Джойс Кэрол Оутс
Блондинка

– Ну что я все время одна да одна? Это просто скучно, Баки! Ну, давай же!

Но Баки лишь пожал плечами и ответил лаконично:

– На кой я нужен на этих снимках?

Затем Баки захотел снимать Норму Джин в спальне: «до» и «после».

На снимках «до» была Норма Джин в своем обычном виде. Сначала полностью одетая, затем – полураздетая и, наконец, совсем обнаженная, или, как называл это Баки, «ню». Лежала в чем мать родила на двуспальной кровати, кокетливо прикрывая грудь простыней, и дюйм за дюймом Баки стаскивал с нее эту простыню и щелкал аппаратом, запечатлевая Норму Джин в неловких игривых позах.

– Давай, Малышка! Улыбнись Папочке. Ты же это умеешь.

Норма Джин не знала, была ли в такие моменты польщена или смущалась, возбуждена или стыдилась. На нее нападали приступы беспричинного смеха, и она прятала лицо в ладонях. А когда приходила в себя, видела Баки, тот целился в нее камерой и – щелк! щелк! щелк! Она умоляла его:

– Ну, хватит, Папочка. Перестань! Знаешь, как мне одиноко на этой старенькой кроватке? – И раскрывала навстречу мужу объятия, а он, вместо того чтобы прийти к ней, снова щелкал и щелкал фотоаппаратом.

И с каждым этим щелк! в сердце ей как будто вонзался осколок льда. Словно он смотрел на нее сквозь объектив этой камеры и не видел вовсе.

Но со снимками «после» было хуже. Это «после» было унизительным. «После» начиналось, когда Баки заставлял Норму Джин надеть сексуальный рыжий парик в стиле Риты Хейворт и кружевное черное белье, которое сам ей подарил. Мало того, он сам накрашивал Норму Джин – подводил брови, губы, даже «подчеркивал» соски – вишневыми румянами, которые наносил крошечной щекотной кисточкой. Норма Джин беспокойно принюхивалась.

– Этот грим, он из похоронного бюро, да? – с ужасом спрашивала она.

Баки хмурился:

– Нет, из голливудского магазина для взрослых.

Но от грима исходил запах жидкости для бальзамирования, который ни с чем не спутать. И еще к нему примешивался приторный запах перезрелой сливы.

Снимками «после» Баки занимался не слишком долго. Он быстро возбуждался, откладывал фотоаппарат в сторону, стаскивал с себя одежду.

– О Малышка моя!.. Куколка! Бож-же!

Он задыхался, будто только что вышел из волн на пляже в Топанге. Он хотел заниматься любовью, причем быстро, немедленно, и, пока возился с презервативом, Норма Джин с волнением смотрела на него, как пациент смотрит на хирурга. Ей казалось, что она краснеет, причем вся, всем телом. Густой и кудрявый рыжий парик съезжал с головы на голые плечи, а лифчик с трусиками, черные и сексуальные, казались жалкими обрывками ткани.

– Папочка, мне это не нравится. Я так не хочу. Я не в настроении.

Никогда прежде не видела она такого выражения на лице Баки. Он был похож на рекламный снимок Рудольфа Валентино из фильма «Шейх». Норма Джин расплакалась, а Баки раздраженно спросил:

– В чем дело? Что тебе не так?

И Норма Джин ответила:

– Я так не хочу, Папочка.

Баки погладил съехавший рыжий парик, ущипнул ее сквозь прозрачную ткань за накрашенный сосок и сказал:

– Хочешь, Малышка. Еще как хочешь.

– Нет, мне не нравится.

– Черт!.. Могу поспорить, твоя Маленькая Штучка уже готова. Уже мокрая. – Он запустил грубые настойчивые пальцы ей между бедрами. Норма Джин отпрянула и оттолкнула его руку:

– О нет, Баки, нет! Мне больно!

