Дори.

– Скоро все вновь оживет. Вот увидите.

– Не верится, – вздохнула она.

– Как же получилось, Дори, что, живя в Берлине, вы ни разу не были на Ванзее? – сменил тему Хартман.

– Не приходило в голову приехать сюда. У нас в Кройцберге, знаете, свои курорты.

Девушка села на стульчик, кутаясь в тот же шерстяной жакет, который был на ней во время их первой встречи. Хартман показал ей бумажный пакет, прихваченный им из машины.

– Я взял вино, – сказал он. – Но забыл бокалы.

Дори улыбнулась:

– Что ж, будем пить из горлышка.

Он сел рядом на доски, привалившись спиной к перилам, извлек из пиджака штопор, ловко вынул пробку и протянул ей бутылку.

– Это правда, что где-то здесь живет Геринг? – спросила Дори, отпив вина.

– Правда. Вон там, на острове.

– Должно быть, это государственная тайна?

– Конечно. Если бы он так часто не хвастался своим особняком.

Она вернула ему бутылку:

– Чудесное вино.

– Мозельское. Из старых запасов.

– Я уже забыла его вкус.

– В немецком много сахара и мало солнца. Я угощу вас испанским, из Каталонии.

– А мы до войны любили французское. Его разбавляют водой.

– О, не обязательно.

– Отдавайте бутылку, – засмеялась Дори. – А то мне не останется.

Она поднесла горлышко к губам, и сквозь зеленое стекло ударило солнце. Хартман зажмурился, но не смог отнять глаз от светящейся головки девушки.

– По-моему, это лучшее из того, что может предложить алкоголь, – воскликнула Дори.

– Не забывайте, – самодовольно усмехнулся Хартман, – я ведь наполовину испанец и разбираюсь в вине не понаслышке.

По старой тропе, вздыбленной разросшимися корнями могучих дубов, они вышли к небольшой танцплощадке на опушке парка, где трое дряхлых инвалидов, вооруженных аккордеоном, трубой-пикколо и парой эстрадных барабанов, пытались сладить нехитрую мелодию. Труба заметно фальшивила, барабан сбивался с ритма, но в целом звучание получалось сносным.

– Эта паршивая пикколо никуда не годится, – возмутился худой трубач с искривленными, артритными пальцами, обращаясь почему-то к Хартману, которого видел впервые. – Звук высокий – ей только с концертиной дудеть. Вот была у меня труба, лучше не бывает – так жена продала, зараза. Проели. А эту и не купит никто. Насмешка на инструмент, и только. А труба была чистая, тысяча девятисотого года, мой господин. Я ею на танцах играл.

– А что, старики, «Голубой вальс» можете? – спросил Хартман.

– Это который Штрауса? – уточнил полный аккордеонист в берете, придавленный собственным инструментом.

– Нет, это другой. – Хартман тихонько напел мелодию.

– А-а, это? Знаю, – кивнул трубач. – Это мы играли. Ну, помните?

И немного посовещавшись, пожилые музыканты нестройно, но энергично затянули старый медленный вальс, под который когда-то танцевали их дети, что послужило Хартману основанием пригласить Дори на танец.

От нее пахло дешевой галантереей и чистыми волосами. Худенькие руки невесомо легли ему на плечи, на лице появилось сосредоточенное выражение. И хотя в рисунке тела, в манерах девушки проступала некоторая угловатость, движения ее были исполнены природного изящества и естества.

– Я вам очень благодарна за брата, – тихо сказала Дори, глядя ему в грудь.

– Пустяки. Тем более он и правда угодил под горячую руку.

– Отто хочет поблагодарить вас лично.

– В этом нет необходимости… Впрочем, если этого хотите вы, то можете заглянуть вместе с ним как-нибудь утром в отель. За завтраком я почти всегда свободен.

Она подняла на него свои прозрачные, как небо, глаза и улыбнулась:

– Какой прекрасный сегодня день.

– Идемте, Дори, я вас познакомлю со старым другом. – Хартман положил на барабан купюру в пять рейхсмарок и повел ее назад к озеру.

