Дмитрий Безуглый
Миля дьявола

Город Грац, Австро-Венгерская империя

08-09мая 1879 года

Несмотря на поздний вечер, улицы Граца, что на юго-востоке Австро-Венгерской империи, были многолюдны. Прекрасная погода и отсутствие ветра давали возможность жителям тихого и уютного городка наслаждаться прогулкой. Особенно у реки Мур, чья водная гладь отражала плывущие по небу темные, кустистые облака и многочисленные блики света газовых фонарей, установленных вдоль набережной. Спокойствие этого места было дерзко нарушено мчащейся во весь опор парой ольденбургских скакунов, запряжённых в ландо чёрного цвета с ярко красными рамами и колёсами. Резво подгоняемые кучером, лошади вылетели на мост через реку и помчались так быстро, что идущие по краю мостовой люди от неожиданности шарахались в стороны. Металлический звук подков «крошил» брусчатку и угрожающе разрывал такое долгожданное спокойствие горожан, наставшее несколькими днями ранее после доброй вести о том, что «могильный умертвитель» наконец пойман и заключен под стражу.

– Эй! Эй! Поосторожнее, черт бы вас побрал! – возмущенно прокричал вслед экипажу хорошо одетый мужчина с миловидной барышней, держащей его под руку.

Но ландо уже скрылось за поворотом – только цокот копыт и звон колес о мостовую все еще были хорошо слышны прохожим. Чем дальше карета удалялась от центральной части города в сторону района Грис, тем людей на улицах становилось гораздо меньше. Это не удивительно, ибо дорога вела к городской тюрьме Грац-Карлау и той части города, куда прохожим и зевакам заходить не рекомендовалось. Особенно с наступлением темноты.

– Тпру-у-у! – сильно натянув на себя поводья, громыхнул кучер, останавливая фыркающих скакунов. – Прибыли!

Дверца ландо открылась – наружу ловко спрыгнул среднего роста и крепкого телосложения молодой мужчина в отлично сшитом, дорогом костюме темно-серого цвета и крахмально-белой сорочке. На ногах были до блеска начищенные лакированные туфли ручной работы, сделанные под заказ. Его фигура говорила о хорошем происхождении и статусе. Прямая осанка и чуть приподнятая голова, с первого взгляда, могли быть восприняты как свидетельство особого высокомерия. Однако стоило посмотреть в его глубоко посаженные глаза с чуть нависающими над ними верхними веками из-за довольно больших надбровий, как тут же становилось понятно, что высокомерие ошибочно спутано с достоинством. Мужчина был широк в плечах, его расправленная грудь только подчеркивала заметную «породистость» и открытость души. Овальное, с правильными чертами лицо и широкий лоб, который не мог полностью скрыть даже цилиндр, только подтверждали это. Благородная стать добропорядочного господина была такой же естественной, как восход солнца по утрам, а плавные, гармоничные движения тела источали продуманную безупречность и уверенное спокойствие прежде всего в самом себе. Его голову покрывали коротко стриженные черные волосы, искусно соединенные тонкими бакенбардами с такой же коротко стриженной, клиновидной бородкой и усами, которые несмотря на молодость ее обладателя, уже содержали в себе изрядное количество седины. Однако это совершенно не портило внешний вид, а наоборот, добавляло лоск соизмеримый с положением в обществе. Правильной формы нос, слегка сведенные к переносице брови и серьезный, вдумчивый взор, источавший интеллект и редкую для множества людей нравственность, довершали элегантный образ хорошо сложенного, стройного мужчины, который невесть зачем прибыл в это жуткое место.

