Дмитрий Агалаков
Пантера Людвига Опенгейма
2
Когда, выпустив очередь истошных сигналов, к парадному подъехал автомобиль Грубера, фрау Витгофф отдавала распоряжения Марте.
Оставив позади вестибюль, от высоких потолков и облицованных мрамором стен которого веяло холодом, она оказалась на площадке парадного. Теплое вечернее солнце заставило ее зажмуриться, но лишь на мгновение. И первым, что увидела фрау Витгофф, была эта женщина…
Сентябрьское солнце мерно скатывалось к западу, где в дымке начали уже розоветь облака. Через темные ветви и пожелтевшие листья парка, окружавшего дом, оно бросало золотистые с кровоточинкой лучи на лицо незнакомки. Вуалетка ее шляпы была отброшена на тулью, и, подходя к гостям и мужу, фрау Витгофф мельком успела заметить удивительные глаза своей гостьи.
Грубер крепко поцеловал руку фрау Витгофф, она чмокнула старого приятеля в щеку.
– Здравствуй, моя дорогая! – низким баритоном пропел он. – Хозяйка дома – баронесса Клара фон Витгофф… Эвелин Блонк, – представил он гостью.
Ощутив слишком крепкое для такой тонкой и изящной кисти рукопожатие, фрау Витгофф не без волнения посмотрела в глаза этой женщины. Несмотря на беспощадно надвигающийся вечер, они были прозрачно-синие и неуловимо бездонные, как утреннее небо над июльским морем.
– Я вам завидую, баронесса, у вас прекрасный дом, – доброжелательно и с достоинством сказала гостья. – Наверное, ему не менее двухсот лет. А этому фризу мог бы позавидовать любой из сохранившихся в Европе дворцов!
Голос г-жи Блонк был чист и музыкален. Но, несмотря на все изящество и изысканность, в ней чувствовалась сила, упругая гибкость и ловкость акробатки.
После краткого обмена любезностями г-жа Витгофф, предоставив мужу управляться с гостями самому, возвратилась в дом и поспешила в библиотеку.
Но, едва открыв двери, вскрикнула и отпрянула назад. Перед ней возникла белая маска – лицо г-на Кита. Точно испугавшись чего-то, он и сам отступил в сумрак библиотеки.
– О, мэтр?!. – только и смогла пролепетать фрау Витгофф.
Мертвенно бледный, г-н Кит уставился на кончик носа хозяйки дома.
– Мне нездоровиться, сударыня, – сказал он. – Прошу вас, проводите меня в мою комнату.
Хозяйка слабо улыбнулась:
– Может быть, доктора? У нас есть…
Фрау Витгофф не договорила: глаза мэтра обожгли ее льдом.
– Не стоит, – ответил он, огромный и непроницаемый, как колонна, выдвинув вперед великолепную грудь в белоснежной манишке и лопату седеющей бороды.
Не проронив ни слова, лишь растерянно посмотрев на него, супруга бургомистра заскользила по коридору. Г-н Кит не отставал от нее ни на шаг.
Комната для г-на Кита оказалась в том же крыле, что и библиотека, только на третьем этаже. Показать ее гостю раньше не удалось – лучшие апартаменты Марта только готовила.
– Вы, кажется, пришли с каким-то сообщением, фрау Витгофф? – спросил он, когда они поднимались по лестнице.
– Разве? – ответила она вопросом на вопрос и тут же вспомнила, что именно за этим и пришла. – Ах, да, конечно, приехал наш друг, Альфред Грубер, и… некая дама, Эвелин Блонк, – фрау Витгофф сдержанно улыбнулась, – обворожительная женщина!..
Но лестница закончилась, они вышли на третий этаж.
– Мы пришли, – перед второй дверью справа проговорила фрау Витгофф. – Это лучшая комната, мэтр. Я думаю, она вам понравится. Если позволите, Марта принесет вам порошки от головной боли.
– Благодарю вас, сударыня, я не пользуюсь лекарствами, – ответил он. – И, прошу вас, сделайте так, чтобы меня никто не беспокоил. – Г-н Кит пытливо посмотрел на хозяйку дома. – Никто.
