Трудный вымысел мой несущественней уличной пыли. В сладком или, как в Ниле петляют иные миры, о которых боясь и смеясь на земле говорили всякий раз, когда плыли под черной водой корабли. Когда скат поднимал из песка иероглиф сознанья, нарисованный бликом восхода в хрустальной волне — на губах ощущалась улыбка всего мирозданья и всех будущих жизней, уже воплощенных во мне.
Встреча
Не оборачивайся, не ищи никого за спиной. Это я говорю. Это ты говоришь со мной. Ты все правильно слышишь — под строчками твои мысли. Твои слова, как под кожей, под ребрами пульсируют почками, набухая к весне, изгибаются как трава, прорастая сквозь землю лютиками-цветочками. Если ты задержался здесь, знай – я тебе внемлю. Я и сам много раз находил такие слова, словно лаз в кустах между пышных фраз, между лживых эпитетов. Ты идешь на свой голос, видя то, что я видел прежде. Видя то, что мы видим вместе, спустя лет двести.
Секрет пророка
Какое время ни возьми — всегда кончается эпоха. И оттого живется плохо, и много суетной возни. А если нам от звеньев тех времен немного отдалиться, то выясняется, что длится цепь одинаковых потех. Она одна – от время оно. Одна за все, одна на всех. Всегда предчувствие конца, как предначертанность начала, земных пророков удручало лукавой колкостью венца.
Апоэтичное
Туманы, выси, лютики в стихах лелеют плоть, как фиговы листочки. На вывихах из «ха» выходят «ах» и волосками прорастают строчки. Коль чувствам праведным предписано звенеть в укор цинизму шуток безвременных, щелчок строки не должен гнать как плеть рабов возвышенноколенопреклоненных, ползущих по Москве ли, по Перу, по сорок лет петляя по пустыне. Поэзия подобна комару без имени, родившемуся в тине чумных веков, проказистых болот, ландшафтов лунных, марсианской топи, запястьям острострелых позолот и устрицам в малиновом сиропе, скрипящим там, где скука вялит бровь девицы, отслужившей слизь созданья. Поэзия – комарная любовь к венозной коже, первое касанье с искусом истины, скребущей словно зуд земных страстей под листьями распутиц. И запах прений, как священный суд, в распахнутые окна льется с улиц.
Смысл жизни
Итак, земля опять тревожит наше зренье. Переполох людской Шекспиру помешал сонет закончить в срок. Так может этот шар с их мировой войной стереть?! Ан Моцарт ловит ноту…
11 сентября
Поэтический штамм. Близнецов и взорвали за то, чтобы рифмой стеклянной железобетонное небо не дробили в стрекозьем, квадратно-экранном зрачке. Близнецов и взорвали за то, что, не ведая срама, нам морта́ли сальто́ и сортами мальтийских крестов переплавили в радугу каплей бензина полу́жью, по забвенью земли и сведению к точке небес. Близнецов и взорвали за то, что из колбы исчез поэтический штамм, обнуляющий мысль до начала. Близнецов и взорвали за то, что земля означала путь единственный свой по никем неведо́мой оси. Слово – Слову в лицо! Близнецов и взорвали за это.
Сумеречная зона
Изобретая область тьмы, вы открываете для света то, что, наверное, должны скрывать по логике сюжета.
Литература
Литература с бахромой торшера или абажура, у строгой дамы, за стеной… Литература. Я к ней на сахар и на чай крадусь и, словно невзначай, касаюсь кончиком сандали узорной кованной педали машинки «Зингер» под столом. Я вижу, как она углом шпионски скошенного глаза, очки возвысив надо лбом… Все остальное прячет ваза с конфетами и толстый том. Я точно знаю – это сказки! И вот уже с набитым ртом липучих шеек, хрустных мишек я в мире бабушкиных книжек пропал, не ведая о том.
1001 ночь
Тысяча и одна ночь — меньше трех лет. С востоком всегда непонятно где договорено – где нет. Были ли между ночами немые ночи? Чья сказка была длиннее, а чья короче? Он ли сумел дослушать, она ли досказать? Или же душа в душу — в одну кровать? Своды дворцов восточных дышат насквозь звездами. Все, что приснилось, — тут же почти сбылось. Тайны персидские – сказками — в твоих глазах. Не забудь повернуть между ласками жизнь в песочных часах.
Русские народные
Русские детские сказки Писались по чьей-то указке Русские детские сказки Цензуре дырявили глазки Очень нерусский редактор Ездил по сказкам как трактор Пели-плясали старухи Песенки красной прорухи Танцы кромешной концовки И хохотали плутовки Страшные русские сказки Чертом глядят из-под маски Черным по белому взором Номером и приговором Русские добрые сказочки С посвистом словно салазочки В дали Сибири не сказочной В теплое лоно подрясочной Русские славные сказищи С лаем выводят на пастбище Чтобы реальность казалась Жуткой лишь самую малость.