Прямо перед ним располагалась тюрьма Грац-Карлау, где содержалось более пятисот преступников, арестованных и осужденных за различные, в том числе и особо тяжкие, преступления перед короной. Несколько больших и мрачных зданий по пять этажей в каждом, огражденные высоким, каменным забором, образовывали ансамбль в форме буквы «Т». Внутри узилища было куда мрачнее. Сырость, плесень и невыносимое зловоние от сотен немытых тел, которые громоздились вповалку на холодном, склизком полу. Та камера, где была устлана гнилая солома, считалась более привилегированной. Грац-Карлау обладал также и набором одиночных камер, куда могли помещать состоятельных преступников, способных отдать звонкую монету за удобства. А если ты был еще богаче, то иногда дозволялось даже покутить. Проскользнёт какая-нибудь барышня под видом родственницы, да и закатится пирушка с вином и развратом, что было далеко не редкостью. Бывало, старший жандарм или охранники, дабы не особо рисковать, соглашались попросту приводить кого-то из женского крыла тюрьмы. Такое положение дел было выгодно всем: надсмотрщики получали вознаграждение, узник мог покутить напоследок перед казнью, а преступница, также предаваясь радостям любви, беременела. Ведь в положении она могла отсрочить день собственной казни или даже ее избежать. Поэтому жили узники Грац-Карлау тесно, грязно, но не долго. Однако с задором и сладострастными утехами.

На центральных воротах дежурил караул из нескольких военных жандармов. Рядом со входом в тюрьму стоял человек в штатском, сложивший руки за спиной, судя по всему, ожидавший прибытия экипажа. Увидев, как с подножки ландо спрыгнул только что приехавший мужчина, он поспешно зашагал ему навстречу.

– Добрый вечер, профессор! – почтительно приветствовал он гостя и даже несколько заискивающе поклонился.

– Здравствуйте, герр Рауш! – лицо ученого оставалось непроницаемым. – Прошу простить за столь поздний визит.

– Ну что вы! Что вы! Я всегда к вашим услугам!

– Благодарю вас, – кивнул профессор. – Не будем терять времени.

Никлас Рауш уже довольно долгое время занимал должность начальника тюрьмы Грац-Карлау. И всегда знал, – стоило в вверенном ему узилище объявиться новому арестанту, совершившему какое-либо омерзительное насилие над человеком, как тотчас же следовало ожидать прибытия доктора Рихарда фон Крафт-Эбинга, знаменитого психиатра и невролога, ученого-исследователя и криминалиста. Сопровождалось это распоряжением высокого начальства, которое, хоть и с опаской относилось к исследованиям доктора, но вместе с тем проявляло должное уважение. Последнее подкреплялось действенной помощью ученого, который своими нестандартными измышлениями приносил результат – некоторых весьма опасных извергов ловили благодаря его рекомендациям. Профессор фон Эбинг заведовал кафедрой психиатрии Грацского университета, которая считалась лучшей в империи после Венского университета. Это всего лишь на одну ступеньку ниже самого высшего положения в науке врачевания души и мозга. Одновременно он возглавлял «Фельдхоф» – заведение для помешанных. Его научные работы публиковались по всей Европе и слыли особо дерзкими и пугающе правдивыми, опережающими время. Имя доктора фон Эбинга знали далеко за пределами австро-венгерской империи. Кафедры ведущих клиник и университетов разных стран, в том числе России и Англии, с нетерпением ожидали приезда профессора, считая его самым эрудированным психоневрологом континента. Поэтому иметь возможность пожимать руку великому ученому современности и пребывать в его обществе льстило такому посредственному служащему, как Никлас Рауш.

Они миновали два поста жандармов и вошли в унылое, мрачное здание тюрьмы. Прошли по длинному коридору к лестнице, поднялись на второй этаж. Там их поджидал начальник смены – огромного телосложения жандарм со связкой ключей в руках.

– Открывай дверь, Лукас, – приказал герр Рауш. – И веди заключенного.

Лукас молча кивнул, вставил ключ в замочную скважину. Скрип и дверь в комнату, где проводили допросы арестантов, открылась. Внутри – сырые, каменные стены, старый стол и два стула. Фонарь в решетке на стене тусклым светом обволакивал мрачное помещение.

– Прошу вас, герр Эбинг, – начальник тюрьмы вежливо посторонился.

Профессор вошел и привычным шагом направился к столу. Свой саквояж он поставил на стол и принялся доставать из него письменные принадлежности: большую, записную книгу, перо и чернила. Затем сел на стул в ожидании арестанта.

– Вы уверены, что хотите остаться с ним наедине? – спросил Рауш.

