Дмитрий Агалаков
Пантера Людвига Опенгейма

Давид оторвался от глазка, чувствуя, как в нем закипает глухое раздражение.

– Хорош танец?.. – Лейла подняла брови. – Тебе он понравился?

Но Давид едва расслышал ее вопрос и совсем не заметил, что Лейла сжала его руку, требуя ответа. На какой-то миг ему почудилось, что он только что, мельком, увидел крушение мира. Эти двое за стеной показались ему низвергнутыми с непреодолимой высоты, летящими в пропасть, чтобы на дне ее вспыхнуть огнем и сгореть заживо. И дело было не в простом и грубом совокуплении, которое само по себе естественно и подчас необходимо, но в присутствии Лейлы при этом – здесь, в полутемном алькове: в ее изощренном опыте любовной игры, в лукавой улыбке, сладко жалящем прикосновении, в ее вкрадчивом голосе, ненасытном и сластолюбивом сердце, в ее покупающей с потрохами чувственной красоте!..

Стоны, доносившиеся из-за стены, затихали…

Давид поднял глаза на Лейлу.

– Зачем… ты меня привела сюда?

– Не понимаешь? Или не хочешь понять? – Ее глаза сверкнули. – Однажды позволив вкусить от древа, стоящего в середине рая, разумно ли надеяться, что это забудется? Дав познать плоды его – суть чувственной любви, можно ли предположить, что человек однажды откажется от такого подарка? Пусть кто-то решил, что это и есть – падение. – Лейла точно читала его мысли! – Но сколько беспощадной и притягательной силы в этом падении, не правда ли?

Лейла увлекла его из покоев герцогини. Уже в коридоре, разом остановившись, она положила руки ему на плечи:

– Лучше прислушайся к своему сердцу, милый Давид: ты знаешь обо всем, что услышал, не хуже меня. Нам суждено падать от веку и до конца времен. Другого исхода нет и не будет. И не стоит верить болтунам, которые утверждают обратное. – Она провела ладонью по его пылающей щеке. – Даже не вздумай спорить со мной – все равно не поверю!

Пусть он плохо понимал улыбку на губах юной женщины и совсем не понимал ее глаз, в которых сейчас были отблески крадущегося по коридору света, но в оливковой коже ее шеи и плеч еще сохранился запах таявшей ночи, безумных часов, проведенных вместе, и в этой коже был аромат других, еще не пришедших ночей. И вот это волновало его больше всего остального!

Давид обнял ее, но она… мягко отстранилась.

– Идем, – Лейла подтолкнула его к темной лестнице. – Уже поздно.

Они вышли из замка через тот же черный вход еще до восхода солнца.

– Тебе интересно, чем занимаюсь я? – спросил он, пока они уходили по аллее от замка. – Ты ничего не знаешь обо мне.

– Нет, – честно призналась она. И добавила: – Пока нет. Но, возможно, придет время, когда я спрошу тебя об этом.

У домика Ясона, кутаясь в меховую накидку, Лейла вновь приложила ладонь, уже холодную, к его щеке:

– Не ищи меня, Давид. Я сама найду тебя.

2

Следующие пять дней он думал только о Лейле – юной женщине, так поразившей его. На занятиях старик им внушал великие премудрости, отдавал свой ум, душу и сердце, а мысли его нерадивого ученика, Давида Гедеона, безнадежно путались вокруг недавней любовной интриги, превращая каждый час в пытку! На шестой день им овладело отчаяние, на седьмой он твердо решил забыть о Лейле. Вечером восьмого, поспешно одевшись, Давид вышел из дома с твердым намерением ехать в Жеррадон.

Несчастный влюбленный прошел два квартала, пока сумел поймать фиакр, окна которого были наглухо зашторены. Сказал, куда ему нужно, назвал цену. Возница в дождевике, лица которого он не видел, ответил согласием.