– Да перестань, Норма Джин! Раньше ведь не было больно. Ты же такое любишь! Сама знаешь, тебе понравится.

– Сейчас не понравится. И вообще мне все это не нравится!

– Да погоди ты, послушай, это ж просто ради шутки!

– Ничего себе шутки! Мне от них стыдно!

Баки сердито сказал:

– Господь свидетель, мы с тобой женаты. Вот уже больше года, сто лет уже женаты! И мужчины проделывают всякое со своими женами, и ничего дурного в том нет!

– Нет, есть! Мне кажется, все это неприлично.

– Я просто говорю тебе, – терпение Баки лопнуло окончательно, – чем занимаются другие люди.

– Но ведь мы – не другие люди. Мы – это мы.

Баки с красным, налившимся кровью лицом принялся снова поглаживать Норму Джин, на этот раз посильнее. По большей части все их ссоры заканчивались, когда Баки начинал гладить ее, при этом Норма Джин тут же уступала и смягчалась, как кролик, которого можно ввести в транс размеренным поглаживанием. Баки поцеловал ее, и она ответила на поцелуй. Но стоило ему снова взяться за трусики и лифчик, как Норма Джин его оттолкнула. Бросила на пол воняющий синтетикой гламурный парик, стала стирать грим, отчего ее пухлые губы тут же побледнели. По щекам катились слезы, оставляя черные полоски туши.

– О Баки! Мне так стыдно. От всего этого я перестаю понимать, кто я есть на самом деле. Я-то думала, ты меня любишь! – Она задрожала.

Баки склонился над ней, Большая Штуковина ослабела, треклятый презерватив сбился. Баки с недобрым недоумением смотрел на жену, словно видел ее впервые. Что, черт побери, вообразила о себе эта девчонка? Да сейчас она даже не хорошенькая, лицо заплаканное, грязное. Сиротка! Бродяжка! Пиригов приемыш, белая шваль!

И мать у нее сумасшедшая с диагнозом, что бы о ней ни говорила Норма Джин. А отца так вообще не было. Еще воображает о себе бог знает что, считает себя лучше Баки Глейзера.

Тут Баки вспомнил, как не понравилось ему поведение Нормы Джин на днях, когда он водил ее в кино на «Извините за мой саронг» с Эбботтом и Костелло^[35]. Баки так хохотал, что дрожал весь зрительный ряд, а сам он едва не обмочился. Тут Норма Джин, прильнув к его плечу, вся напряглась и тихим детским голоском заметила, что не понимает, почему Эбботт и Костелло смешные.

– Разве не ясно, что этот маленький толстяк – умственно отсталый? Разве это хорошо – смеяться над убогими?

Баки разозлился не на шутку, но отмахнулся от вопроса. Ему хотелось заорать на весь зал: Почему Эбботт и Костелло смешные? Да просто то, что они смешные, вот и все! Не слышишь, что ли, как все остальные ржут как кони!

– Может, мне надоело любить тебя. Может, нам надо немножко отдохнуть друг от друга.

Рассерженный и обиженный, Баки, у которого пропало всякое желание, соскочил с кровати, натянул брюки, накинул рубашку и вышел из квартиры, громко хлопнув дверью. Словно хотел, чтобы это слышали все их любопытные соседи. В квартирах на той же площадке жили три изголодавшиеся по сексу женщины, чьи мужья были на фронте. Всякий раз, видя Баки Глейзера, они строили ему глазки и уж наверняка подслушивали сейчас, так что пусть себе слышат. Норма Джин переполошилась и крикнула ему вслед:

– Баки! Дорогой, вернись! Прости меня!

Но не успела она накинуть халат и выбежать на улицу, как Баки уже и след простыл.

Он сел в «паккард» и уехал. Бензин был почти на нуле, но какого черта! Не мешало бы навестить старую подружку, Кармен, но вот беда – говорили, она куда-то переехала, а нового ее адреса он не знал.

