Дмитрий Губин
Под чертой (сборник)

10. Воровать нельзя платить//
О том, что новое время и старое авторское право несовместимы

(Опубликовано в «Огоньке» http://www.kommersant.ru/doc/1600779)

Закон об авторском праве был сочинен в индустриальную эпоху. Сегодня в России его используют для устрашения. На роль посредника между талантами и поклонниками он не годится.

Наверное, дорогие товарищи, меня можно назвать вором.

Это не чистосердечное признание, но возможная оценка моего поведения Российским союзом правообладателей (который «михалковский»), Всероссийским обществом интеллектуальной собственности и массой других организаций и людей, от силовиков до писателей. Например, я вор с точки зрения Полины Дашковой, Аркадия Арканова, Сергея Лукьяненко и Евгения Евтушенко, подписавших письма против (для краткости упрощаю) перехода библиотек на электронные копии и, в целом, против свободного хождения таких копий (да-да: Евтушенко, распространявшийся в СССР в самиздате, сегодня против самиздата!) В этой компании, вместе с Евтушенко, находится даже Людмила Улицкая! (О боги! Она-то как там?)

А еще я вор с точки зрения управления «К» МВД России, которое недавно возбудило дело против пользователя сети «В контакте», выложившего на своей страничке несколько чужих музыкальных записей: бедняге теперь светит до 6 лет по статье 146 УК РФ («Нарушение авторских и смежных прав»).

Сейчас распишу свои преступные действия во всей красе.

В прошлом году я просмотрел 71 фильм, прочитал 30 книг (мало, да, но некоторые были толщиной с бурлацкую руку), а уж музыки прослушал без счета.

Оплатил я при этом 3 билета в кино и 37 DVD-дисков. Остальные скачал из бесплатных файлообменных сетей. И если в начале года я заказывал недорогие – 99 рублей – диски через интернет-магазин OZON, то после третьего или четвертого бракованного плюнул: нет хуже, чем когда настроишься провести вечер с женой за просмотром прошкинского «Чуда», а на 15-й минуте диск застывает, прямо как главная героиня этого фильма.

Из книг, правда, я лишь 6 штук добыл, не заплатив, в электронном формате. Зато уже в этом году почти все мое чтение – бесплатное: под Новый год я скачал себе одним файлом библиотеку в 129000 томов. Теперь электронный ридер позволяет мне наслаждаться хоть Кораном в четырех переводах (Аллах меня прости!), хоть «Фатерляндом» Роберта Харриса, которого нет в OZON’е.

Почему я больше не хожу в магазины? Почему игнорирую кинотеатры? Почему не хочу, чтобы моя денежка попала в карман хоть Прошкину, хоть Улицкой, да хоть Михалкову с его правообладателями?

Потому что я жадный?

Отчасти да, но не до такой же степени: за технику для чтения, прослушивания и просмотра я заплатил немало.

Подлинная причина в другом. В том, что в распространении книг и фильмов, музыки и фотографии в последние годы случилась революция: их можно мгновенно копировать и так же мгновенно передавать в любую точку мира. И в том, издательства и магазины, кинотеатры и правообладатели, да что там! – даже фантасты в лице Сергея Лукьяненко эту революцию не то чтобы прохлопали, но не смогли поставить себе – и мне – на службу. Они по отношению ко мне – как Хоботов с Людочкой из «Покровских ворот» по отношению к Савранскому (и надо ли говорить, что пьесу Леонида Зорина я только что взял с электронной полки, чтобы перечитать известную сцену?)

Новая реальность

Представьте себе, что вы в меру упитанный мужчина в полном расцвете 46 лет, который любит читать, но у которого на носу очки. То есть что вы – это я.

И вам, допустим, нужна книга Ранкура-Лаферьера «Россия и русские глазами американского психоаналитика». Сначала вы ищете ее в обычных магазинах, потом в интернет-магазинах, потом пишете в издательство «Ладомир», которое отвечает, что тираж раскуплен. И вы снова пишете, объясняя, что готовы заплатить за электронный текст, поскольку у вас есть замечательная игрушка, электронная читалка, ридер, обладающая тремя важными свойствами. Во-первых, в ридере можно менять размер шрифта, – для людей в очках это важно. При этом у ридера не светится экран, и, следовательно, не болят глаза, – это два. А в-третьих, ридер понятия не имеет, что значит «тираж». Да пусть распроданы все тиражи – он имеет дело не с бумагой, а с файлом.