Поэзия
Поэзия в любые времена, в любые исторические бури, в любые штили – только имена мелькнувшей жизни и отважной пули, которую ожившая мишень отринула от окончанья рода. Поэзия – нечаянная тень, случившегося вовремя восхода. Струится слово светом сквозь силки, играется с коварством паутины, и пауки – следят, как пастухи, за звездами из тленной середины вселенских пут и стрекота секунд, перебирая золотые снасти. Прищуру вечности смешон минутный бунт прощальной старости, развеянной на страсти.
Время тайных убийств
Время тайных убийств без судов и следствий. Просто пуля в затылок — и все дела. Просто у самолета — перелом крыла. Просто нашествие стихийных бедствий. Мы еще вспомним Сталина с его шарашками. Неприкрытую подлость глаза в глаза. Мы еще вспомним Брежнева с Чебурашками, взлетающими в олимпийские небеса. Человек в России звучит страшно, как окончательный приговор. Все остальное уже не важно. Мы чувствуем правду в упор. Таких времен не бывало прежде. Цинизм вывалился, как кишки. О какой же, милые, вы, надежде? Про какие ж, милые, вы, стишки? Сверкает лезвие брадобрея, скользит по аорте то вверх, то вбок. И все-таки, чем человек добрее, тем уязвленнее будет Бог.
Бал литературы (бесы)
Десять безумных веков на наборном паркете. Бал начинается. Дайте ж, красавица, руку. Скоро приедет палач в золоченой карете. И раз два три, раз два три, раз два три, раз два три. Бал начинается и по кровавому кругу. Ах, Александр Исаевич, не говори… Вспомнят ли первопричинную литературу мутные витязи праздничных будней России. Бубном ударят по черепу полускульптуру с даунским взглядом великого полумессии. Бал начинается. Войско стоит при параде в дряблой юфти, скрыв свои пролетарские ноги. Ты насвисти-ка с обложки старинной тетради музыку гимна народа с разбитой дороги. Кольца спирали, чем дальше, тем уже и уже. Хуже не будет, казалось, ведь не было хуже. Страх из потемок души выбирался наружи, в ружья, в стволы, в позабытые ликами рожи. Ах, Александр Исаевич, все же негоже телеэкран декорировать патиной меди. Время давно почивать на заслуженном ложе в лаврах, на шкуре облитого солнцем медведя. Музыка грянет, и цокнут смоленой резинкой рваные полчища литературных громил. Будет цветочница бегать с плетеной корзинкой между мазурок танцующих с небом могил. Все бесконечное проистекает впервые. Все безусловное сказано тысячу раз. Не зеркала, к сожалению, стали кривые, а перекрестья различных сословий и рас так изменили черты, означавшие лица, что не прочесть ни ума, ни стремленья к уму. Бал начинается – оп-ца-ца, лан-ца-ца, дрица — и предвещает грядущему веку чуму. Шаркнет подошвой по лаку наборных паркетов новый начальник, вершитель, наместник, стрелок. Словно сошедший с грунтовки кровавых багетов. Как безошибочно точен в России пророк! Нет. Не понять. Не поверить. И не обознаться. Не изменить. Не поправить. Не выдержать штиль. Только с затекших по горло колен приподняться и написать о правах обреченного билль. Бал начинается. Скоро потянутся в книги странники мраморных станций столичных метро. Что там творится? Наверное, снова интриги, снова война и, наверное, слово не то?
Лояльность
Мне говорят: кончай ругать царей. Да я ведь их ни капли не ругаю. Я б им своих отсыпал козырей, но в той игре с моими не канаю. Я сам бы им задор воткнул в зрачки, подкинул бы живого интересу. Значков хотите? Нате вам значки. И всем деньжищ, какого хочешь весу. Чтоб только роль унылую свою они несли голов с плечей не нуря. Я даже подсюсюкну, подпою, строкою неуклюжей подхалтуря, но мыслей в те надутые уста вложить, как ни стараюсь, не сумею. Я лучше снова улыбнусь с креста далекой мачты, опершись на рею.
Океан
Не может капля быть твореньем Океана. Все облака в любом конце земли — его рука, щека, всевидящее око. И оттого Ему темно и одиноко. И потому горчит Его вода. Казалось бы, Он – Царь, Он – вездесущий Бог, Он управляет жизнью, вьет стихии, Он мыслит землю, джунгли и дворцы, безумный пир, монашескую келью. Во что ни бросит взор – то обретает плоть иль исчезает под волной бурливой. Все это – Он. Так пусть родится хоть щегол какой-нибудь, своею прихотливой, ему пока неведомой судьбой. Он все глаза рукой ночей прикроет. Разразится штилем. Разгонит тучи. Остров и гнездо – уже готовы. Он промолвил слово! Неслыханное прежде. Он взглянул без страха в пропасть моего величья. Он сочинил блистательную трель. Я океан всего лишь. Это птичья земля! И смысл мира в ней. Но вот в его зрачке задорном скользнула тень моих вчерашних дум. Он повернулся. Он уже не юн и по волнам моим кочует альбатросом, и сочиняет нового певца, чтобы зажмуриться, чтоб не спугнуть начала.