Фотографии, однако, вышли удивительные. Баки изумленно их рассматривал. Эта женщина – Норма Джин, его жена? Хоть она вся извертелась от смущения на кровати, над которой нависал Баки со своим фотоаппаратом, и щелкал, щелкал, на нескольких снимках была бесстыдная и самоуверенная девушка с дразнящей улыбкой. Баки прекрасно знал, что в те минуты Норма Джин чувствовала себя несчастной, здесь, на некоторых снимках, казалось, что она просто упивается вниманием. «Выставляет свое тело напоказ, как дорогая шлюха».

Интереснее всего получились снимки «после». На одном из них Норма Джин лежала поперек кровати, рыжие локоны парика чувственно разметались по подушке, глаза сонные, полузакрытые. А рот приоткрыт, и между губами (Баки постарался накрасить их так, чтобы казались пухлыми и соблазнительными) виднеется кончик языка. Ну в точности клитор между срамными губами! Сквозь кружево лифчика видны набухшие соски, поднятая над животом рука смазана, словно она только что ласкала себя или собирается это сделать. Вообще-то, Баки понимал, что поза была случайной: просто он тогда оттолкнул Норму Джин на подушки и она как раз собиралась встать, – впрочем, какое это теперь имеет значение?

– Бож-же!..

Баки почувствовал неукротимое желание овладеть этой экзотичной красавицей, этой незнакомкой.

Он отобрал с полдюжины снимков Нормы Джин в самых сексуальных позах и с гордостью показывал их заводским дружкам. В оглушительном шуме и грохоте цеха пришлось повышать голос:

– Но только чтоб строго между нами! Чтоб больше никому, о’кей?

Мужчины кивали в знак согласия. О, это выражение на их лицах! Да, они были под впечатлением. На всех снимках Норма Джин была в красно-рыжем парике Риты Хейворт и черном кружевном белье.

– Так это что, и вправду твоя жена? Твоя жена? Твоя жена?.. Ну, Глейзер, ты везунчик!

Свистки и завистливый смех, как и предполагал Баки. Один лишь Боб Митчем не отреагировал на снимки. Вернее, отреагировал, но совсем не так, как ожидал Баки. Баки был просто потрясен, когда Боб, торопливо перебрав снимки, нахмурился и заметил:

– Только распоследний сукин сын будет показывать снимки, где его жена в таком виде! – И не успел Баки остановить Митчема, как тот порвал фотографии на мелкие кусочки.

И между ними непременно завязалась бы драка, не окажись поблизости прораба.

Баки нырнул за чью-то спину, весь дрожа от унижения и злости. Да этот Митчем просто завидует! Сам собирался в Голливуд, стать актером, а дальше конвейера в сборочном цеху дело не пошло. Ничего, негативы-то у меня остались, с тайным злорадством думал Баки. И Норма Джин – тоже.

9

Втайне от Нормы Джин он взял себе за правило заскакивать по дороге домой к родителям. И его еще не окрепший сердитый юношеский голос громко разносился по знакомой кухне.

– Ясное дело, я люблю Норму Джин! Ведь я на ней женился, разве нет? Но она такая беспомощная. Прямо как младенец, которого то и дело надо брать на руки и утешать, чтобы не плакал. Можно подумать, я – солнце, а она – цветочек, который просто не может жить без солнца, и это… – тут Баки запнулся, мучительно подбирая нужное слово, наморщил лоб, – это утомительно.

Миссис Глейзер нервничала, в голосе ее слышался упрек:

– Перестань, Баки! Норма Джин хорошая девушка, добрая христианка. Просто молодая!

– Черт, я и сам тоже молодой. Господи, да мне всего двадцать два. А ей нужен мужчина постарше, отец. – Баки гневно сверкнул глазами, родители смотрели озабоченно, как будто чувствовали себя виноватыми. – Она из меня все соки высосала. С ума меня сводит! – Тут он спохватился и умолк.