Что сообщают в ответ Хоботов с Людочкой? Правильно: что они торговлей электронными книгами не занимаются. В переводе на русский это означает: еще чего, нашел дураков! Мы тебе, значит, вышлем файл, а ты его запустишь в оборот!

И что прикажете делать мне? Можно идти в бесплатные файлообменные сети. Если там нет (а там нет) – кинуть клич в социальных сетях. Есть вероятность, что обладатель заветного тома, желая помочь, разброшюрует книгу, заложит страницы в сканер – и вышлет мне файл, которым я, в свою очередь, тоже поделюсь.

С нашей точки зрения, мы ведем себя так, как положено приличным людям, которые хорошую книгу дают почитать другим, – просто «дать почитать» теперь означает «дать скопировать».

Но, кроме нас, к этому оказался никто не готов.

Издательства оказались не готовы к спросу на электронный и аудиоформаты (я в прошлом году «прочитал» пяток именно аудиокниг, превращая стояние в пробках, утренний бег и глажку белья из утомительного в увлекательное занятие).

А книжные магазины оказались не готовы к тому, что за бумажную версию читатель согласен платить, только прочтя электронную.

А законодатель оказался не готов к тому, что произведение отделилось, как душа от тела, от материального носителя. Вот если я книгу Улицкой дал почитать другу – это ведь не нарушение прав ни Улицкой, ни издательства, правда? А если у меня десяток друзей? Сотня? Тысячи? Ах, тысяч друзей не бывает? Но у меня в ЖЖ без малого три тысячи друзей!

А если в новом обществе вообще все по-другому? Скажем, нужно бесплатно работать в одном месте, чтобы деньги получать в другом, но без первого невозможно второе? (Непонятно? Но так сейчас у музыкантов в России – они ничего не зарабатывают на дисках, зато берут свое на концертах, куда приходят вдохновленные бесплатными записями адепты).

Старый век

Описанный выше конфликт – не просто конфликт между сторонниками прогресса и ретроградами. То есть не конфликт между производителями автомобилей и каретных дел мастерами, которые кричат, что воздух на скорости 40 км/ч ветер разорвет легкие ездоку (а такие опасения когда-то были).

На самом деле это конфликт идеологий: идеологии регламентируемого, дозируемого, дефицитного доступа к информации – и идеологии свободного выбора. Среди тех самых 129 тысяч книг, что я скачал, есть ведь не только Улицкая, Евтушенко и Лукьяненко. Там еще и Гитлер, и Троцкий, и Мао, и мой приятель Саша Никонов, «Апгрейд обезьяны» которого прокуратура изымала из продажи под и-ди-о-ти-чес-ким (настаиваю, ибо книгу прочел) предлогом пропаганды наркотиков. А все потому, что в одной из глав Никонов задается разумным вопросом: «Так ли велик вред от наркотиков, как это принято считать, и не превышает ли его вред от борьбы с ними?» То есть тем же вопросом, которым задавались и авторы труда «Фенэтиламины, которые я знал и любил» Александр и Анна Шульгины, и Джордж Сорос. Если вы хотите искать истину (а я хочу), то пусть на аргументы Никонова, Шульгиных и Сороса прокуратура отвечает контраргументами, а не уголовными делами.

Понимаете, да?

В индустриальную пору информацию можно было регламентировать, контролируя носители. «Книга» означала книгу, которую печатали, продавали, покупали или брали в библиотеке. Закон, запрещающий без согласия автора смотреть, читать, слушать и тиражировать, вообще уходит корнями в 1710-й год. Конкретно – в Статут королевы Анны, он же Copyright Act, когда за творцами были закреплены 14-летние права на все копии. И этот Статут, по моему мнению, был разумнее сегодняшнего закона, когда права сохраняются не просто пожизненно за автором, но и еще и посмертно 70 лет за наследниками. То есть сегодня праправнуки решают, с чем общество можно познакомить и сколько с общества за это можно содрать (именно так обстоят дела с литературным наследием Набокова).

В информационном обществе все по-другому. Оно живет по законам, напрямую обслуживающим общественный интерес. А доинформационное – по законам частного интереса. И герои прежних лет – защитники собственного интереса, а также тех, кто вложил в их раскрутку деньги – хотят остаться подданными королевы Анны, как будто информационной революции не свершилось.