Про зрение
С чего начинается зрение? С плывущего блика во мгле. С тоски колыбельного пения. С березы в соседнем дворе. Ствола неохватно-бугристого. С верхушки, качающей свет, и синего, чистого-чистого — красивей которого нет. С чего наступают прозрения до слов, до мелодий, до лиц. со встречи творца и творения, глядящего из-за глазниц.
Разговор с Россией
Россия-мать разведена с отцами. Отцы трясут могучими концами, но нет России дела до отцов. И до детей, распущенных из чрева, и до того, кто скажет: «Слушай, дева, зачни хоть раз без этих подлецов. Зачни бесстрастно, чисто, беспорочно, как будто ты Иосифа жена. И вот тогда, я это знаю точно, ты вылезешь из вечного дерьма». Но отвечала мудрая Россия: «Я не хочу. Ты лучше изнасилуй, чтобы фингал, чтоб кровь, чтобы свобода, чтобы проснулась совесть у народа, и он пошел спасать меня от разных несоразмерных, строгих, буржуазных, непьющих, озабоченных делами, иди ты сам, любезный, к Далай-ламе и не мешай мне чувствовать восторг, от улицы, закрученной спиралью… от трех углов. От слов, налитых сталью, от утреннего звона куполов, от тех основ, которые как прежде дают надежду каждому невежде, от лени той, от созерцаний тех, с которыми ни слава, ни успех, ни гений кропотливый не сравнятся. Мои порядки сводят иностранца с ума… А ты мне предлагаешь путь, в котором нет дороги для народа и для меня. Нелепая свобода железных истин, жизни без труда духовного – лишь видимость достатка, в которой все проходит без остатка».
Кораблик
Так лютует зима, что и кактус в цветочном горшке согревает и дарит приятное летнее эхо. От решающих дней мы зависли в соленом вершке, на разминочный кашель, на «к-хе» от последнего смеха. Словно сделали круг и, взлетев над самими собой, мы застыли в пространстве, почти что не чувствуя время. Смотрим вниз и любуемся ровной, как шпага судьбой. И землей голубой. Облака перламутрово пеня, голый мальчик в тазу запускает кораблик рукой и волну нагоняет, смеясь над подобием бури. Озираемся рядом. И видим, что кто-то другой, на планете другой, в человеческой ежится шкуре.
Привет, Маркес!
Глаза открываются двумя восьмерками — здравствуй, площадь вечности, привет, привет. За моей спиной сто лет одиночества — сто колец на столешнице нарезаны временем, на письменном стволе жизни. Земля – эрогенная зона личности, ее величественной фаличности. Земля – вагинальная щедрость тепла, которая впитывает тела. А дальше – лишь свет в направлении тьмы, и страстные сказки выводят умы на поиски истин, на трепет гармоний от ласковых губ и шершавых ладоней.
Круг
Мне шепнули, что я должен выиграть какую-то битву, на роду мне написан великих свершений венец. Мое имя вплетут в мирозданье, запишут в молитву, и я стану пророком и Богом Богов, наконец. Мне закрыли глаза двух ночей безупречные шоры, мне к бокам примостили дощатую выдержку стен, и, казалось, в ногах не опилки, а древние горы ледяными вершинами тянутся к дрожи колен. Сколько лет в этом стойле овсяном, соломенном, хлебном вариации мыслимых жизней слагались в одну. И по ней проскакав, я сливался, как облако с небом, и срывался, как тень с облаков, к океанскому дну. Мне предписан был бег по какому-то смутному кругу, рев арен, звон монет и трусливые рвения шпор. Я прийти должен первым куда-то и эту заслугу мне принимбят при жизни, а после поставят в укор. За бесчисленность дней, или что там текло за глазами, я сумел сосчитать все песчинки на трассе своей. Я прошел ее первым, последним, скрипучим как сани, стертым в пыль от копыт до горячего пара ноздрей. Все интриги трибун, всех менял и карманников трюки, всех властителей дум, все царапины нищенских рук, даже каждую муху, скрестившую лапки на брюхе, все оттенки реальности, каждый случавшийся звук… Вот меня по бедру кто-то хлопнул горячей ладонью — мол, пора, выходи – твой единственный, главный забег! И откуда-то сверху, увидев судьбу свою конью, я заржал, все и вся, как на свет, поднимая на смех.