Затем он круто повернулся – и тут же дверь за его спиной захлопнулась. И как последнее слово, чья истинность не подлежит сомнению, глухо и четко стукнула щеколда засова. Озадаченной фрау Витгофф оставалось только недоуменно пожать плечами и удалиться прочь.
3
Ощущая лопатками дверь, г-н Кит разжал веки и огляделся. Он стоял в просторной и уютной комнате. Растопленный камин дышал теплом…
Когда женщина, приехавшая с Грубером, неожиданно повернулась с запрокинутой головой в сторону библиотеки, он почувствовал, что сходит с ума.
Не опуская головы, женщина прошла вдоль клумбы и остановилась напротив окна библиотеки, за которым, трепеща, стоял он. Через несколько секунд взгляд ее случайно скользнул по окнам второго этажа и на мгновение, так же совершенно случайно, коснулся его глаз. Сотая доля секунды, но словно электрический разряд пронзил обоих.
Дыхание его перехватило, он отпрянул от окна…
Он не мог и боялся пошевелиться. А затем сорвался к выходу, но двери распахнулись перед самым его носом, и на пороге выросла фрау Витгофф. Он отшатнулся: на какой-то миг ему показалось, что в дверях библиотеки стоит другая женщина…
Придерживаясь за подлокотники, доктор сел в высокое, обтянутое кожей кресло у самого камина. Прошло минут десять, когда плечи его дрогнули и он сдавленно прошептал:
– Этого не может быть! Ведь она… она умерла.
А потом закрыл лицо ладонями, и когда отнял их, в глазах его трепетали горечь и страх – больше ничего. Запоздавшим гостям уже, верно, сообщили о предстоящем лечебном сеансе. А что, если выйти сейчас – первому сделать шаг?
Он затряс головой: нет! Это было выше его сил…
В камине треснула головешка. И тут г-н Кит запустил пальцы в густую седеющую шевелюру и хрипло застонал.
«Вот и все, вот и все», – твердил он, как заклинание. В этом маленьком захудалом городишке, в доме бургомистра, на улице Черных сорок, в душной комнатке захлопнулась его мышеловка.
Тихо потрескивая, в камине вспыхивали и гасли угли. Обхватив голову руками, он сидел сгорбленный, вросший в кресло, озаряемый горячим, мерцающим пламенем.
Несколько раз он слышал, как мимо его двери проходили. Шаги возникали, со стуком надвигались и растворялись в пространстве длинного коридора.
Прошло не менее часа, прежде чем за дверью в коридоре вновь послышались шаги – легкий стук каблуков по паркету. Они приближались и вскоре замерли у его порога.
Вздрогнув от стука, чуть помедлив, он встал с кресла и на цыпочках подкрался к двери.
– Кто? – он вздрогнул, не узнав своего голоса – чужого и хриплого.
Но к чему этот нелепый вопрос?..
За дверью было тихо. Так тихо, что казалось, за ней нет никого. Глухая тишина, сводившая с ума, заполнила и комнату. Только тихо потрескивали угли в камине и тяжело и громко билось его собственное сердце.
«А если все это галлюцинации? – думал он. – Если не было ни стука, ни черного, как преисподняя, автомобиля, ни злополучного города?»
И не было всей его предыдущей жизни?
Но стук повторился, и вместе с ним оборвалось сердце доктора. Тщетно желая справиться с дрожью в руках, он отодвигал щеколду засова…
4
– Здравствуй, Давид, – голос ее был ровный, но незнакомый ему инструмент влился в гармонию таких привычных звуков, делая их далекими и чужими.
Он набрался мужества и взглянул ей в глаза.
– Здравствуй, – чуть помедлив, сказал он и отступил.
Волосы его гостьи в слабом освещении коридора отливали медью. Она успела переодеться – дорожный костюм сменило темно-зеленое открытое вечернее платье с бриллиантом в складках у правого плеча. Гостья вошла и, едва осмотревшись, села в кресло у камина, то самое, что двумя минутами раньше занимал он.
– Закрой дверь на щеколду, – тихо сказала она.
Тот, кто был одновременно доктором китайской медицины, г-ном Китом, мэтром, а теперь еще и Давидом, незамедлительно выполнил просьбу.
Солнце уходило за запад, и одна половина лица его гостьи, сидящей в кресле, сейчас – рыжеволосой, еще освещалась тусклым, голубовато-розовым вечерним сиянием, другую заливали красные и желтые отсветы каминного огня. Было в этом сочетании что-то карнавальное и таинственное.