На знаменах их – знак копирайта, впереди, как щит – писатели с письмами, а позади – управление «К».

А их враг – я со товарищи.

Киберномика и писатели

– И что же, ты хочешь, чтобы Улицкая писала романы бесплатно? – говорит мне жена по телефону из Петербурга, когда я рассказываю ей об этой статье (за которую, кстати, я получу деньги).

Моя жена – умная, но до чрезвычайности наивная женщина, тоже (как и как автор «Даниэля Штайна») любящая подписывать письма протеста под влиянием эмоций.

О господи! Да я обожаю Людмилу Улицкую (не говоря про жену). И я очень хочу, чтобы женщина, написавшая дивный, невероятной силы роман о том, как жить примирителю в мире, клокочущем ненавистью, – чтобы она имела возможность жить так, как она хочет, и там, где она хочет, включая город Цю-юрих, который для меня неотделим от ее одноименного прелестного рассказа.

Я полон сочувствия не только к ней, но и, например, к одному вполне конкретному книгоиздателю, приславшего мне письмо с рассказом, как торрент-трекеры, файлообменники, убивают его бизнес. Он написал, что изданную им книгу велосипедных маршрутов многажды видел бесплатно распечатанной в руках велосипедистов. Я засмеялся: вспомнил, как я – тоже велосипедист! – искал эту книгу по магазинам, не нашел, а поэтому бесплатно распечатал.

Но пару ласковых слов издателям и писателям я сказать все же хочу.

Отличительная черта информационной эры для меня в том, что теперь сразу видно, кто ищет истину, а кто – заработок.

На сайтах велолюбителей люди делятся рассказами о маршрутах не за деньги, а чтобы помочь другим любителям – и тем получают награду свою.

Эту статью я пишу не ради гонорара, а чтобы в интересах общества изменить закон.

В ЖЖ, в твиттер, в социальные и файлообменные сети люди выкладывают информацию совершенно бесплатно: даже если они, как Юрий Деточкин, виноваты – они, как Юрий Деточкин, не виноваты.

И эта схема бесплатного обмена идей кажется мне куда более честной, моральной, полезной, чем базирующаяся на корыстном праве предыдущая.

И здесь я бы, поставил, конечно, точку, когда бы не вопрос: на что все-таки жить Улицкой?

Деньги и киберномика

Мои дальнейшие ласковые слова сводятся к нескольким идеям.

Первая: а с чего это авторы решили, что хождение электронных копий убивает обычные продажи? Продажи убивает отсутствие интереса к чтению. А я ничуть не перестал заходить в книжный магазин «Москва», где ночная торговля, забавная публика, приятная атмосфера, и только наценка абсолютно адова. «Зеленый шатер» Улицкой я там, возможно, куплю, хотя, скорее всего, куплю там, где цены ниже. Так что если Людмила Улицкая считает, что ее обворовывают, пусть пойдет к директору «Москвы» Марине Каменевой и поговорит с ней сурово с глазу на глаз. Хотя Марина Каменева, скорее всего, скажет ей, что на цены влияют аренда, налоги и риски, связанные с непредсказуемостью читательского спроса, но что популярных писателей как покупали, так и покупают, хотя бы потому, что нет ничего приятнее перелистывания бумажных страниц. И что электронные книги не отменили обычные, как DVD не отменили кинотеатры, кинотеатры не убили театры, а грамзапись не убила концерты (хотя именно этого музыканты век назад опасались).

Второй важный момент. Пусть я полон сочувствия к писателям, но я не считаю, что занятия литературой – вид заработка. Это принимают как данность поэты, которые, за исключением позднего СССР, ни в одни времена и ни в одной стране не жили на гонорары, следуя некрасовскому: «Землю попашет – попишет стихи». Некрасов, кстати, жил со своих поместий и карточной игры. Пастернак – с переводов. Бродский в Америке преподавал. А булгаковский Максудов писал роман о театре ночами, поскольку днем работал за зарплату в «Вестнике пароходства». И это, с моей точки зрения, нормально. Если тебе есть что сказать urbi et orbi – говори. Если мир твоими словами будет потрясен, ты получишь Нобелевку и миллион долларов. Если не будет – довольствуйся тем, что есть, и зарабатывай циклевкой полов. Джон Перри Барлоу, автор «Киберномики», первым описавший принципы постиндустриального мира, работал ковбоем.