Он уже собирался сказать, что Норма Джин все время хочет заниматься любовью. Любит целоваться и обниматься на людях. Иногда Баки это нравилось, иногда нет. Странно то, что она, похоже, ничего не чувствует. Так, как должна чувствовать женщина.

Словно читая мысли сына, миссис Глейзер торопливо заметила – при этом лицо ее пошло пятнами:

– Ну конечно, Баки, конечно, ты любишь Норму Джин! Мы все любим Норму Джин, она нам как дочь. Заметь, дочь, а не невестка. О, и какая же чудесная была у вас свадьба! Казалось, то было совсем недавно, на прошлой неделе, и…

Тут Баки, кипя от возмущения, перебил мать:

– И еще она хочет обзавестись детишками. И это – в разгар войны! Идет Вторая мировая война, весь мир катится к чертовой матери, а моя женушка желает, видите ли, заиметь настоящую семью! Бож-же!

– Не богохульствуй, Баки, – слабым голосом заметила миссис Глейзер. – Ты же знаешь, как это меня огорчает.

На что Баки ответил:

– Это я теперь только и знаю, что огорчаться. Прихожу домой, а там Норма Джин. Сидит с таким видом, точно весь день скребла и драила дом, готовила ужин и только меня дожидалась. Чтобы я пришел домой. Как будто без меня она жить не может! Можно подумать, я Господь Бог какой или не знаю кто! – Он перестал расхаживать по комнате, он задыхался от возмущения. Миссис Глейзер положила на тарелку вишневый коблер, и Баки принялся жадно есть. Набив рот, добавил: – Но я не хочу быть Богом. Я всего лишь Баки Глейзер.

Молчавший до сей поры мистер Глейзер заметил рассудительно и строго:

– Вот что, сын. Ты будешь жить с этой девушкой. Ты венчался с ней в нашей церкви. «Пока смерть не разлучит нас». Ты что думаешь, брак – это что-то вроде карусели? Проехал пару кругов, а потом соскочил и шасть – играть с другими пацанами? Нет, не выйдет. Это на всю жизнь.

Не отвлекаясь от вишневого коблера, Баки жалобно застонал, словно раненое животное.

Может, для тебя и да, старик. Для твоего поколения. Но не для меня.

10

– Я должен ехать, милая.

Она словно не слышала. Треск автоматных очередей в кинохронике. Музыка, в той же кинохронике, «Поступь времени». Они были в кино. Они ходили в кино каждую пятницу. То было самое дешевое развлечение. И они шли пешком до центра города, держась за руки, точно влюбленные школьники. Бензин стал слишком дорог. К тому же поди его достань. Низкие, еле слышные раскаты за горами, словно гром гремит. Сухой ветер, опаляющий глаза и ноздри. Кому охота пускаться в столь долгий путь, да еще пешком, да еще в такую погоду! До центра, до мишен-хиллзского кинотеатра «Капитолий», было довольно далеко. Кажется, они смотрели тогда «Признания нацистского шпиона» – в главных ролях учтивый, обходительный Джордж Сандерс и Эдвард Джи Робинсон с тяжелым бульдожьим лицом. Влажные темные глаза Робинсона сверкали, выражая целую гамму чувств. Кто, как не Эдвард Джи Робинсон, мог столь убедительно передать гнев, ярость, обиду, страх, отчаяние и тщетность бытия? Разве что он был невелик ростом и вовсе не походил на классического героя-любовника.

Совсем не Темный Принц. Куда ему до мужчины, ради которого ты готова умереть!.. А может, они смотрели тем вечером «Войну в Северной Атлантике» с Хамфри Богартом? О, этот Богарт с мешками под глазами, вечной сигаретой между пальцами, дым которой затеняет суровое помятое лицо!.. Впрочем, он все равно был красавец, Хамфри Богарт. В военной форме, на большом экране, все мужчины были красавцы.