Давид открыл дверцу фиакра и, забравшись внутрь, попал в кромешную темноту. Сиденье было непривычно широким и удобным. Он даже не успел отдернуть занавесь, как его обволок запах знакомых духов. Чьи-то ладони коснулись его лица… Пальцы были прохладными и нежными. Никто не касался его век, висков, скул так, как эти пальцы. И аромат знакомых губ, и теплое дыхание возникли так близко, рядом, что он едва не задохнулся…

– Ты, кажется, решил найти меня сам, Давид? – услышал он ее голос. – Ослушался меня, негодный? Как же так?

Он схватил эти руки и, целуя пальцы, ладони, ощутил, как сжимает на одном из запястий женщины тонкий, словно вьюн, обхвативший ветку, браслет.

Фиакр тронулся.

– Тебе нужны только мои руки? – спросил ее голос. – Почему ты не целуешь меня?

Она придвинулась к нему, прильнула всем телом. Но стоило Давиду обнять ее, одетую в шубку, как он тотчас загорелся, вспыхнул. Руки их в этой темноте, лишенной всякого освещения, были не только руками, но и глазами. Он коснулся ее колен и понял, что ноги Лейлы обнажены. Потянулся дальше и выше, но не нащупал ни одного лоскутка материи. Ее бедра, ягодицы, живот – все было доступно ему! Она сама села к нему на колени, тесно обвила руками шею…

Так прошло около часа. Нанятый фиакр, окна которого были наглухо зашторены, продолжал бежать вперед. За окном был город. А тут, гибкая, горячая, Лейла упиралась руками в его плечи. Чулки, браслет и несколько перстней – это была вся ее одежда. Шубку давно отбросили в темноту.

– Ты не боишься, что я заберу все твои силы? – тихо спросил она.

– Боюсь, – ответил он. – Я не знал раньше ни одной женщины, похожей на тебя. Это смешно, но ты и впрямь пугаешь меня. Неужели тебе действительно восемнадцать лет?

– Хочешь сказать, что я выгляжу старше? – лукаво спросила Лейла.

В салоне фиакра, в этой темноте, Давид не видел даже ее силуэта – здесь всем правили обжигающие прикосновения!

– Ты понимаешь, о чем я, – откликнулся он. – Кто твои родители? Откуда ты – такая?..

– Пришло время светской беседы? – хорошо. Только верни мне шубку – не хочу замерзнуть.

Давид нащупал мех и протянул его Лейле.

– Я сирота, – чуть погодя сказала она уже ровным и рассудительным тоном. – Мать свою не знала, слышала только, что она была наполовину мавританкой. Отец – крупный землевладелец. Наше имение, куда теперь мне путь заказан, на юге страны. Я была внебрачным ребенком. Отец, страшный сумасброд, кажется, никогда не любил меня. А после одной истории он просто выгнал меня из дома.

– Ты что-то натворила?

– Так – сущий пустяк! Я помогла своей младшей сестре найти любовь. У нас работал мальчик, конюх. Однажды днем я гуляла с Флер у нашего озера. Был жаркий день. Тишина. Пели птицы, в траве стрекотали насекомые. Провинциальная идиллия! Проходя мимо воды, я увидела, как мальчик купался – совсем нагой. Моя сестренка тоже засмотрелась на него. «Какая тихая вода, – сказала я, – и солнце печет. Не хочешь искупаться, Флер?» Моя сестренка не знала, что мне ответить. «Не бойся, – сказала я, взяла из ее рук белый зонт и бросила его в кусты шиповника. – Я покараулю твою одежду». Она разделась. Подтолкнув ее к берегу, я тихонько крикнула: «Когда вы будете на берегу, схвати этого мальчишку за его поспевающий виноград!» «Какой виноград?» – спросила она… Если бы ты видел, Давид, как они плыли вдвоем по озеру, по тихой, почти прозрачной воде! Им нравилось быть там, вместе. Потом они вышли на берег. Мальчик был такой юный, загорелый, крепкий. Настоящий маленький мужчина! А Флер – речная нимфа, хрупкая, беленькая, с волосами словно ковыль… Ты знаешь, она сделала то, что я ее попросила. Несмело, но сделала. Потом они тесно прижались друг к другу. Я никогда в жизни не видела ничего более прекрасного, Давид. Это была их первая любовь – на песке, под солнцем, у самой воды. Только кузнечики, ветер в траве и юные, еще несмелые, но уже разбуженные голоса двух родившихся на свет любовников.