Третье. Возможно (это всего лишь гипотеза), что информационная экономика меняет местами продажу и оплату. В традиционной экономике я сначала оплачиваю билет в кино, далее смотрю «Утомленных солнцем-2», далее плююсь и говорю, что зря смотрел. Но деньги обратно получить не могу, потому что кино – оно вроде лекарств или нижнего белья, которое тоже возврату не подлежат. В киберномике возможен иной вариант. Он описан в книге «Экономика символического обмена» профессором ВШЭ Александром Долгиным. Идея в том, что плата за интеллектуальный продукт должна браться не авансом, а постфактум и на добровольных началах. То есть прочитал Долгина, восхитился – и заплатил ту денежку, которую считаешь должным. А скачал Михалкова, разочаровался – и не заплатил ничего. Именно так распространяются компьютерные программы по условно-бесплатному принципу shareware. Принцип может действовать и в иных формах: например, Улицкая может заявить, что для написания романа ей необходим миллион рублей и объявить сбор средств. Это действует: когда Алексей Навальный объявил о сборе средств на создание антикоррупционного сайта «РосПил», то собрал за пару дней несколько миллионов. Кстати, Долгина можно скачивать бесплатно, не опасаясь репрессий. Он защитил книгу не копирайтом, а более гибкой лицензией Creative Commons: она позволяет автору делегировать часть своих прав в пользу, например, читателей.

Четвертое. Не исключено, финансирование сложных произведений должно вестись в основном через гранты. Я сомневаюсь, что фильмы Киры Муратовой или Алексея Германа когда-нибудь окупятся (особенно с привычкой Германа работать над картиной по десять-пятнадцать лет). Однако я также не сомневаюсь, что Муратова и Герман – гении. А в интересах общества – через бюджет – гениев содержать. И затем, в идеале, распространять их фильмы бесплатно.

Пятое. Легкость доступа к информации отнюдь не мешает бизнесу, если бизнесом занимаются тоже гении – как создатель Apple Стив Джобс. Феерический успех его айфона и айпэда еще и в том, что одним касанием и за малую денежку можно скачать необходимые книгу, музыку или фильм: в этих гаджетах идеологии бизнеса и общества идеальным образом совпадают. Однако рискните сегодня в России купить через интернет билет в кинотеатр: в большинстве случаев это невозможно. А где возможно, там неудобно и муторно (да еще и комиссию берут): вот почему я так редко бываю в кино.

В итоге

Чего я добиваюсь?

Как минимум – дискуссии об авторском праве.

Если бы сегодня срок его действия ограничили 14 годами в духе королевы Анны, – это уже было бы успехом для общества.

Ведь именно подчинение нелепому, дикому, устаревшему закону наших законопослушных библиотек превратило их из хранилищ человеческой мысли в могильные курганы. Попробуйте, даже имея интернет и интерес к истории, получить хоть с какого могильника даже не Пайпса и Монтефиоре, а электронные тексты Соловьева и Костомарова! Фигушки. Спят курганы темные, солнцем опаленные, и туманы белые ходят чередой. Место хранилищ заняли частные бесплатные электронные библиотеки – тоже изрядно пощипанные обладателями авторских прав.

И поверьте, не все представители «старой экономики» сочтут меня разрушителем. Я вон как-то заикнулся в разговоре с Николаем Копаневым из питерской Публички – он заведует Библиотекой Вольтера – о своей сотне тысяч электронных книг.

– Это ноль! – в ответ Копанев на меня закричал. – Это просто ничто! Электронных копий должны быть миллионы! Миллионы! – топнул ногой и побежал к себе читать в подлиннике переписку Вольтера с Екатериной, к которой, увы, не имею интернет-доступа я.

Что я могу? Разве что добавить к несуществующим миллионам эту статью.

2011

11. Темные аллейки//
О том, почему русский писатель пишет о политике, а не любви

(Опубликовано в «Огоньке» под заголовком «Проза без жизни» http://kommersant.ru/doc/1760500)

Современная русская литература живет в соответствии с заветами Герцена, Добролюбова и Чернышевского. То есть в противофазе с Пушкиным или Довлатовым. Готов объяснить.

Этим летом сбылась мечта, которую я бы назвал мечтой идиота, когда бы она не сбылась. Я больше месяца валялся, условно говоря, на диване и читал – по преимуществу то, что называется современной русской прозой.

У меня накопилось.