А может, в тот вечер они отправились смотреть «Войну на побережье» или «Детей Гитлера». Баки давно хотел посмотреть оба эти фильма. Или еще одну комедию с Эбботтом и Костелло, или Боба Хоупа в «Попавшем под призыв». Сама Норма Джин предпочитала мюзиклы: «Солдатский клуб», «Встреть меня в Сент-Луисе», «Все из любви к тебе». Но Баки скучал на мюзиклах, и Норме Джин приходилось признавать, что все они пустые и глупые, что там сплошные выдумки, как в фильме про страну Оз.

– Ведь в нормальной жизни люди не начинают петь ни с того ни с сего, – ворчал Баки. – И не начинают плясать ни с того ни с сего, особенно когда нет музыки.

Норма Джин не стала спорить с ним и доказывать, что музыка в кино есть всегда, даже в столь любимых Баки фильмах про войну, даже в «Поступи времени» есть музыка. Зачем расстраивать мужа, который и без того в последнее время сильно похудел. И был раздражителен, как молодой красивый пес, которого так и хотелось погладить, но было боязно.

Она знала, но не признавалась в том даже самой себе. Знала уже несколько месяцев. Еще до парика, черного кружевного белья, до щелчков камеры. Слышала, что бормочет себе под нос Баки, слышала его намеки. Каждый вечер во время ужина он слушал по радио военные сводки. Жадно читал «Лайф», «Колльерс», «Тайм», местные газеты – и это Баки, читавший медленно, с трудом, водя пальцем по строчкам и шевеля губами. Снимал старые карты-вырезки со стен и заменял их новыми. Переставлял разноцветные булавки. Занимался любовью как-то рассеянно и наспех. Едва успев начать, сразу же кончал. Ой, Малышка, извини, так уж получилось. Споки-ноки. Норма Джин держала его в объятиях, а он мгновенно проваливался в сон, как уходит на мягкое илистое дно озера брошенный в воду камень. Она знала, что он скоро уедет. Стране нужны были все новые мужчины, свежее пушечное мясо. В конце 1943-го война шла уже целую вечность. Зимой 1944-го ребята, которые должны были окончить школу в этом году, начали беспокоиться, что могут и не успеть, что война закончится раньше, чем их призовут. Норма Джин – правда, значительно реже, чем раньше, – возвращалась к старой своей мечте – стать медсестрой Красного Креста или летчицей.

Летчицей! Женщинам, умевшим пилотировать бомбардировщики, не разрешали на них летать. Женщин, погибших на войне, не разрешали хоронить с военными почестями – в отличие от мужчин.

Норма Джин понимала: мужчины должны иметь свои преимущества. И свои награды. Только потому, что они мужчины, рискуют жизнью как мужчины, и наградой для них служат женщины. Женщины, что сидят дома и дожидаются своих мужчин. Нельзя, чтобы мужчины и женщины сражались на войне бок о бок, нельзя, чтобы возникла новая разновидность женщин-мужчин. Женщина-мужчина – это урод, это противоестественно. Быть женщиной-мужчиной неприлично. Женщины-мужчины – это лесбиянки, «лизы». Да любому нормальному мужчине хочется просто удушить лизу или затрахать ее до смерти, до тех пор, пока мозги из ушей не полезут, а из дырки между ногами не потечет кровь. Норма Джин слышала, как Баки с дружками насмехался над лизами, которые были еще хуже педерастов, гомиков, «извороченцев». Было что-то в этих несчастных, жалких уродках, отчего нормальному здоровому мужчине хотелось наказать их по полной программе.

Баки, пожалуйста, не надо делать мне больно!

Баки перестал замечать череп Старины Хирохито, стоявший в гостиной, на радиоле. Зачастую Норме Джин казалось, что он и ее перестал замечать. Но Норма Джин всякий раз содрогалась, снимая шарфик с этого «сувенира». Я тебя не убивала, не отрубала тебе голову. Не нужно меня винить.