– Это – серьезный проступок, – сказал он.

– Ты так думаешь? – усмехнулась она. – Конец истории прост. Бесстыжая девчонка все рассказала отцу, и он, старый дуралей, выгнал меня. – Она притянула Давида за шею, поцеловала. – Ну а теперь, друг мой, мне надо ехать. У меня еще много дел в городе. Никто не может услужить герцогине во всех ее прихотях так, как твоя покорная слуга.

– Но где мы сейчас? – спросил он.

– Там же, где я два часа назад нашла тебя. На бульваре Семи экипажей. Кажется, у меня в руках твой галстук, Давид. А вот и жилет…

Он услышал стук костяшками пальцев в перегородку, отделявшую их от возницы.

Фиакр остановился.

– Я больше не буду оставлять тебя надолго, – сказала она. – Даю слово.

Она оставила его на улице поправлять одежду. И только когда фиакр покатил свой дорогой, вопросы один за другим стали жалить Давида. Откуда она знала, что именно сегодня и в этот час он отправится на ее поиски? Как она угадала время, где и когда надо остановиться фиакру? И какие могут быть дела в городе, когда она встретила его совершенно нагой?

3

С каждым днем Давид понимал все яснее, что первые месяцы в доме старика не прошли для него даром. В нем рождалось нечто новое – пока в ощущениях, но так было. Старик рассаживал учеников вокруг себя, на циновки, и говорил: «Всегда буду повторять: в каждом из вас кроется сила, о которой вы пока даже не подозреваете. Но вас отличает от других то, что вы сердцем чувствуете ее в себе. Поэтому вы здесь». Он клал перед собой обычный карандаш, вытягивал руку ладонью вниз, а затем медленно делал ею круг – и вдруг карандаш начинал двигаться за его ладонью и растопыренными пальцами, все быстрее, точно под ним был магнит. «Этот магнит здесь, – словно читая мысли трех молодых людей, старик указывал пальцем на свой изрезанный морщинами лоб. – И в подушечках моих пальцев. Их и соединяет та сила, которую я должен отыскать в каждом из вас. – Он загадочно улыбался. – Не без вашей помощи, конечно. Когда вы поймете суть этого магического тока, пронзающего все ваше тело, а рано или поздно так случится, то и сами играючи сможете управлять хрупким кусочком дерева». Карл Пуливер подмигивал Давиду – тайком он называл Баратрана фокусником, но дух перехватывало у обоих, когда старик горкой рассыпал перед собой с два десятка карандашей и внезапно опускал зависшую над ними ладонь – точно от удара воздуха карандаши стрелами разлетались в стороны. «Вы правы, Карл, это всего лишь фокус, – вновь угадывая мысли ученика, с улыбкой кивал Огастион Баратран. – Игра и баловство. Но для вас оно и станет первым шагом».

В библиотеке старика Давид читал книги, переводы древних рукописей, и приходил к заключению, что способен поверить в тех богов, от имени которых писались великие труды. Эти боги говорили именно о небывалой силе человека, о его способности подниматься до таких высот, откуда не видно ни земли, ни других людей. И Давид, открыв сердце, внимал этим книгам, ведь он никогда не сомневался в своей избранности.

Так может быть, именно ему, Давиду Гедеону, выпадет счастливый билет?

Но даже ради этого будущего он никогда бы не оставил Лейлу. С ней он чувствовал особенную легкость – и совсем иную силу. Давид часто вспоминал один из зимних вечеров в покоях Лейлы. Ее кровать была убрана по-восточному – балдахин, кисти, множество подушек.

Когда они отдыхали от любви, Давид спросил:

– Я совсем не знаю тебя. Скажи мне, что ищешь ты в жизни? Ведь каждый человек ищет что-то…

Ее пальцы коснулись его руки. Она обернулась к нему, утопив половину лица в собственных волосах.