Перед ним сидела Лея! Живая Лея во плоти и крови!
– Как видишь, Давид, я жива, – словно читая его мысли, печально усмехнулась она. – Ты рад?
Доктор промолчал.
«Ее руки, – думал он, – красивые, тонкие, сильные. Ее руки…» Значит, Лея жива? Но тогда, может быть, мертв он?
Эта странная мысль смутила его.
Она отбросила со лба полыхавшие в отблесках огня рыжие волосы, и тут же сноп яркого света ослепил его. Что это?.. Ах, алмаз! Он вынырнул из темных складок ткани, как из-за ночного занавеса, и зажегся ослепительно холодной звездой у ее плеча – круглого и золотистого. Лея! Как странно, как невероятно было все это…
Лицо его гостьи, повернутое в профиль, не выражало ничего, кроме усталости и сожаления.
– Кстати, – обернулась она, – борода тебя ничуть не изменила. Главное – это глаза. Они никогда не меняются. Они всегда остаются такими, какими тебе их подарила мать. Разная музыка сопутствует им, но главная тема всегда ведет свою основную партию – на протяжении всей жизни!
Разглядев едва заметный розовый шрам, прилипший к ее виску, он старался больше не смотреть туда: слишком много воспоминаний!
– Объявления в газетах были чистой выдумкой, – сказала она, глядя в огонь. – Ты конечно же их читал. Нас обоих «похоронили», а куда им было деваться? Виновники гибели сотни человек, в том числе барона Розельдорфа и примадонны Аделины Велларон, провалились как сквозь землю перед самым носом преследователей. Поэтому нас с радостью причислили к жертвам пожара.
– Но как же ты… – он осекся.
Она презрительно взглянула на него.
– Не тебе об этом спрашивать, Давид. Первые дни я бушевала мщением, но потом… смирилась. Какой смысл укорять человека за то, что он черен сердцем? За то, что он был таковым всегда!
Он вспыхнул, недобро посмотрев на нее. Рассеянно усмехнувшись, смолчал и потупился.
Встав, она подошла к окну. Солнце уходило за горизонт, касаясь темных крыш города Крюгендорфа.
Подойти к ней он боялся. Да и не хотел. Усевшись обратно в кресло, доктор принялся разгребать каминными щипцами угли. Искры взлетали, таяли, на смену им вырывались новые. От перепадов света в камине лицо его освещалось неровно, порывами.
Лишь пару раз он обернулся на нее.
Не двигаясь, она глядела в окно. Он понимал, что мысли этой женщины, равно как и его, бродят сейчас где-то в прошлом – в горечи и радости безвозвратно канувшего времени. Слепая тоска вдруг сдавила его горло и, как спрут тащит жертву в черную пучину океана, увлекла через космос воспоминаний – на двадцать лет назад, в другую осень. В неясном тумане прошедшего он отчетливо услышал далекий пароходный гудок…
Глава 2
Мастер огненной магии
1
Тяжелый гудок парохода «Святая Катарина», подплывающего к причалу, врезался в серое утреннее небо, заглушил на время всех портовых чаек Пальма-Амы и откатился приглушенным эхом за много миль к югу. А минут через пять разноликая толпа, обитательница кают всех классов, хлынула на умытую ночным дождем мостовую города.
…Евгении не было. Она осталась в Гроссбаде – в труппе «Карусели», которую он, честолюбец и гордец, так легко оставил месяц назад. Поток людей, недавних пассажиров, уже прокатился мимо Давида, а он все еще смотрел на пароход – серый безмолвный айсберг.
Чуда не произошло.
Давид надвинул шляпу на глаза. Сунув руки в карманы плаща, так и не просохшего после ночных скитаний по городу, ощутил в пальцах безнадежно сырую пачку папирос.
Что теперь остается ему? Начинать все сначала?
Он поймал чудом не занятую пролетку, и на вопрос возницы: «Куда угодно?» – неопределенно пожал плечами. К черту на рога!..