– Ого! – преодолевая одышку, обрадовался толстяк-аккордеонист. – А ведь мы сегодня неплохо заработали, мальчики!

Во дворе маленького, пряничного домика на краю поселка копошился сгорбленный хозяин с сугробом седых волос на голове. Хартман по-хулигански свистнул ему издалека.

– Это мой старый друг Артур. Он рыбак. И рыбачит здесь с самого детства. Я все правильно говорю, Артур? – Хартман обнял старика, который просиял так, словно увидел родного сына. – Ему тесно возле этой лужи. Артуру подавай океан. Вот там бы он развернулся в полную силу.

Из нескольких ничего не значащих для постороннего уха фраз можно было понять, что немало времени они провели, сидя с удочками в лодке посреди водной глади.

– Вот я и говорю, Франс, переезжай ко мне, пока тебя не заграбастали в солдаты. – Артур подслеповато уставился на Дори: – А это что за небесное создание с тобой?

– Это Дори, – сказал Хартман. – И она прекрасна.

– Я вижу, что она прекрасна. Немецким девушкам красоты не занимать. Им нужно с утра до вечера плясать и целоваться с парнями, а не служить этому Гитлеру под бомбами в грязных окопах, чтоб ему пусто было.

– Господи, что ты несешь, Артур? – покачал головой Хартман.

– А что? Чего мне бояться? Он же не Бог. Я тоже слышу эти бомбежки. И они всё ближе. А ему хорошо бы подумать, что он натворил.

– Послушай, так ты по-прежнему ходишь на лодке? – сменил тему Хартман. – Где она?

– Да всё там же. Хочешь покатать девушку?

– Боюсь, уже поздно.

– Тогда у меня для тебя есть сувенир. Ты сам решишь, хожу я на лодке или нет.

Артур с важным видом прошествовал в сарай и появился оттуда с рыбиной, завернутой в «Фелькишер беобахтер».

– Сазан, – торжественно сообщил он. – Пять фунтов. Сегодня утром плавал в озере.

– Ну, уж пять, – шутливо усомнился Хартман. – Где-то, должно быть, три с половиной, не больше.

– Говорю тебе, пять. Хочешь, взвесим? Весы у соседа. Идем?

– Сдаюсь. Почем отдашь?

Старик сделал вид, что задумался, потом протянул ему рыбу:

– Так и быть. Бери даром. Это мой подарок.

Хартман нагнулся, наморщив нос, понюхал морду рыбы и расплылся в улыбке:

– А вот не откажусь, старый волк.

Уходя, они обнялись, и Хартман незаметно сунул купюру в карман куртки Артура. Дори подошла к старику и поцеловала в морщинистую щеку.

– Вы такой славный, Артур, – прошептала она. – Я в вас почти влюблена.

Дойдя до машины, Хартман остановил на девушке изучающий взгляд.

– Знаете, что, Дори, поедемте ко мне домой. Я сделаю такую рыбу, какую вы никогда не едали.

– Честно говоря, я уже забыла вкус рыбы, тем более свежей. – Ее губы задела чуть заметная улыбка. – На что это похоже?

– На что?.. – Хартман схватился за подбородок и закинул голову, устремив взгляд в небо. – Это похоже на тихое утро возле теплого моря. На легкий, переменчивый бриз, когда прикосновение ветра сливается с прикосновением губ. На слабое движение тонкой шелковой занавески в лучах раннего солнца. На белый песок…

– Вы меня соблазняете, Франсиско? – спросила Дори.

– Вероятнее всего – да. – Он посмотрел ей в глаза. – Так как, мы едем?

– Конечно.

«Опель Адмирал» Хартмана сорвался с места.

Стокгольм, ипподром Солвалла,
30 мая

– Этому ипподрому уже шестнадцать лет, и, знаете, мне довелось присутствовать на самом первом забеге. Тогда это была одна небольшая трасса для конных гонок. Сбежался весь Стокгольм. Я даже помню победителя – принц Бальдер. Если не ошибаюсь, он взял тысяча шестьсот крон выигрыша. – Юнас Виклунд неторопливо раскурил моравскую трубку из шведской березы, подаренную ему женой высокопоставленного чиновника из правительства Бенеша, с которой в тридцать четвертом у него случился бурный и обременительный роман. Трубку он использовал в тех случаях, когда в ходе беседы возникала необходимость поразмыслить. – А через три года здесь уже было двести трасс и скачки продолжались целый месяц. В пересчете на американские доллары призовые тогда составили полмиллиона, а сейчас я даже не представляю, сколько. Возможно, что и за миллион.