– Абсолютно.

– Однако Лукас не снимет с него кандалы. Более того, он прикует его к стене, – начальник тюрьмы движением глаз указал в сторону.

Фон Эбинг проследил за его взглядом и увидел большое, металлическое кольцо, вмурованное в стену.

– В том нет необходимости, герр Рауш, – возразил он.

– Для вашей же безопасности, – в голосе главного тюремщика сквозила настойчивость. – Таковы правила. К тому же, у вас перо и чернила. Этого вполне хватит, чтобы убить.

– Как знаете, – пожал плечами профессор. – Я внимательно изучил материалы его дела. Смею вас уверить – он для меня совершенно не опасен.

– Можно ли до конца знать, что творится в голове чудовища в человечьем облике, способного сотворить такое?

Фон Эбинг промолчал. Возможно, в словах Рауша был смысл, и Рихард казался уж слишком самоуверенным. В коридоре послышались звуки шагов и звон цепи, которые неприятным эхом распространились по тюрьме. К нему вели заключенного по имени Адек Келлер, получившего благодаря журналистам из газет прозвище «могильный умертвитель», чьи преступления ужаснули всю империю, и даже Европу. Перед тем, как приехать в Грац-Карлау, чтобы лично беседовать с заключенным, который вызвал повышенный научный интерес, Рихард детально изучил собранные материалы дела, а также биографию преступника. Она показалась ему довольно стандартной для такого случая. Хотя разве можно его чем-либо удивить, когда каждый божий день он исследует подобных Келлеру и, при возможности, старается излечить их?

Адек Келлер родился в 1852 году в Пеггау на северо-западе Граца. Происходит из семьи преступников. Отец помешанный, содержится в психиатрической лечебнице. Учился обычно, к алкоголю пристрастия не испытывает, ничем не болел, эпилептических припадков не наблюдалось. После помещения родителя в заведение для умалишенных, его мать сошлась с другим мужчиной, который стал ему приемным отцом. Он оказался также человеком безнравственным и жестоким – постоянно унижал мальчика, избивал его на глазах у матери, которая зачастую поддерживала такие действия со стороны мужа. Когда вырос, приемный отец стал привлекать его к развратным совокуплениям с нищенками, которые часто ночевали в их доме. К тому времени мать Келлера умерла от тифа. Тогда впервые у Адека проявилась склонность к сосанию груди, чем он охотно занимался. Именно после этого в селе за ним закрепилось прозвище «сосатель», ставшее его первым «ярлыком», повешенным на него простыми людьми (когда доктор фон Эбинг читал это, – делал соответствующие пометки в записной книге: «судя по всему, женская грудь для него не что иное как фетиш»). Работал долгое время помощником каменщика, когда приемного отца избили пьяного до смерти, устроился работать могильщиком на кладбище. Был призван на военную службу. Дезертировал и нищенствовал. Когда его вернули на службу – дезертировал вновь. Наказанию за эти проступки не подвергался, потому что его считали не совсем нормальным. Когда ему предоставили свободу, он снова устроился могильщиком на кладбище. Впоследствии был арестован и помещен в тюрьму Грац-Карлау.

Звон цепи утих и фон Эбинг, подняв голову от записной книги, взглянул в сторону входа в комнату.

– Пошел! – рявкнул жандарм и легко подтолкнул заключенного вперед.

Перед профессором предстал высокого роста, около двух метров, худой, несуразного телосложения мужчина, напоминавший скорее примата, нежели человека. Его руки были длиннее обычного и болтались перед ним словно плети. Правое плечо ниже левого, толстая шея и огромная голова на ней, укрытая спутанными, густыми, черными волосами, местами сбитыми в комки. Эти волосы частично нависали над его грубым и таким же заросшим лицом с несуразно маленькими и широко расставленными карими глазками. Оно, лицо, вопреки всей фигуре отражало что-то наподобие опасения с некой посредственной наивностью. От арестанта разило вонью немытого тела и грязной одежды. Он был мрачен. Фон Эбинг внимательно осматривал Келлера, не понимая, что же его так беспокоило в выражении лица преступника?