Но, поеживаясь в намокшем дождевике, под монотонный цокот копыт поглядывая на сырой кирпич зданий, выцветшие серые окна и спину возницы, Давид вдруг трезво взглянул на положение вещей. Кататься по свету – у него нет денег. Галикарнасс? Но там отец. Появиться в отчем доме сейчас значило бы унизить себя насмешками и глупыми упреками. А возвратиться в гостиницу, туда, где он ждал Евгению, ждал целый месяц, – об этом не могло быть и речи. Теперь не только меблированная комната с окнами на океан, где он выкуривал по две пачки папирос в сутки, теперь весь этот город был для него чужим.
Хотелось промочить горло; сидя в теплом углу, утонуть в табачном дыму собственной папиросы.
Скоро Давид вошел в первую из попавшихся ему по дороге питейных – полуподвальную харчевенку, каких в этом городе было немало. Он расположился у окна, недалеко от большого, дышащего на ладан камина. Глядя на ботинки редких прохожих, колеса пролеток и проплывающих омнибусов с целыми шлейфами грязных брызг, Давид заказал у кабатчика-молчуна яичницу с ветчиной, зелень, бутылку вина и папиросы.
Он не помнил, сколько прошло времени, когда, повинуясь неясному импульсу, поднял голову и в очередной раз посмотрел в окно.
Через дорогу от харчевни по тротуару шел человек. Воротник его темного плаща был поднят, широкополая шляпа надвинута на глаза так, что Давид разглядел лишь торчащую клином смоляную бородку. Над головой пешехода был раскрыт огромный тугой черный зонт. Явно торопясь, человек быстро сошел с тротуара, не заметив стремительно летевшую на него громоздкую карету. У Давида перехватило дыхание. Одна из четырех лошадей повела мордой, натянула упряжь. В эту самую минуту зонт открыл человеку то, что уже храпело, дышало, с грохотом разрасталось у него за плечами…
Человек метнулся в сторону, возница натянул поводья, но было поздно. Зонт, как гуттаперчевый мяч, ударившись о конскую грудь, отскочил в сторону. Человек смешно выбросил руки вверх, вскинул, теряя шляпу, черный клин бороды. Через несколько мгновений не только копыта, но и передние колеса подмяли незадачливого прохожего под себя, сломали и оставили лежать скрюченным, неподвижным под деревянным днищем вросшего в мостовую омнибуса.
Давид торопливо встал и, набросив просохший плащ, поспешил на улицу. Там уже собиралась толпа. Давид протиснулся вперед и заглянул в осыпанное каплями дождя лицо покойного. Оно было вытянутым, невероятно смуглым, почти землисто-темным. Большие черные глаза его, под густыми бровями, словно вымазанными сажей, хранили отпечаток ужаса. Рот ощерился, открыв крупные желтоватые зубы…
Распорядителем вызвался быть важный господин в сером пальто под серым зонтом.
– Отнесите тело на тротуар, милейший, – приказал он портовому грузчику.
Гигант охотно взял труп за плечи и легко поволок по мостовой. Темный плащ на груди бедняги вздулся комом и вытолкнул из нагрудного кармана чужеземца два предмета – газету и револьвер.
У места происшествия остановилась случайно проезжавшая мимо полицейская коляска. При виде револьвера офицер нахмурился, обшарил покойного и к всеобщему удивлению обнаружил в правом его сапоге длинный кинжал в узких ножнах.
– Да это ассасин какой-то! – с усмешкой заметил человек в сером пальто под серым зонтом. – Пожалуй, я поеду с вами, – сказал он полицейскому. – Все случилось на моих глазах – я дам показания.
Через десять минут тротуар опустел. У ног Давида лежала газета, которую медленно разглаживал на булыжной мостовой мелкий моросящий дождь. По странной случайности о ней забыли. Давид поддел концом башмака несколько страниц, раскрыв газету на середине. Там она оказалась еще довольно суха. Один из абзацев сильно отличался от общего печатного фона. Нагнувшись, Давид вырвал полстраницы с объявлением и, сжав мокрый клок газеты в кулаке, вернулся в харчевню. За своим столом, расправив обрывок, он прочитал то, что было обведено красным карандашом в графе объявлений под номером «6»:
«ОГАСТИОН БАРАТРАН, доктор огненной магии и мастер воплощения в пространстве, приглашает в свою студию трех учеников. Дни экзаменов: с 1 по 21 сентября. Время: с 10.00 до 20.00. В конкурсе могут принимать участие все желающие мужчины в возрасте от восемнадцати до тридцати лет.