– Это верно, Давид. Мудрец ищет истину, одержимый – веру, лавочник – золото. Только истина мироздания для человека непостижима, вера способна разочаровать, а золото – уйти как песок сквозь пальцы.

Лейла приподнялась на локте, коснулась пальцами щеки Давида.

– Но есть люди, чей путь – путь избранных. С мечом или пальмовой ветвью, нет для них разницы, идут они к тому трону, где их ждут. Они могут показаться безумцами, но только глупцам и невежам. Они не мудрствуют – их истина для них очевидна, отдавать свою душу в рабство они тоже не желают. И в отличие от черни, которой переполнен мир, им не нужно золота. Власть, купленная за деньги, презренна для них, потому что – мгновенна. Такой власти легко изменить – все решит звон монеты, вес кошелька: золотоискателей на каждом шагу подстерегает предательство! Настоящую же власть невозможно купить: это власть актера, чья игра заставляет рыдать партер и ложи, страдать и разрывать сердца; это власть гениального скрипача, способного своей музыкой, яростной и страстной, заставить слушателя покончить счеты с жизнью; это власть великого полководца, кому под силу красноречивым порывом двинуть в поход сотни тысяч соплеменников, которые без сожаления утопят в крови соседей. Наконец, это власть пророка. За ним пойдут народы, без оглядки, не думая, что их ждет впереди – плаха или слава. И каждый, старый или юный, будет умолять своего Хозяина позволить отдать за него жизнь. Безраздельная власть над чьей-то душой, над душами миллионов, вот что такое настоящая власть!

Она коснулась губами его губ и век. Эти прикосновения и ее речь наполняли сердце его неведомым ядом – сладким и обжигающим. Давид был целиком открыт перед юной женщиной. Она давала ему во сто крат больше, чем способна была подарить любая другая.

– Но избранным необходима свобода, Давид. Без нее они будут бессильны. А что такое свобода? Это полет! Они ненавидят слова – «добро» и «зло». Они жаждут славы – своей славы! Рабство для них – худшее из зол. И если есть высший трон на этом свете, то он создан для них. Просто почувствуй себя богом – и ты победил!

Лейла уже сидела на кровати – напротив окна было черное облако ее распущенных волос, нагой силуэт.

– Ну так что, Давид Гедеон, придет тебе в голову сказать, что ты – всего лишь чей-то раб? Ни за что не поверю в это! – ответила она за него. – Ты из другой породы! Разве ты никогда не желал вспыхнуть самой яркой звездой на небосклоне Вселенной? Не стремился к этому? Звездой, пылающей и горячей, как сто солнц! Ты из другой породы, – настойчиво повторила она. – Иначе я не была бы с тобой.

Ее слова способны были дать крылья самому робкому, а Давид был смел, отчаянно смел.

– А ты… ты из числа этих людей? – спросил он.

– Я? – Лейла прихватила пальцами копну волос, подняла их кверху и рассыпала по плечам. Затем потянулась к Давиду, коснулась руками его груди; она уже ложилась на него – словно змея устраивалась на горячем камне. – Я могу помочь им, – прошептала она ему на ухо. – Только помочь!

4

Подходил к концу март. Теряя остатки холода, принесенного в город зимой вместе с ледяными дождями, Пальма-Ама расцветала.

Сидя в полупустом кафе недалеко от дома Баратрана, спиной к дверям, Давид увидел ее в зеркальной витрине. Лейла, в широком берете и шубке, шла к его столику, разбивая чуть ниже колен складки подбитого мехом платья.

Она всегда появлялась внезапно и приносила с собой то волнение, от которого у Давида все цепенело внутри. Может быть, виной всему был ее взгляд – темный и глубокий, как отражение полного черной воды колодца? Но иногда, на мгновение, в этом взгляде вспыхивал жалящий, как лезвие ножа, хищный промельк, от которого все внутри обрывалось. Точно был он далеким отголоском непонятной и чужой души этой женщины. Для него, Давида, враждебной и даже опасной.