Лукас ловко пристегнул цепь кандалов к кольцу в стене, проверил, надежно ли, и вышел.

– Мы будем рядом, – выходя следом за жандармом, произнес герр Рауш.

Когда дверь с лязгом закрылась, доктор Эбинг сделал шаг в сторону заключенного.

– Здравствуйте Адек, – мягко сказал он. – Меня зовут Рихард фон Крафт-Эбинг. Я доктор и вам не стоит меня опасаться. Я здесь, чтобы поговорить с вами.

Келлер чуть приподнял голову и с интересом посмотрел на профессора.

– Возможно, даже помочь, – добавил фон Эбинг.

– Помочь? – вдруг с неверием спросил преступник. Его голос звучал обычно, даже наивно, и совершенно не увязывался с отпугивающим внешним видом. – Мне?

– Да. Я оказываю помощь таким особенным людям, как вы.

– Разве я особенный? – Келлер искренне удивился.

– Это я и хочу узнать.

Доктор психиатрии продолжал внимательно изучать лицо Келлера и вдруг понял, что его так заинтересовало: отпечаток детской непосредственности – так смотрят подростки, когда ожидают порицания или наказания. Застывшее умственное развитие? Этот факт показался ему весьма интересным. Как и то, что строение симметричного черепа Адека Келлера заслуживало внимания. Нижняя и верхняя челюсти сильно выступали вперед, отчего фон Эбинг сделал вывод о том, что их обладатель относится к типу прогнатов. Запомнив эти два вывода, профессор не стал их тут же записывать в свою книгу, дабы не нарушать устанавливающуюся связь между ними. Куда важнее было разговорить Келлера и получить от него информацию, которую можно использовать в научных целях (работы фон Эбинга были посвящены изучению психопатий).

– Для начала я хочу поговорить с вами, – продолжал доктор. – Хочу понять вас. Вы не против?

Адек не ответил. Молчал и Рихард, терпеливо ожидая реакции.

– Я не против, – наконец произнес тот.

– Садитесь, – профессор осторожно пододвинул один стул к заключенному, на другой присел сам чуть поодаль от него, но так, чтобы не оказаться напротив собеседника, а сбоку. Таким образом, он подсознательно избегал возможной конфронтации в беседе. Келлер послушно притянул стул к себе и присел на него. Звякнули цепи, эхом отражаясь от каменных стен.

– Как вы себя чувствуете, Адек?

– Нормально, – пожал тот плечами.

– С вами хорошо обращаются? – в голосе фон Эбинга слышалась искренняя забота. Это не ускользнуло от слуха арестанта – в его глазах отразилось удивление. Значит, он проявляет адекватность и понимает суть происходящего. Для помешанного, коим слыл Келлер, такая особенность была бы малореальной.

– Не знаю. А как это?

Рихард едва заметно покивал головой.

– Подразумеваете вашего приемного отца? Он с вами жестоко обращался?

– Обычно, – Келлер пожал плечами. Его гориллоподобное лицо, обросшее волосами, не выражало никаких эмоций.

– Скажите, Адек, – сменил направление разговора доктор Эбинг, почувствовав, что эта тема способна заставить собеседника замкнуться в себе, – когда вы находитесь в камере, о чем думаете? Какие мысли приходят вам в голову?

Заключенный задумался. Потом ответил:

– Разные. Всех не припомнить.

– Вы фантазируете?

– Может быть, – при этих словах губы Келлера расплылись в плотоядном оскале.

– Вы прокручиваете в памяти то, что совершали?

– Да. Я вспоминаю. Это все, что у меня осталось.

– Расскажите мне, – попросил фон Эбинг, – о ваших воспоминаниях.

– Вам это интересно? – удивился арестант.

– Иначе не спрашивал бы.

– А вот остальным не интересно, – Келлер вдруг неожиданно захохотал, чуть запрокидывая голову назад. – Они говорят – это отвратительно! Это ужасно!

– Может, им просто не понять вас?

– Вы так думаете? – вопрос прозвучал доверительно и наивно. – Да! Точно! Они же ни черта не понимают!