Стояла характерная для весеннего Стокгольма погода: солнечно, но прохладно. На легком ветру трепетали разноцветные флажки, в воздухе разносился глухой топот скачки, трибуны то и дело вздымались, оглашаясь единодушным воплем, по лестницам, облаченные в белое спортивное трико, разносили фруктовую воду белокурые девушки. Прозвучал гонг – участники забега пролетели линию финиша, над головами взметнулись проигрышные билеты, шум резко стих. Виклунд спросил:

– Вы никогда не играли на скачках по-крупному?

– Ни по-крупному, ни по-мелкому – я не азартный человек, – махнул рукой подполковник Лэм, седовласый англичанин с красным, сухим лицом, одетый в чересчур теплый шерстяной костюм, сотрудник СИС, знакомый Виклунду как доктор Деннисон. Он сидел рядом, положив обе руки на янтарный набалдашник декоративной трости, и наблюдал за происходящим тусклым, незаинтересованным взглядом.

– А я, грешным делом, люблю иногда пощекотать нервы. – Виклунд обнажил крепкие, желтые зубы под пшеничными усами в жизнерадостной улыбке. – Азарт – обратная сторона рутины.

– Так вот, дорогой Юнас, – вернулся к прерванному разговору не расположенный к лирическим отступлениям Лэм, – мы, безусловно, приветствуем любые контакты с внутренним Сопротивлением в Германии, но вот уже пять лет мы слышим одно и то же. Говорить о власти можно было в сороковом, в сорок первом, но сегодня с каждым днем эта тема все менее актуальна. Сегодня нам нужны гарантии и поступки. А их не видно. Люди из абвера слишком нерешительны.

– Им тоже требуются гарантии, – возразил Виклунд.

– Сепаратный мир с немцами через голову Советской России – что может стать поводом для столь радикального разворота? Они знают ответ на этот вопрос?

– Мне кажется, убийство Гитлера могло бы стать весомым основанием.

– Уже нет, – покачал головой Лэм. – Мы и так способны получить всё – с Гитлером или без.

– Вопрос только в количестве жертв.

– Вот именно… А они предлагают нам расплеваться со Сталиным, который дерется за троих. Гарантии, Виклунд, гарантии. Пока их способен выдать один только дядюшка Джо. И как-то не заметно, чтобы он истекал кровью.

– Но вы же понимаете, что пирогом придется делиться. Еще неизвестно, чей кусок окажется жирнее.

– Вот об этом мы можем говорить. Что, кроме дружбы, способны предложить люди Хартмана?

– Например, нейтрализовать оборону в Греции и на Сардинии.

– Да-да, Лёр, Кессельринг, – иронично бросил Лэм, но тут же спохватился и, кашлянув, прибавил: – Это интересно.

Передайте Хартману, что это интересно. Пусть дадут побольше конкретики, особенно по группе армий «Е» Лёра.

Лэму было известно, что высадка войск союзников произойдет в другом месте, вероятнее всего на Сицилии. Он сам приложил немало усилий, чтобы уверить абвер в намерении союзников переориентировать высадку на Грецию, участвуя в разработке операции с циничным названием «Мясной фарш», когда в портфеле выброшенного на испанский берег трупа в форме английского офицера были обнаружены соответствующие «документы». И теперь он не рискнул поколебать легенду.

Они возвращались по великолепной липовой аллее, ведущей от ипподрома к центру города. Галька тихо похрустывала под каблуком. Лэм машинально поигрывал тростью и щурился от яркого солнца. Виклунд хмурился, слушал и думал – что из сказанного Дэннисоном может представлять интерес для шведской службы безопасности?