– Закажи мне красного вина, – сев напротив и сжав его руку, попросила она.

– Ты никогда не пьешь белого, – подзывая официанта и распоряжаясь, сказал он. – Почему?

– Пурпур – цвет крови, – ответила она улыбкой. – Мой любимый цвет. Разве ты не понял этого в наш первый день?

Поглядев на ладонь, где еще можно было различить слабый след от укуса – метины страсти, Давид скупо усмехнулся:

– Пожалуй, что да.

Когда бокал Лейлы, забравший толику губной помады с ее губ, был пуст, она встретила взгляд Давида.

– А что, если сегодня я предложу тебе развлечься с особым искусством? Тебя это не испугает?

И, не дождавшись его ответа, встала из-за стола.

Через несколько минут они ехали в северную часть Пальма-Амы, в рабочие кварталы, по адресу, который назвала извозчику Лейла.

Это был старый трехэтажный домишко с обшарпанной парадной лестницей. Они поднялись по ступеням, Лейла постучала. За облезлыми высокими дверями послышался надтреснутый кашель. Им открыла старуха в грязном платье и засаленном фартуке. Старуха обнажила в улыбке пустой рот, кланяясь своим гостям так, словно они были хозяевами этого дома. Давид и Лейла вошли в темный сырой коридор, где воняло испорченными овощами.

– Вот вам ключ, милочка, – в полумраке, вкрадчиво, словно причастная к их тайне, хрипло пробормотала хозяйка. – Это самый лучший номер. Второй этаж – прямо от лестницы.

– Шампанское поставишь под дверью, – повелительно проговорила Лейла.

– Будет исполнено, милочка, – показав пустой рот, улыбнулась старуха и засеменила прочь.

– Шампанское – здесь? – спросил Давид. – В притоне, где в подвале гниют морковь и капуста, нам стоит пить винный уксус! Зачем мы здесь?

– Кто знает, какие сюрпризы скрывают такие дома? – ответила вопросом Лейла.

Они вошли в грязную комнату с топчаном в середине, разбитым буфетом и другой нехитрой мебелью, высокой ширмой у дальней стены. В окна падал серый холодный свет.

– И впрямь – лучший номер, – вновь усмехнулся Давид. – Но где же сюрприз?

– Возьми меня, Давид, – тихо проговорила она. – Я так хочу. Только прежде задерни шторы. – Лейла бросила на топчан шубку, легла на нее и, зацепив пальцами платье, потянула его вверх. – Но задерни плотнее – пусть это будет настоящая ночь.

…Он еще тяжело дышал, уткнувшись в горячее плечо Лейлы, по которому расползлись ее слипшиеся густые волосы, когда она, взяв его лицо в ладони, прошептала:

– Если старуха не обманула, за дверью нас ждет шампанское. Я схожу за ним, – и, ласково отстранив Давида, все еще не желавшего отпускать ее, сползла к краю их ложа.

Он услышал, как она надевала туфли, шла к дверям; серый свет, стоило Давиду обернуться, упал в комнату, очертив нагой женский силуэт; слышал, как, едва закрылась дверь, Лейла возвращалась…

– Вот и шампанское, – неожиданно, у самого уха, прозвучал ее голос, и живота Давида коснулось холодное стекло. – Глупая старуха забыла принести бокалы, но мы обойдемся и без них.

Давид откупорил бутылку, ощутив на кулаке холод убегающей пены, быстро сделал несколько глотков. Шампанское оказалось на редкость хорошим – его едва хватило, чтобы им обоим утолить жажду.

Вновь ее тело было в его руках; сидя на Давиде верхом, она плыла по течению, уже готовому превратиться в бурный поток, наклонялась к нему; волосы Лейлы обволакивали его лицо, липли к губам, мешали ему дышать. Но что-то случилось с Лейлой – танец ее был иным, чем раньше. Ее голос в темноте импульсивно срывался, и Давид, несмотря на близкое освобождение, ловил себя на мысли, что слухом и руками ищет опровержение страшной догадке – ищет и не может найти. Он резко сбросил испуганно закричавшую Лейлу, спрыгнул с топчана и, в два прыжка оказавшись у окна, отдернул штору.