К этому лету в моем списке обязательных к прочтению за три дня до смерти книг числилось 252 позиции.

Но если чтение переводных научно-популярных книг еще продвигалось, – то с отечественными художественными была беда. Я откладывал их на потом, маркировал и протаскивал курсором вниз все растущего списка, оправдываясь тем, что, скажем, Дима Быков все равно за день пишет больше, чем я читаю, Быков вообще самозарождается из кириллицы, как лысенковский овсюг из овса.

Но дальше откладывать стало невозможно, потому что самым интересным, когда читаешь книги скопом, написанные в одном временном потоке, в общем литературном процессе, – является что? Правильно: уловленное время. Точнее, шум времени, тут Мандельштам был точен. Так современный радиотелескоп улавливает не изображения звезд, а радиоизлучение, шум Вселенной. В книги, даже неудачные, влипают какие-то важные вещи, определяющие шум эпохи.

В общем, я стал читать современное русское. И Зайончковского с его «Городком», и расхваленных-перехваленных «Елтышевых» Сенчина, и «Мертвый язык» Крусанова, и «Таблетку» Садулаева, и «Географа» (который глобус пропил) Алексея Иванова и его же и «Общагу» (которая на крови; на десерт я придержал «Блудо и мудо», «Сердце Пармы» и «Золото бунта»), и «Армаду» Бояшова, и «Ананасную воду для прекрасной дамы» Пелевина, и недочитанного по мелочам Сорокина, ну, и, понятно, вездесущего Быкова – куда ж без него.

Это была, конечно, не вся современная литература (в очереди в затылок дышали друг другу Мамлеев, Пепперштейн, Кантор, последний Шишкин, а также Аствацатуров, Геласимов, Иличевский, за которыми, впрочем, снова занимал место Быков) – но и этот улов был немал.

Электронный ридер плюс интернет позволяли добывать любую книгу без труда. Поэтому, если Садулаев восторженно поминал Стогова, я немедленно переключался на Стогова, а когда приходила весть о моде на русского американского писателя Идова – я принимался за «Кофемолку», по пути успев спикировать в другой век, в «Больную Россию» Мережковского и в «Опавшие листья» Розанова. А когда глаза уставали, я электронные книги слушал.

Была в этом времяпрепровождении невероятная сладость возвращения в возраст осьмнадцати лет, когда единственные труд и забота – читать, читать и читать, а о прочем можно не думать, отчего будущее кажется прекрасным, как именинный торт.

И вот, если вначале я что-то читал с упоением (как романы пермяка Иванова – один о застывшем в подростках русском Питере Пэне, втиснутом в тело учителя географии, а второй об ангеле, заселенном в общагу), а что-то с раздражением (тут фамилии опущу), то вскоре и раздражение, и восхищение слились в ощущение, что разным языком, но одно и то же произведение пишет один и тот же человек. То есть я стал слышать тот самый гул эпохи, ради которого и затевал предприятие.

И главным в этом гуле была не то, что там звучало, а то, что не звучало (да, я знаю, что за такой подход следует давать по башке, но тут я согласен скорее получить, чем отказаться от слов).

Итак, первое: ни в одной из книг темой, пусть даже второго плана, не был труд – то есть, прошу прощения за избитый оборот, созидательный труд. Ни в одном из романов герои, пройдя преграды, унижения, обманы и предательства, не отреставрировали, скажем, старый пароход, чтобы дать ему новую жизнь и найти личное счастье. Более того, единственным известным мне романом, где такой труд присутствовал, был вышедший в 2000-м «Ноль часов» Михаила Веллера. Там команда крейсера «Аврора», отремонтировав двигатели и орудия, отправляется через Неву, Ладогу и канал имени Москвы в первопрестольную, дабы из главного калибра расфигачить Кремль с обитателями, – что делает этот текст родственным позднее написанным «Дню опричника» или «Сахарному Кремлю» Сорокина, или ранее написанной «Истории одного города» Салтыкова-Щедрина, то есть памфлетом, политической сатирой, талантливой карикатурой.

При этом, упоминая пресловутый «созидательный труд», я вовсе не имею в виду социалистическую литературу США 1920-х и 1930-х, невыносимо назидательную и тоскливую, будь то Эптон Синклер или Синклер Льюис. Я имею в виду то, что составляет немалую часть обаяния, например, «Унесенных ветром» Митчелл, когда удовольствие доставляет следить, как Скарлетт О’Хара восстанавливает порушенную войной усадьбу (а не только занимается шашнями с Реттом Батлером, который, к слову, зарабатывает на контрабанде. Чем не труд?)