– Видите ли, Юнас, Черчилль ненавидит Гитлера больше, чем Сталина. Пока. Это чувствительный момент. Любая попытка войти в переговоры с немцами сразу напоминает о том, как Гитлер обвел вокруг пальца Чемберлена. В Англии такие трюки помнят долго. А после – Дюнкерк. С тех пор любые формы политики умиротворения вызывают у нашего премьера несварение желудка. Но линия Галифакса, который сейчас является послом в США, на примирение с немцами против Советов, благодаря его связям с американскими верхами, постепенно обретает силу. У янки нет никаких комплексов в отношении рейха и его лидеров. Они поладят с самим чертом, если тот предложит им выгодный процент от сделки.

Три дня назад на стол Черчиллю легло донесение о встрече с Хартманом, который числился завербованным агентом СИС. Черчилль был, как всегда, афористичен. «Я готов договариваться с червями в банке, но до тех пор, пока мне не понадобится самый жирный, чтобы насадить его на крючок», – проворчал он, жуя сигару. «Позвольте заметить, сэр, – взял слово шеф «Интеллидженс сервис» генерал-майор Мензис, – что эти люди приходят к нам не с пустыми руками. Канал Хартмана – надежный канал. Да и адмирал Канарис все эти годы был нам полезен». Черчилль отмахнулся: «Канарис больше ничего не может. Он слаб. Мы будем вести торг только с теми, кто предложит нам исключительный товар. Оплеуха Сталину стоит очень дорого». И Мензис, и Лэм считали, что Черчилль не заглядывает далеко вперед, наслаждаясь властью над обстоятельствами. Но победы русских становились все более опасными для будущего противостояния с большевиками – а в нем никто не сомневался, и Черчилль в первую очередь.

– Это хорошо, что Хартман не выступает от имени Канариса.

– Почему? – удивился Виклунд.

– Адмиралу больше не верят. Нужны новые люди. И даже не люди, а…

Виклунд молчал, дожидаясь, пока Лэм подберет правильные слова.

– Попросите Хартмана аккуратно, ненавязчиво поставить в зависимость нашу готовность принять условия оппозиции от весомых данных по урановым разработкам рейха. Ну, вот хотя бы этот доклад Гиммлера, о котором он упомянул. Что в нем?.. Давайте начнем разговор с этого.

– Вы имеете в виду чудо-оружие?

– Бомбу. – Лэм остановился, тронул Виклунда за пуговицу на пиджаке и посмотрел в сторону. – Я имею в виду бомбу с урановой начинкой. Пусть постараются, раз у них есть такие возможности. Вот тогда мы скорее всего примем их условие.

Помолчав, он добавил:

– Да, и пусть не рассчитывают, что американцы будут снисходительнее. В этом вопросе янки и мы – одно целое. Так и передайте.

Дальнейший разговор касался технических деталей.

Берлин, Панков,
8 июня

Гесслиц ожидал Хартмана в маленькой пивной «Пьяный Ганс», затерянной в узких переулках Панкова. На противоположной стороне была закусочная, где за столиком перед окном, потягивая кофе, расположился Оле. Перед закусочной он выставил свой «Опель». Прохожих на улице почти не было. Несмотря на то, что в середине марта район подвергся авианалету «Ланкастеров» и «Галифаксов», превративших несколько рядов доходных домов в горящие руины вместе с жителями, булыжные мостовые были очищены от мусора и безмятежно блестели на солнце. В уцелевших зданиях жизнь стала даже более насыщенной, чем раньше, поскольку многие семьи приютили у себя в квартирах лишившихся крова соседей. Гесслиц знал этот район как свои пять пальцев: именно здесь он начинал свою карьеру в сыске.