Адрес: бульвар Семи экипажей, дом 67».
На календаре было двадцать первое сентября. Давид усмехнулся: может быть, этот чудак Огастион Баратран удивит его? У кабатчика он справился, где ему искать нужный дом, вышел на улицу и тотчас поймал пролетку.
…Длинная и узкая, как рыба-стрела, Пальма-Ама вытянулась вдоль побережья океана, далеко не уходя в глубь материка, утопая в кипарисах и желтеющих в это время года каштанах. Город источал запах соли и рыбы даже сейчас – после прошедшего дождя.
Проезжая через театральную площадь, разглядывая белый фасад и тронутые временем колонны здания оперы, Давид вспомнил Галикарнасс. Мальчишкой в синем костюмчике с кружевным жабо он впервые попал в оперу. Это случилось давно, когда была еще жива его мать. Но он и теперь помнил, как огромный мавр с низким и протяжным голосом брал в свои руки плечи мертвой возлюбленной, прижимал ее к груди, плакал и звал по имени… Мать любила музыку больше, чем его отца. Она умерла, когда ему, Давиду, не исполнилось и четырнадцати лет. Подхватив простуду, угасла за несколько дней, не успев даже подурнеть. К семнадцати годам Давид твердо решил, что не рожден бакалейщиком. В одной из ссор он сказал об этом отцу с юношеской прямотой и едва ли не презрением, вдруг, непонятно как, выплеснув всю злобу на человека, единственная провинность которого заключалась в том, что он не был способен понять сына. Давид удрал из Галикарнасса с одной из театральных трупп, гастролировавшей тогда в столице. Магазины отца наследовать было некому. Все шесть лет бродячей жизни, даже в те дни, когда отчаяние и горечь неотступно преследовали его, он боялся вернуться домой, боялся показаться слабым, жалким, беспомощным. Ему не хватало духу написать даже письмо, и чем дальше, тем сильнее. Стоило только представить отца, грузного сурового человека, открывающего конверт, где на клочке бумаги теснятся его, Давида, строки. Он боялся, что они окажутся беззащитными, выдадут его с головой.
А иначе зачем было писать?
Судьба улыбнулась ему: на второй год он покинул массовку, а после роли Лаэрта к нему пришел настоящий успех. Но улыбка, так приветливо встретившая его вначале, оказалась насмешкой. Едва взлетев, он понял, что навсегда останется чужим театру. И на то была веская причина. А когда он окончательно смирился с мыслью, что берег его еще не найден – да и будет ли найден когда-нибудь? – в труппе «Карусели», его последнего театра, появилась она. Ее коротко подстриженные золотые волосы, блестящие карие глаза стали для него символом спасения. Евгения была старшего его. Тонкая, умная, веселая, – с первого дня она заслонила все, чем раньше он дорожил.
Но сила притяжения – обманчивая сила. И превратиться в центробежную – ей раз плюнуть.
Давид знал, что Евгения желает его любви, но догадывался, что еще больше боится ее… Он помнил зеркала третьесортных гостиниц. Голубая дымка рассвета становилась прозрачнее, контуры еще спящих предметов яснее. Он курил, сидя в постели, рассматривая в отражении ее по-мальчишески подвижные плечи, острую грудь, высоко поднятые локти и гребень, мягко вонзавшийся в короткие золотые волосы. Он помнил бледное лицо любимой женщины…
«Так не может продолжаться всегда, Давид, – в одно такое утро сказала она. – Я не щепка и не желаю сгореть в твоем пламени. Я сама хочу быть звездой. Не для одного тебя – для многих. И времени для этого у меня все меньше…»
Давид чувствовал, что она не договаривает. Может быть, боится обидеть его? Она молчком пудрилась, чтобы не так сильно были видны тени под глазами – следы их долгой ночи. Подводила брови. Трогала помадой губы… В то утро ее руки неожиданно опустились на колени. В гостиничном зеркале он встретил ее взгляд.
«Но самое страшное – ты бываешь разным, – она с горечью улыбнулась. – И сам не замечаешь, как иногда превращаешься в призрака. Кажется, пройди сквозь тебя, и ты этого не заметишь. И вот этих минут я боюсь, Давид, – боюсь больше всего на свете».