Серый свет упал в комнату, высветив убожество и грязь. На постели сидела чужая женщина. Она была молода, хороша собой, смугла и темноброва, с такой же, как у Лейлы, тонкой сильной фигурой. Не сводя с Давида глаз, девушка нерешительно улыбнулась.

– Кто ты? – хрипло спросил он.

– Розана, – ответила та. – Я – цыганка, подруга Лейлы… Мой табор стоит за городом, господин Валери. Где оливковая роща, озеро и три больших кипариса.

Девушка казалась не столько напуганной, сколько обиженной, словно с ней поступили вовсе не так, как она того заслуживала.

– Лейла мне рассказала, господин Валери, как вы недавно пошутили над ней, – словно оправдываясь, продолжала цыганка, – и предложила мне то же самое проделать с вами. Лейла еще сказала, что вы так хороши в постели, что я не пожалею об этой встрече. Она не обманула меня, господин Валери… Я ведь тоже хороша в любви, правда? Лейла весь сегодняшний день провозилась со мной. Сама меня вымыла, сама надушила. Она уехала в моей одежде и оставила мне свою. Лейла сказала, что когда вы обо всем узнаете, то не рассердитесь, но будете довольны. Она сказала, что вы любите новые знакомства…

Юная цыганка улыбнулась ему, но стоило Давиду шагнуть вперед, как она, испуганно сжавшись, отползла на другой край топчана. Сжав кулаки, Давид стоял уже у самого ложа, где были платья Лейлы, ее шуба. И где сидела незнакомая, испуганная, словно ожидавшая от него удара, женщина.

– Когда же произошла эта подмена? – глядя в черные глаза цыганки, спросил он. – Я же все время слышал голос… твоей подруги.

– Мы обе были здесь. Там, за ширмой, есть дверь. Когда шторы были задернуты, я вошла. Потом, сударь, я ходила за шампанским. А когда вернулась, легла к вам. Лейла все это время была здесь, сударь, говорила с вами… Она сказала мне, что вы будете со мной долго. Но, если вы не хотите, я сейчас же уйду…

Он изловчился и схватил ее за лодыжку, но девушка, оказавшись проворнее, вырвалась. Перепрыгнув через топчан, он поймал ее уже у самой двери – поймал, отбивавшуюся что есть силы, за волосы, с яростью ударив по лицу, швырнул назад – в комнату.

– Кажется, ты не успела получить то, зачем пришла? – подходя к ней, спросил он.

– Я больше не хочу, – замотала она головой. – Лейла сказала, что вы будете ласковы со мной!

– Она соврала тебе – я не буду с тобой ласков!

Давид не хотел этого, но сделал. Злость заменила страсть. Когда он оттолкнул девушку от себя, она, зареванная, с трудом поднялась и пошла к топчану. Уже в дверях, прижимая шубу, платья и другие тряпки Лейлы к себе, она крикнула:

– Вы сумасшедший, сударь!

Дверь захлопнулась. Давид сидел у стены, положив голову на колени. Холода он не чувствовал. Затхлый запах этой комнаты понемногу становился удушливым, невыносимым. За окном быстро темнело. Встав, он заглянул за ширму – там и впрямь была дверь, но она оказалась заперта на ключ. Лейла даже не дождалась окончания спектакля – просто развернулась и ушла!

Ему казалось, что он способен убить. Один раз промелькнув в голове, эта мысль неотвязно преследовала его всю дорогу, пока он возвращался из трущоб.

…В эту ночь Давид проснулся от удушья – он очнулся, когда уже сидел на постели. Сердце выпрыгивало из груди. Этот сон вернулся. Рельсы до горизонта – впереди и за спиной. Но теперь его догонял не паровоз, как в далеком детстве, который он увидел в синематографе. Вырастая из крохотной точки, за ним бежал зверь – черный, как смоль.