Иногда во сне она видела пустые глазницы черепа. Безобразную дыру вместо носа, ухмылку верхней челюсти. Запах сигаретного дыма, сердитый шум горячей воды, хлещущей из крана.

Ага, попалась, Малышка!

Сидя в одном из задних рядов мишен-хиллзского «Капитолия», Норма Джин сунула ладошку в большую, липкую от промасленного попкорна руку Баки. Словно они сидели не в кинотеатре, а в вагончике «американских горок» и в любой момент могли оказаться в опасности.

Как ни странно, став миссис Баки Глейзер, Норма Джин уже меньше любила кино. Во всех этих фильмах было столько… надежды. Ненастоящей, нереальной. Покупаешь билет, занимаешь место, открываешь глаза и видишь – что? Иногда во время фильма она отвлекалась и думала: завтра день большой стирки и что подать Баки на ужин? А в воскресенье надо бы затащить Баки в церковь, а то проспит все утро. Бесс Глейзер, правда в завуалированной форме, уже не раз выражала свое неудовольствие по поводу того, что «молодая пара» не посещает воскресных служб. Норма Джин догадывалась, что в этом свекровь винит ее. Как-то на днях Бесс Глейзер видела Норму Джин на улице – та катила коляску с маленькой Ириной – и сразу после этого позвонила ей и выразила крайнее удивление:

– Норма Джин, откуда у тебя время гулять с чужим ребенком? Надеюсь, тебе за это платят, больше сказать нечего.

В тот вечер гремела «Поступь времени». Марш звучал так громко и волнующе, что сердце билось ему в такт. Показывали кинохронику. Все по-настоящему. Баки сидел, выпрямившись, и не сводил глаз с экрана, смотрел новости с фронтов. Челюсти его перестали перемалывать попкорн. Норма Джин завороженно смотрела на экран. Она была в ужасе. В хронике появился храбрый и непобедимый «Уксусный Джо» Стилуэлл^[36]. Грязный и небритый, он бормотал:

– Здорово они нас потрепали, черт бы их взял!

Музыка звучала все пронзительней. На экране вспыхивали подбитые самолеты. Небо с низкими серыми тучами, а под ними – чужая земля. Воздушные дуэли над Бирмой! Знаменитые «Крылатые тигры»!^[37] Каждый мальчишка, каждый мужчина в «Капитолии» мечтал стать «крылатым тигром»; каждая женщина и девушка готова была отдать свое сердце «крылатому тигру». «Тигры» разрисовали старые «Кертисы П-40», и те стали похожи на мультяшных акул. Они были настоящие сорвиголовы, герои войны. Не побоялись выставить свои самолеты против куда более скоростных и технически совершенных «зеро», на которых летали япошки.

В воздушной схватке над Рангуном «Тигры» сбили двадцать из семидесяти восьми японских истребителей – а сами не потеряли ни одного!

Зал взорвался аплодисментами. Кто-то засвистел. Глаза Нормы Джин наполнились слезами. Даже Баки украдкой тер глаза. Зенитные батареи поливали противника огнем, подбитые самолеты падали на землю, объятые дымом и пламенем. Поразительное зрелище, запретное знание – знание о чужой смерти. Смерть священна, это личное событие, но война перевернула все представления, в том числе и о смерти. Кинохроника все изменила. Ты не только наблюдал за чужой смертью со стороны, тебе представлялась возможность увидеть зрелище, коего не видели сами умирающие. Должно быть, именно так нас видит Бог. Если, конечно, смотрит.

Баки так крепко стиснул руку Нормы Джин, что та едва не поморщилась от боли. Тихо, настойчиво он произнес:

– Я должен идти, Малышка.

– Идти?.. Куда?

В туалет?

– В армию, на войну. Пока не поздно.