Хартман приехал на такси, которое отпустил за два квартала от места встречи. Ровным шагом он прошел вдоль похожих на выломанные зубы развалин, огражденных наспех сколоченными заборами, мимо старой пекарни, продуктовой лавки с небольшой очередью из усталых женщин, филиала общества организации досуга «Сила через радость» и районного подразделения Германского трудового фронта, в котором наблюдалась деловая суета, свернул на перекрестке налево и, убедившись, что улицы безлюдны, вышел к «Пьяному Гансу». Дверь тихо звякнула. Гесслиц сидел в дальнем углу с кружкой пива. Кроме него в зале находились трое: плотный тип в бретонской кепке, натянутой на бритую голову, перед стойкой, и парочка работяг в синих комбинезонах возле противоположной стены. Среди этой публики ухоженный Хартман, хоть и одетый в самый неброский костюм из своего гардероба, смотрелся залетной птицей.

По тому взгляду, мелкому, оценивающему, которым зацепил Хартмана тип в кепке, по принужденно-расслабленной позе и легкомысленному виду, плохо маскирующему напряжение слуха, Гесслиц безошибочно определил в нем осведомителя районного отделения гестапо, в задачи которого входило наблюдение за любыми подозрительными персонами на вверенном участке с последующим информированием начальства. За это хорошо платили.

У них было минут двадцать, не больше, и все-таки Гесслиц не удержался:

– Хочешь анекдот? Совсем свежий.

Вместо ответа Хартман пожал плечами.

– Значит… это самое… звонит в полицейском участке телефон… во-от… «Эй, тут дерутся проститутки с педерастами!»… А им, значит, это самое, говорят: «Ну и как там наши?»

– Всё? – помолчав, спросил Хартман.

– Всё.

– Понимаешь, я бы посмеялся, честное слово, – сказал он с подчеркнуто серьезным лицом, – но я не понял, кто ваши-то – передасты или проститутки?

– Не знаю, – буркнул Гесслиц. – Вот в полиции все ржут.

– Ну, хорошо, чтобы тебе было приятно, то я тоже поржу. Вот смотри.

Хартман захохотал деревянным хохотом. Гесслиц не сдержался и тоже рассмеялся. Бретонская кепка приникла к кружке. В зал, опираясь на трость, вошел крупный, усатый старик в тирольской шляпе, держа за руку мальчика лет шести. Они уселись за соседний столик. Из служебного помещения вышел официант с подносом под мышкой и плывущей походкой приблизился к вновь пришедшим.

– Чего изволите? – с отчужденной любезностью спросил он.

Старик заказал лимонад и сто грамм охлажденного шнапса.

– Ладно, давай говорить, – сказал Гесслиц и отхлебнул пива. – Отсюда не слышно.

– В том, что сообщил тебе Оле, ничего не изменилось. – Хартман сунул в рот сигарету. – Послезавтра, в два часа пополудни, здесь, на площади. Буду я и Оле. Ты не ходи. Как и договорились, если окно моего кабинета не будет приоткрыто – значит что-то пошло не так… Ну, в общем, ты сам знаешь, что тогда делать.

– Угости сигаретой, – сказал Гесслиц. Франс протянул пачку. – Планы Панкова я передал Оле. Он прошел весь маршрут.

– Знаю.

– Там есть свои тонкости. Я кое-что подготовил. На всякий случай.

Еще раз они обозначили все пункты предстоящей встречи со Шварцем на Рыночной площади.

Держа на подносе стакан лимонада и стопку шнапса, официант вернулся к старику с ребенком. Слегка нагнулся, отведя руку с подносом в сторону, и спросил:

– Кому шнапс?

Старик изумленно посмотрел на него, побагровел от возмущения и ткнул пальцем в мальчишку:

– Ему!

С невозмутимым видом официант поставил шнапс перед ребенком, лимонад – перед стариком и спокойно удалился. Старик сокрушенно выдохнул, покачал головой и поменял стаканы.

Когда всё было оговорено, Гесслиц сказал:

– Вчера от Старика пришла шифровка. Он информирует, что личный врач Гиммлера Феликс Керстен, он гражданин Финляндии, мануальщик, у него клиника в Берлине, что он побывал в Стокгольме и там встретился с Абрахамом Хьюиттом, который является рукой Рузвельта в Швеции и агентом Управления стратегических служб. Вероятно, Гиммлер начал прощупывать почву для контакта с американцами. Вероятно, это была их первая встреча. За нее Гиммлер заплатил тем, что тайно выпустил из лагеря в Голландии небольшую группу евреев.