Вся работа во всех русских романах сведена к мелькающему на заднем плане офису, который перерабатывает людей в планктон, питательную среду для китов капитала. Единственный роман труда – это «Кофемолка». Там молодая пара, из числа тех американцев, что деньги заработала виртуально, на финансовых производных, решает вложиться во что-то реальное – и открывает венскую кофейню в Нью-Йорке. В этом городе много таких, разбогатевших и наивных, мечтающих об идеальном ресторанчике, о правильном магазинчике. И вот читать эту историю невероятно увлекательно, хотя и грустно, потому что в Москве и Питере кипят те же страсти, и даже я могу порассказать, какие blood, sweet amp; tears стоят за открытием каждого нового ресторана Арама Мнацаканова или «Гинзы» – однако ж романов про эти нешуточные страсти-мордасти нет.

Второе. В современной русской литературе нет места страстям, нет места любви. В ней любви вообще нет. То есть описания типа «наутро Михаил понял, что не может обойтись без Елены, он набрал ее телефон и долго вслушивался в гудки» – такие цепочки слов есть, но это, с точки зрения романа, не любовь. Это дерьмо. Я не знаю, что случилось и почему никто из писателей не может любовь нарисовать – в лучшем случае обозначить: типа, да, влюбился, страдал, а она крутила с менеджером постарше и не ценила. У меня вообще есть подозрение, что то, что мы называем любовью – (по)жар страстей, зажигающий конкретную исторически и социально определенную жизнь – это результат воздействия не только и не столько вброшенных в кровь гормонов, сколько культуры. Под влиянием культуры игра крови принимает ту или иную форму, и это никакое не умствование. В средневековье, скажем, в любви значение имел лишь объект. Рыцарь ехал на битву ради Прекрасной Дамы, – важно было, что дама прекрасна. А Возрождение поменяло субъект и объект местами. Как писал Давид Самойлов:

 
Говорят, Беатриче была горожанка
Некрасивая, толстая, злая.
Но упала любовь на сурового Данта,
Как на камень серьга золотая.
 

Сколько раз мужчины тонкого душевного устройства падали, как из самолета без парашюта, в любовь к вульгарным толстухам! Сколько раз нежные женщины уступали похотливым кабанам, – и в спальню, видя в этом толк, пускали негодяев.

Хотения тела и веленья ума, похоть и разум, сердце и мозг – все эти битвы, собравшие и разгромившие целые армии, а параллельно породившие и «Крейцерову сонату», и «Легкое дыхание», и «Отца Сергия», и тьму, тьму, тьму рассказов, повестей и романов по всему миру – все эти неразрешимые противоречия, Кантовские антиномии, трансцендентальные единства апперцепций почему-то остаются вне современной русской прозы. И даже поэзии. Два главнейших современных русских поэта – Всеволод Емелин (и, понятно, Дмитрий Быков) известны не как любовные лирики, а как создатели рифмованных сатир. («Бог не фраер, Бог не шлимазл, в руках его пряник и плеть. Кому пожелает, он дарит газ, кому пожелает – нефть» – Емелин, «Гражданин поэт» – Быков).

Попробуйте отыскать в потоке новой русской литературы роман о любви, о том, как, не знаю, обманчиво внезапно, на пустом месте, возникает невозможная, необъяснимая любовь к тому, к той, кто по всем параметрам недостоин любви – ну, к уборщице Большого театра – и которая меняет влекомого жизненным потоком героя, что он начинает плыть против течения. Но что при этом ревущий поток любви так силен, что он заглушает поток похоти, и мужчина бессилен со своей жертвой в кровати. Я в жизни такие истории знаю. Но я не знаю ни одного в литературе их описания. Любовь в литературе умерла, – ей-ей, даже в дамских романах (где всегда присутствует картонная историйка, как героиня влюбляется в сына подруги и везет его на Багамы) любви куда больше.