Норма Джин рассмеялась. Наверное, он просто шутит. Пылко поцеловала его. На свиданиях в кино они часто обнимались, просто чтобы узнать друг друга получше. «Крылатые тигры» исчезли с экрана; теперь там показывали солдатские свадьбы. Улыбающиеся солдаты – в увольнении, на военных базах и кораблях. Оглушительно гремел «Свадебный марш». Сколько свадеб! Сколько невест – всех возрастов. На экране с комичной быстротой сменялись пары. Церемонии церковные и гражданские. Свадьбы скромные и пышные. Сколько сияющих улыбок, сколько крепких объятий! Сколько страстных поцелуев. Сколько надежды. Публика в зале хихикала. Война – дело благородное, но любовь, брак, свадьба – смех, да и только.

Рука Нормы Джин скреблась, точно маленькая мышка, в паху у Баки. Удивленный, Баки пробормотал:

– Мм, детка, не сейчас. Эй.

Но тем не менее повернулся и крепко поцеловал ее в губы. Одолев притворное сопротивление, протолкнул язык глубоко ей в рот. И она, постанывая и не выпуская Баки из объятий, принялась сосать его язык. Тут Баки ухватил ее за правую грудь, сжал ее в левой ладони, словно футбольный мяч. Сиденья зашатались. Они дышали часто и шумно, как собаки. Сидевшая сзади женщина стукнула кулачком по спинке сиденья, прошептала:

– Эй вы, двое, ступайте-ка домой! Там этим и занимайтесь.

Норма Джин в ярости обернулась к ней:

– Мы муж и жена. Так что отвяжись. Сама иди домой. Иди к черту!

Баки расхохотался. В мгновение ока его тишайшая женушка превратилась в огнедышащий вулкан!

Позже он, однако, понял: Пожалуй, тем вечером все и началось.

11

– Но куда? Куда она могла уехать? Неужели ты ничего не знаешь?

Гарриет без всякого предупреждения исчезла из Вердуго-Гарденс. В марте 1944-го. Взяла с собой Ирину, но бросила почти весь скудный скарб.

Норма Джин переполошилась: что ей теперь делать без своего ребенка?

Ей казалось (может, то был сон?), что она возила свою малышку к Глэдис и получила от Глэдис благословение. Теперь же малышки не было. А стало быть, и благословения не будет.

Раз десять Норма Джин стучалась к ней в дверь. Но соседки Гарриет по квартире тоже были в недоумении. И очень беспокоились.

Похоже, никто не знал, куда отправилась эта подавленная женщина с дочкой. Точно не в Сакраменто к родителям и не к родителям мужа в штат Вашингтон. Подружки сообщили Норме Джин, что Гарриет уехала не попрощавшись, даже записки не оставила. Хотя заплатила свою часть квартплаты по март включительно. Она давно уже подумывала «исчезнуть». Говорила, что «вдовья жизнь не по ней».

И еще она была «больна». Всегда хотела сделать Ирине больно. Может, даже била ее, но так, чтобы не оставить следов.

Норма Джин отпрянула, прищурилась:

– Нет. Это неправда. Я бы заметила. Зачем вы такое говорите? Мы с Гарриет дружили.

Странно было, что Гарриет уехала, не попрощавшись с Нормой Джин. Не дав ей попрощаться с Ириной. Она просто не могла так поступить. Только не Гарриет! Бог бы ей не позволил.

– Д-добрый д-день! Я хотела бы с-сообщить о п-пропаже человека. Матери с р-ребенком.

Норма Джин позвонила в мишен-хиллзский Департамент полиции, но от волнения так страшно заикалась, что пришлось повесить трубку. Она понимала, что проку от этого звонка будет немного, – ведь ясно, что Гарриет уехала по собственной воле. Гарриет была взрослой женщиной и родной матерью Ирины, и хотя Норма Джин любила Ирину сильнее, чем ее любила Гарриет, и верила, что любовь эта взаимна, поделать тут, к сожалению, было нечего, совершенно нечего.