Хартман задумался, задержав горящую сигарету возле губ.

– А чья это идея? – спросил он. – Сам Гиммлер до такого бы не додумался.

– Судя по всему, это предложил Керстен. Так считают наши. Вероятно, у них есть основания так считать, иначе они бы этого не говорили.

– Разумеется, ни с Борманом, ни с Герингом такая акция не согласовывалась…

– Что угодно, но Гиммлер не похож на самоубийцу.

– Интересно… Это интересно… Такое может позволить себе только один человек в рейхе. – Хартман затянулся, выпустил дым через ноздри и загасил окурок в оловянной пепельнице. – Хорошо, подумаем над этим после Панкова. Идем?

– Погоди, – удержал его Гесслиц, и голос его потеплел. – Тут еще кое-что. Взгляни.

Он выложил перед Франсом две фотокарточки. Франс замер. На одной был чернявый, смеющийся мальчишка лет шести с торчащим кверху чубчиком на бритой голове, в коротких штанишках с одной лямкой. На другой – он в окружении смеющихся детей, позади – женщины в халатах, очевидно, воспитательницы, и трехэтажное здание с облезлыми пилястрами.

– Дом для детей иностранцев в Иваново, – пояснил Гесслиц. – Это километров триста к северу от Москвы. Там хорошее снабжение, свежий воздух… Вот.

– Санька, – улыбнулся Хартман.

Скоро пять лет, как он не видел сына. Когда сестра милосердия из Мадрида Светлана Иваницкая, примкнувшая к терцио «Донна Мария де Молина», в котором русские добровольцы воевали против республиканцев, объявила о своей беременности, Франсиско Хартман немедленно попросил ее руки. На тот момент он работал в штабе каудильо Франко, которого хорошо знал по службе в Марокко, и его отношения с русской эмигранткой длились уже не первый год. Это была не просто связь: Хартман потерял голову от любви к белокурой красавице с тонкими, аристократическими манерами.

Ее отторжение нацизма, как идеи, как способа жить и чувствовать, постепенно передалось и ему, тем более что и мать его, чистокровная немка из Кёнигсберга, фамилию которой он перенял, категорически отказывалась принимать происходящее в рейхе, руководимом «этой мразью с грязным мочалом под носом». Поэтому для него не стала большим потрясением открывшаяся связь Светланы с советской разведслужбой.

В 36-м их тайно переправили в Москву, но уже через восемь месяцев было принято решение вернуть Хартмана в Испанию с соответствующей легендой, чтобы затем обеспечить его переезд в Германию.

Он уже работал в Берлине, когда пришло известие о том, что в разгар наступления немцев под Ковелем, где жила дальняя родня жены, Светлана погибла. Приехала навестить тетку и угодила под оккупацию. Ее застрелили на улице при невыясненных обстоятельствах, но стало известно, что прежде прикладами ей разбили ее прекрасное лицо. По решению Центра, об этом Хартману сообщили без щадящих изъятий.

– Откуда это? – спросил Франс.

– Доставили.

– Я могу их взять?

– Нет, Франс. Просто запомни.

Выйдя из «Пьяного Ганса», Гесслиц снял шляпу и пригладил волосы на голове, подав знак Оле. А Хартман еще несколько минут сидел за столом, ссутулившись, и курил, глядя в стол, туда, где только что лежали фотокарточки.

«Опель» Дундерса стоял возле арки в конце пустынного переулка, когда Хартман вышел из пивной и направился в его сторону. Вслед за ним появился тип в кепке, потоптался на входе, потом сунул руки в карманы и пошел за Хартманом на некотором удалении. Оле открыл капот и заглянул под него в двигатель. Хартман медленно прошел мимо, не посмотрев на него. Как только бретонская кепка поравнялась с ним, Оле захлопнул капот.

– Эй, – крикнул он, – не поможете завести машину?

– После, – отмахнулся тот.

Из бокового кармана Оле вынул короткий нож и с близкого расстояния воткнул его в спину мужчины. Затем оттащил осевшее тело в глубь арки, не спеша, вернулся к машине, сел в нее и включил зажигание.