Дмитрий Фурманов
О «Железном потоке» А. Серафимовича
Мужики заревели, как раненые быки:
– Бей их, христопродавцев! – и стали кольями выбивать винтовки из рук. Солдаты отбивались прикладами – не стрелять же в отцов, матерей, жен!
Кожух, прыгнув, как дикий кот, к пулемету, заложил ленту – и: та-та-та… веером поверх голов, и ветер смерти с пением зашевелил волосы. Мужики отхлынули. А по-за садами по-прежнему: та-та-га… и – бумм… там свое.
Кожух перестал стрелять и, надсаживаясь, стал выкрикивать трехэтажные матерные ругательства. Это сразу успокоило. Приказал повозки на мосту, которые нельзя было расцепить, скинуть в реку. Мужики повиновались. Мост расчистили. Перед мостом стал взвод с винтовками на руке, а адъютант стал пропускать по очереди» (29–30).
Читатель сразу видит, какая перед ним масса и что представляет собою железный командир Кожух.
Часто одним только штрихом Серафимович завершает целую картину, сразу обнажает то, что было еще неясно.
Вот, например, как отдыхает табор таманцев.
«У каждого свое», – говорит автор. И он показывает это «свое», почти необычное в такой обстановке:
«– Та, Степане, проснись же, сын гуляе, – говорит одна молодка. – Який же ты неповоротливый. От я тоби сына кладу. Таскай его, сынку, за нос та за губу, – от так, от так… Батько твий не нагуляв ще бороды соби и усив, так ты его за губу, за губу таскай!
А в темноте сначала заспанный, а потом такой же радостно улыбающийся голос:
– Ну, ложись, ложись, сынку, до мене, нечего тоби с бабой возиться, будем мужиковаты. Зараз на войну пидемо, а там работать с тобой у паре будемо, землю годуваты… Э-э, та що ж ты пид меня моря пущаешь…
А мать смеется неизъяснимо радостным звенящим смехом» (26).
Или вот, по шоссе от Новороссийска уходят войска – они не в силах захватить с собою всех:
«Громадного роста солдат с нахмуренным лицом и одной ногой, сосредоточенно глядя перед собой, далеко закидывает вперед костыли, потом сильное тело, без отдыху широко отмеривая шоссе, и приговаривает:
– Мать вашу так и так… так вас, разъедак…
А обоз уходит и уходит. Последние колеса уже далеко поднимают пыль, и слабо доносится постукивание железных осей. Город, бухта – позади. Только пустынное шоссе, а по нем, далеко растянувшись, медленно двигаются за скрывшимся обозом восковые мертвецы. Мало-помалу бессильно останавливаются, садятся и ложатся по обочине. И все одинаково тянутся померкшими глазами в ту сторону, где скрылась последняя повозка. Тихо садится тронутая закатом пыль.