Фон Крафт-Эбинг отметил про себя, что заключенный наконец-то полностью расслабился, почувствовал себя вполне уютно и комфортно. Возможно, он действительно усмотрел в профессоре человека, способного услышать и понять смысл его извращенных деяний, ежели он в них был. Некая невидимая нить доверия возникла между ними, что, собственно, и было нужно доктору психиатрии.

– Вы вспоминаете Джану Дильс? – спокойно продолжил Рихард, словно речь шла не о жестоко убитой и изнасилованной женщине, а о чем-то обыденном.

На лице Келлера появилась невозмутимая улыбка:

– Очень часто.

– Потому что она была последней? И эти образы более красочны и свежи, нежели предыдущие?

– Не думал об этом.

– Расскажите, почему вы это сделали?

– Просто хотел, – недоуменно ответил Адек Келлер, будто доктор спросил нечто глупое.

– Хотели убить или совокупиться с ней?

– Сначала убить. Потом удовлетвориться.

– Почему в таком порядке, а не в обратном?

На мгновение арестант смутился, будто прозвучавший вопрос ввел его в ступор. Фон Эбинг понял, что насильник теряется с ответом, потому добавил:

– Вам нравятся мертвые больше, чем живые?

– Я не люблю живых! – тут же фыркнул Келлер.

– Почему? Они вас не возбуждают?

– Мертвые покорны.

«Он не терпит сопротивления» – отметил про себя профессор. – «Возможно, видеть объект вожделения безгранично себе подчиненным, без малейшей возможности противиться, есть его патологическая потребность? В чем ее причина? В насилии над ним со стороны приемного отца? Он ему не сопротивлялся? Поэтому предпочитает смиренность? Или нечто иное?».

– Однако у вас было много женщин, Адек, – аккуратно возразил фон Эбинг. – Живых.

Келлер скривился:

– Было. В начале. Но с каждым днем меня все меньше и меньше тянуло к ним.

– Почему?

– Да я и не знаю. Просто сильное желание, как после голода. Даже сильнее.

– При этом вы отдавали себе отчет, что именно вы делаете?

– А что я делал? – скривился Келлер и пожал плечами. – Только то, что хотел.

Это прозвучало так обыденно, будто он произнес «Добрый день». У него совершенно отсутствуют нравственные чувства, подумал профессор. Никаких социальных ограничений, словно убить и совокупиться с трупом такое же обычное дело, как позавтракать утром.

– Когда вы поняли, что вам недостаточно просто раскапывать могилы и совокупляться с мертвыми? В какой момент произошло это осознание?

Келлер похотливо ухмыльнулся:

– На похоронах. Какая-то вдова военного. Еще молодая. Там была ее дочь. У нее огромная грудь.

Цепи зазвенели – заключенный пошевелил руками. Едва заметная мелкая дрожь возбуждения пробежалась по его гориллоподобному телу.

– Ее звали Лена Нолькен, – кивнул фон Эбинг.

– Наверное. Имя мне не интересно.

– Вы возбудились от их вида? – профессор вспомнил прозвище этого насильника и его фетиш – сосать грудь.

– Да! Внутри все забурлило! Я понял, что хочу ее!

– И решили убить?

– Да.

– Но почему было просто не овладеть ею и оставить жить?

– Вы так и не поняли, – удрученно закивал головой Келлер. – Все, что можно испытать при сношении с живой женщиной ничто в сравнении с полученным наслаждением от владения мертвой!

На лице доктора фон Эбинга не проявилось никаких эмоций, однако внутри у него бурлили разнообразные чувства – от чудовищного отвращения до огромной жалости. Профессор отметил про себя слово «испытать», делая вывод, что чувственные ощущения арестованного гораздо сильнее при виде трупа, что придает сильный импульс к совершению акта некрофилии. Судя по всему, причину такого возбуждения следует искать в самой безжизненности тела. Он еще долго беседовал с заключенным Адеком Келлером, обвиняемым в дюжине убийств и изнасиловании уже мертвых жертв, осквернении могил и некрофилии. Когда время вышло, арестанта увели в камеру.