Третье. Как ни странно, несмотря на все обвинения в разнузданности, современная русская литература удивительно неэротична. Она не умеет рассказывать о сопряжении тел так, чтобы вызвать возбуждение. Эротичен – и, честно говоря, порнографичен – Бунин. Таковы его «Митина любовь», его «Темные аллеи». В «Аллеях» есть один, нежно любимый мною, рассказ, «Начало», как 12-летний мальчик теряет невинность – не в пошлом смысле, а в главном – когда в поезде, наблюдая зашедшую влюбленную и несомненно близкую пару, задыхается, видя, как молодая женщина, упав на диван, отстегивает что-то от шелковых серых чулок, поднимая платье до голого тела между ним и чулками, и оправляет подол. Небо падает на мальчишку. У Бунина вообще в деталях, в описании нечаянностей впопыхах, локтей, ладоней, не просто дьявол – там все Люциферово войско. Умел нобелевский лауреат описать жаркое и жадное тело, знал в жажде тела толк, знал все повороты… Ну, и Пастернак с Набоковым – эти тоже знали и умели.

В современной прозе нет никого, способного описать, как зарождается, развивается и удовлетворяется желание, – да так, чтобы сдетонировало. Хотя формально сексуальных сцен при этом – масса. Но все они напоминают русское порно, которое я вам искренне советую в образовательных целях как-нибудь разыскать в интернете. В этом порно совокупление всегда выглядит собачьей свадьбой: на мордах животных, как известно, эмоции не проступают. Вот и в русском порно на лицах участниках различимо единственное желание: быстрей кончить и получить свои сто баксов. Возбудиться там можно разве от антуража: ковра на стене, полированной стенки гэдээрошного производства с хрусталем или припаркованных у поляны «Жигулей» с номером Тверской области «69». (И, кстати, главный порнограф нашей страны Прянишников – обаятельнейший джентльмен, владелец SP Company – жаловался именно на это, признавая, что предпочитает западных актеров).

Ну, у Улицкой порой встречаются порочно-невинные описания девочек, всех этих первых потных, жарких, липких игр, родственных тому, что были у Лимонова в «Великой эпохе» (при русской журнальной публикации их предусмотрительно выкинули, но во французском издании были). Но Улицкая – единственная, кто пишет тексты, рассчитанные не на человека эпохи Москвошвея, а говорящая сразу со всем миром, – это какое-то во всех смыслах редчайшее исключение из принятых в современном российском литературном процессе правил. Она – да, может быть, Терехов с «Каменным мостом». Потому Улицкая и напоминает все больше океанский лайнер, возвышающийся над портовой мелочью фелюг.

Вот, собственно, и все три моих наблюдения. Я честно попытался описать, чего в современной литературе нет. Я так же честно могу сказать, что не понимаю, отчего так произошло. Все, что в современной прозе есть, даже самой изощренной, вроде пелевинской (и быковской, разумеется), – это социальная сатира. То есть вся нынешняя русская литература есть публицистика. Разящая то Кремль, то строй, что, впрочем, все больше одно и то же. Русская литература – это все та же написанная век назад «Свинья матушка» Мережковского, которую можно смело переиздавать под разными обложками сегодня. Царь. Чиновничья шелупонь. Ссучившиеся менты-полицаи, которые, даже подыхая, тащат за собой на тот свет других. PR– и политтехнологи. Жизнь за бабло. Что у Пелевина, что у Садулаева, что у Сенчина. Разница лишь в таланте владения словом и в глубине обобщений.

И даже если я предположу, что так вышло оттого, что литература ушла в публицистику, потому что публицистика сегодня в России запрещена на самом популярном информационном уровне, то есть телеэкране, – то, вероятно, тоже дам крайне неполное объяснение. Я не знаю, не знаю, не знаю, почему литература именно сегодня проиграла, говоря словами Довлатова, «борьбу за сохранение ее эстетических прав за свободное развитие ее в рамках собственных эстетических законов, ею самою установленной», а стала заниматься тем, чем Вяземский советовал заниматься Пушкину, а затем вся интеллигентская критика, от Герцена до Белинского, стала советовать заниматься всем писателям – «согревать любовью к добродетели и возбуждать ненависть к пороку».

Довлатов, кстати, остался удивительным образом в стороне от этих согревания и возбуждения, – возможно, потому и не выходит из моды вот уже двадцать лет, что в мире моды редкость, – и я сам тут с удовольствием, между Крусановым и Прилепиным, перечитал «Зону» и «Заповедник».

Вот, может быть, это и причина, почему я и не пишу романы, хотя мне настойчиво советует роман написать, кто бы вы думали? – ну, конечно же, Быков.

2011