Затем случился грандиозный скандал в труппе. Давид был одним из его зачинщиков. Честолюбец и гордец, он собрал чемоданы и, не оставив замены на двух главных ролях, укатил из Гроссбада в Ларру, а оттуда – в Пальма-Аму. Здесь он ждал Евгению почти месяц, надеясь, что она останется с ним. Но с каждым днем понимал все яснее, что ждет напрасно…
2
Нужный дом по бульвару Семи экипажей оказался на другом конце города. Пожилая горничная в переднике пытливо оглядела Давида и проводила его в гостиную.
– Ждите здесь, – попросила она и ушла.
Справедливо решив, что о случае, приведшем его в этот дом, стоит умолчать, Давид огляделся.
Этот Огастион Баратран был состоятельным малым! Дорогая мебель, величественный рояль, фарфор, рыцарские клинки и пейзажи в золоченых рамах, на комоде – старинные часы, огромные и важные. Они были истинными хозяевами гостиной!
Давид простоял недолго, когда дверь, обратная той, что впустила его сюда, чуть подалась внутрь, и в небольшой проем вошел… черный ворон. Ступая по паркету, он походил на старого профессора, а может быть, и почище – настоящего мага, заложившего руки-крылья за спину. С его появлением в гостиной стало пасмурно и холодно. Ворон был беспросветно черен и совсем определенно – стар. Черные бусины-глаза пристально глядели на гостя.
– Это не Огастион Баратран, – раздался за спиной молодого человека голос.
Давид обернулся – в дверях стоял могучий старик с короткой стрижкой седых волос. В черном трико и свободной белой рубашке с широкими рукавами, отложным воротником и кружевными манжетами, он походил на укротителя львов в цирке.
Пройдя в гостиную, Огастион Баратран подхватил ворона и посадил его себе на плечо. Указав гостю на кресло, легко опустился в другое – напротив.
– Итак, господин Гедеон?
Что бы сделал любой другой на месте Давида? Заикаясь, наговорил бы совсем не того, о чем думал? Давид был актером – и он играл. Но играл самого себя. Он говорил, что всю жизнь им движет стремление к поиску. Ему нужна только его звезда. Он знает, что она существует, но где и какая она – ему пока не известно. А на чужую, пусть прекрасную, он не согласен.
Давид с радостью отметил, что его монолог не оставил Огастиона Баратрана равнодушным. Они проговорили еще около получаса. Понимая, что хозяин этого дома не купит лжи, Давид отвечал даже на те вопросы, на которые не стал бы отвечать никому другому.
Их диалог подытожил сладкозвучный бой гостиных часов. Старик поднялся с кресла и легонько подбросил ворона – черной тенью тот метнулся по комнате и взгромоздился на часы, на золотой их купол.
– Корррабли тонут на моррре! – приплясывая, хрипло прокричал ворон заученную фразу.
Гость улыбнулся этакому выпаду. Старик тем временем подошел к окну.
– Я узнал вас, Давид, – проговорил он. – Вы были Лаэртом в «Гамлете», верно? Год назад. В том маленьком театре на улице Старого Сапожника. Я не мог ошибиться…
– Вы не ошиблись, – ответил изумленный гость.
– Мне понравилась ваша игра, – продолжал хозяин дома. – Неужели эта страсть к поиску так велика? Я уверен, была и другая причина. Какова же она? Говорите как на духу.
Давид усмехнулся:
– Я – одиночка, господин Баратран. Чтобы прийти к этому выводу, мне понадобилось двадцать два года. С карьерой актера все кончено, а с сегодняшнего утра и со всем, чем я хоть немного дорожил. Поэтому я у вас.
– А вы уверены, что именно здесь обретете то, что ищите?
Давид пожал плечами:
– Откуда мне знать? Но я догадываюсь, что чародейством занимаются в одиночку.
Старик улыбнулся.
– Недавно я выбрал двух молодых людей – художника-молчуна Вилия Лежа и бывшего циркача Карла Пуливера. Вы появились как раз кстати – мне нужен был третий. Я жду вас завтра в два часа дня. Но не торопитесь радоваться, Давид. Обучение моему, как вы сказали, чародейству займет не менее десяти лет.