– Как вы все это терпите, герр Эбинг? – изумлялся Никлас Рауш, провожая знаменитого посетителя к выходу из тюрьмы Грац-Карлау.

– А вы?

Начальник тюрьмы усмехнулся:

– Ваша правда. Нелегко находиться в одних стенах с такими чудовищами.

– Вряд ли он им стал по своей воле, – задумчиво произнес профессор.

– То есть?

– Его сделали таковым. Мать, отец, затем приемный отец, общество, в конце концов.

– А я считаю, Господь просто ошибся, создав сие существо!

Пожав руку герру Раушу, фон Крафт-Эбинг сел в ландо и экипаж тут же умчался прочь, скрывшись во тьме…

…Всю ночь Рихард не мог сомкнуть глаз. Его мозг обрабатывал и анализировал полученную информацию из разговора с Адеком Келлером. Сидя за рабочим столом при свете ламп, фон Эбинг делал записи в своей записной книге. Затем вставал с кресла, вышагивал по кабинету, задумчиво теребил бороду и подолгу смотрел в большое окно. Только под утро он сумел отключиться на несколько часов. После завтрака, по пути в университетскую клинику Граца, Рихард вновь прокручивал в своей голове вчерашний поздний разговор с заключенным. За долгое время в его поле зрения объявилась весьма интересная для исследования личность. Как бы кощунственно это не звучало. С того дня, когда фон Эбинг всерьез заинтересовался психиатрией и неврологией, он научился подходить с ясным умом и холодным сердцем к самым ужасным проявлениям деяний человека – они представляли для него исключительно научный интерес. Хотя и сочувствия он лишен не был. Сказать больше, испытывал он его к обеим сторонам события – к жертве (родным и близким), а также к преступнику, особенно когда видел болезнь психики. Всегда старался помочь, не отказывал никому, прослыв тем самым «добрым лекарем». Именно неизменная доброта и особый профессионализм, опережающий время, помогли многим больным, особенно с относительно незначительными отклонениями. Тяжелые случаи требовали большего времени, терпения и усилий. Адек Келлер, несмотря на свою природную жестокость и тяжелейшие психические девиации, сделавшие из него чудовище в облике человека, был ярчайшим носителем тяжелейшего психоневрологического недуга.

– Доброе утро, герр Эбинг!

– Доброе утро, фрау Грубер! – направляясь к своему кабинету в клинике, ответил профессор на приветствие медицинской сестры.

– Вас уже поджидает инспектор Йенс.

– Он, как всегда, вовремя.

Действительно, неподалеку от кабинета, сложив руки за спину, неспешным шагом прогуливался инспектор криминальной полиции Граца Пауль Йенс.

– Снова бессонная ночь? – вместо приветствия поинтересовался полицейский.

– Я привык работать по ночам. Входите, Пауль, – фон Эбинг жестом руки пригласил его внутрь комнаты.

Невысокого роста, чуть полноватый, но крепко сбитый инспектор Йенс стянул с рук перчатки и расстегнул мышиного цвета пальто строгого покроя.

– Как прошел опрос Келлера?

– С пользой, – ответил Рихард.

Он поставил саквояж на письменный стол, снял свой макинтош и повесил его в платяной шкаф.

– Когда я могу продолжить знакомиться с материалами следствия?

– Скажите, Рихард, зачем вам это? – подобный вопрос всегда интересовал Йенса, но осмелился задать его он только сейчас. – Неужели вы действительно верите, что такие ублюдки, как Келлер, имеют право жить? Что их следует лечить?

– Зачем вы расследуете криминальные преступления, Пауль?

– О, мой друг, тут все просто – освободить город от воров и убийц. От негодяев, мешающих жить нормальным людям.

– Я тоже. Следовательно, цели у нас общие, – фон Эбинг снисходительно улыбнулся, однако его взгляд оставался серьезным. – Только география моих трудов гораздо шире границ города.

– Не совсем понимаю вас, Рихард. Как душещипательные беседы с умалишенными насильниками, желание лечить их, могут помочь искоренить жестоких убийц хотя бы даже в Граце?

– Очень просто: вы действуете пост-фактум, когда преступление свершилось и ваша задача поймать преступника. А моя задача, как ученого, разобраться в психике насильника, выработать научный подход к пониманию самой сути такого зла и тем самым предвосхитить возможные преступления в будущем. То бишь, освободить наше общество от подобного рода насилия до того, как оно проявится. Путем лечения больного мозга в том числе, Пауль, – в голосе профессора звучало твердое убеждение в сказанном.

– Как по мне, то это сложно, дорогой доктор, – пожал плечами инспектор. – Ну да ладно – не будем спорить. Я здесь по иному поводу.

– Вы нашли еще один труп? – фон Эбинг подошел к окну и взглянул во двор клиники.

– Да, и очень надеюсь – последний.

Профессор повернулся к Йенсу, на его лице отразилась озабоченность.

– Также закопан неподалеку от жилища Келлера?

– Верно. Егеря с собаками, и жандармы все еще рыщут в округе, однако вчера обнаружили только одно тело.

– Тринадцатое, – тихо промолвил доктор, задумчиво потирая бороду рукой.

– Простите?

– Всего тринадцать жертв, – уже громче ответил ученый.

– Это так, – кивнул инспектор. – И мне, как обычно, необходима ваша помощь.

– В обмен на доступ ко всем материалам дела.

Пауль Йенс криво усмехнулся:

– Я знал, что вы потребуете нечто подобное взамен. Да я и не возражаю. Кто знает, возможно и впрямь ваши оригинальные труды окажутся полезными обществу.

– Я весь внимание, Пауль, – фон Эбинг оставался серьезен.

– Мне нужно, чтобы вы поговорили с Келлером. Выясните у него точное количество жертв, которых он убил и изнасиловал. Возможно, он назовет имена некоторых из них, что поможет нам ускорить расследование.

– Он не знает их имен.

– Простите?

– Для него не существует имен жертв, Пауль. Они должны быть бездушными. Предметом для его патологической услады. Это свойство психики – оно помогает исключить жалость.

– Но количество то он точно помнит.

– Почему вы решили просить об этом меня? Могли бы справиться сами.

– Э, нет, дорогой доктор, – Йенс покачал головой, – перед нашей встречей я переговорил с герром Раушем. Он поведал мне о вашей долгой и доверительной беседе с арестованным. Следовательно, этот монстр открылся вам и расскажет о всем, что вы спросите. Вряд ли я, или мои люди, способны будут вытянуть из него хоть слово.

Инспектор легонько постучал пальцем себя по лбу:

– Вы же мастер забраться в любой мозг и тщательно покопаться в нем. Вот я и прошу вас об услуге. А взамен, как и сказал, вы ознакомитесь с каждой бумажкой, которая заинтересует вас.

– Это весьма любезно с вашей стороны, Пауль. Я сегодня же встречусь с Келлером и поговорю с ним.

– Превосходно! Жду новостей.

Пауль Йенс, чуть склонив голову, вышел из кабинета доктора фон Крафт-Эбинга. Тот еще некоторое время постоял у окна, а затем краем глаза заприметил лежащую на письменном столе телеграмму со штампом Главного почтового управления Австро-Венгерской империи. Рихард незамедлительно прочитал ее. Телеграмма была из Лондона, от его коллеги профессора Валентайна Аттвуда, с которым он познакомился однажды на научной конференции в Цюрихе, посвященной вопросу влияния развития общества на проявления девиаций психики и различного рода психопатий личности. С того момента они часто общались в переписке с помощью почты и телеграфа, а при возможности – встречались лично. Читая текст, фон Эбинг с каждым новым словом все больше хмурился. Дочитав до конца, он взглядом повторно вернулся к середине содержания и вновь перечитал его. Сэр Валентайн просил его незамедлительно прибыть в Лондон по весьма срочному делу. Рихард понимал, что такой человек, как Аттвуд, не станет беспокоить по пустякам. Значит, дело действительно важное и срочное.

– Фрау Грубер! – крикнул профессор, затем вышел из кабинета в коридор клиники. – Фрау Грубер!

Когда из ординаторской появилась медицинская сестра, фон Эбинг произнес:

– Будьте любезны – мне срочно необходим билет на поезд, идущий в Лондон…

Лондон, Британская империя

08 мая 1879 года

Большой зал кафедры психиатрии и неврологии Лондонского университета королевы Марии имел форму амфитеатра. В тот день он был переполнен студентами, с нетерпением ожидавшими появления человека, лекции которого вызывали бурный интерес и восторг слушателей. Не говоря уже о том, что личность самого лектора также являлась весьма интригующей. Ведь этот великан ростом шесть футов и пять дюймов был не просто ученым, но и ведущим исследователем Британской империи в области криминальной психиатрии. Он обладал огромным опытом и практикой в раскрытии различного рода криминальных преступлений, источником появления которых был больной разум преступника. Его практические подходы и научные разработки выбивались из общего контекста современной науки; многие ученые-коллеги откровенно не воспринимали методы ученого, считая их дерзкими, зачастую необоснованными и недоказанными. Однако большое количество успешных практик в области психиатрии и изучении патологий мозга, а также иных направлений в криминалистике (только-только зарождающимся самостоятельным разделом науки), говорили об обратном и давно сформировали репутацию сэра Валентайна Аттвуда, доктора медицины, члена Лондонского королевского общества и обладателя Королевской медали.

Когда дверь в амфитеатр открылась и доктор Аттвуд размеренным шагом вошел внутрь – весь зал затих, словно по команде. Его высокий рост и атлетическое телосложение, подтверждающее системное занятие физическими упражнениями, буквально источали силу и уверенность в себе, а некое, невидимое глазу спокойствие мгновенно передавалось окружающим. Легкая, немного ироничная улыбка слегка пухлых, с приподнятыми кверху уголками губ, на прямоугольном, с выпирающим вперед подбородком лице, демонстрировала открытость и даже радушие, хотя характер ученого наравне с добротой, обладал еще и жесткостью, которую он проявлял в исключительных случаях. Те, кто хорошо знал доктора Аттвуда, также знали об этом его свойстве и не питали иллюзий – если сэру Валентайну будет нужно, он проявит все свое упрямство, стойкость и напористость, чего бы это ему не стоило. Его большие и выразительные карие глаза светились умом, их практически всегда цепкий взгляд привычно излучал рассудительность и демонстрировал состояние постоянного познания всего вокруг. Когда он смотрел на человека, создавалось впечатление, что тебя изучают и словно просвечивают неосязаемыми лучами, способными выявить все самое сокровенное. В таких случаях отпадало всякое желание солгать, ибо стоявший напротив ученого человек сразу же понимал всю тщетность этого действа. Густые и черные, чуть волнистые волосы покрывали голову профессора аккуратно выполненной укладкой, соединяясь короткострижеными бакенбардами с такой же филигранно подведенной бородкой. Высокий, по форме напоминающий сократовский лоб был почти без морщин, они проявлялись изредка и становились следствием особой вдумчивости профессора. Он, лоб, заметно отделялся от остальной части лица отчетливой линией надбровных дуг, чуть ниже которых были тонкие, с правильным изгибом брови, характерно сведенные к переносице. Нос прямой, широкий, что окончательно придавало лицу ученого правильности черт и выразительности линий. Одежда знаменитого профессора с мировым именем была сшита на заказ в одном из самых престижных и дорогих ателье Лондона на Риджент-стрит, которое принадлежало искусному портному Джейсону Ди. Оно и не удивительно, ибо обладая телосложением современного Голиафа, под его конструкцию подобрать готовые костюмы и сорочки было невозможно – пошив исключительно под заказ по ранее снятым меркам. Темный клетчатый костюм выгодно облегал стройную, мужественную фигуру ученого. Всегда белоснежная рубашка была у ворота повязана элегантным шелковым шейным платком, заколотым большой галстучной булавкой. Под пиджаком – жилет, застегнутый на все пуговицы. Поверх него от верхней пуговицы изящно свисала серебряная цепочка, к которой крепились дорогие часы, исчезавшие в кармане жилета. К пуговице цепочка крепилась красивым стильным брелоком в форме змеи, пожирающей собственный хвост.