Итак, Гарриет и Ирина исчезли из жизни Нормы Джин, словно их никогда и не было. Отец Ирины по-прежнему считался без вести пропавшим. Никто не узнает, где покоятся его кости. Может, японцы отрезали ему голову? Сосредоточившись изо всех сил, Норма Джин представляла себе далекую комнату – туманно, как во сне, – и видела, как Гарриет купает Ирину в кипятке, а Ирина кричит от боли и страха, и спасти ее совершенно некому, кроме Нормы Джин, и Норма Джин беспомощно мечется по длинному, полному пара коридору без дверей, пытается найти ту комнату и скрипит зубами от отчаяния и ярости.

Проснувшись, Норма Джин тащилась в тесную ванную. Щелкала выключателем, над головой вспыхивал ослепительный, режущий глаза свет. Ей было так страшно, что она забиралась в ванну. Зубы ее выбивали дробь, кожу щипало от горячей воды. Именно там, в ванной, обнаружил ее однажды Баки в шесть часов утра. Подхватил бы мускулистыми руками, вытащил бы из воды и отнес в спальню, да вот только она так на меня смотрела, зрачки как у зверя, такие, что белков не видно, и я понял, что лучше ее не трогать.

12

– Теперь наше время – уже история.

Настал тот самый день, и Норма Джин была к нему почти готова.

Баки сказал, что сегодня утром записался в торговый флот. И еще сообщил, что, по всей вероятности, через шесть недель он отплывает. Кажется, в Австралию. Японию скоро оккупируют, а там и войне конец. Он давно уже хотел поступить на службу, и она это знала.

Баки сказал, что это вовсе не означает, будто бы он не любит ее. Совсем наоборот, он ее любит, просто безумно. И это вовсе не значит, что он с ней несчастлив, потому что он счастлив. Счастливее не бывает. Вся их жизнь была сплошной медовый месяц, но ему хотелось большего.

Ты живешь в определенный отрезок истории. Если ты мужчина, то должен исполнить свой долг. Должен послужить своей стране.

Черт, Баки прекрасно понимал, как банально это звучит. Но в душе знал, что так оно и есть.

Он видел боль на лице Нормы Джин. Глаза ее наполнились слезами. Баки чувствовал себя до тошноты виноватым, но в то же время торжествовал. Ликовал! Дело сделано, он уезжает; он почти уже свободен! Не только от Нормы Джин, еще от Мишен-Хиллз, где прожил всю свою жизнь, от родственников, вечно стоящих над душой, от завода, где он застрял в машинном цеху, от кислой вони зала для бальзамирования. Никогда и мысли не было закончить свои дни бальзамировщиком! Кто угодно, только не я.

Норма Джин повела себя на удивление сдержанно. Лишь сказала грустно:

– Ох, Баки. Ох, Папочка, я все понимаю.

Он сгреб ее в объятия, крепко прижал к себе, и оба вдруг расплакались. Раньше Баки Глейзер никогда не плакал! Даже когда в старшем классе сломал лодыжку на футбольном поле. Они опустились на колени на неровный линолеум кухни, который Норма Джин так тщательно мыла и скребла, и стали молиться. Затем Баки помог Норме Джин подняться, подхватил на руки и отнес заливающуюся слезами в спальню. А она крепко обнимала его за шею. Так прошел первый день.

Он здорово вымотался во время ночной смены и сразу провалился в глубокий сон. Но от этого сна его пробудили неуклюжие детские пальчики, поглаживающие его член. Ему снился странный сон: какой-то ребенок смеялся над ним и на лице ребенка было написано отвращение. Только тут Баки заметил, что на нем одна футболка, а зад голый, ничем не прикрыт, и находятся они где-то в общественном месте, где полно людей и все на них смотрят. И Баки оттолкнул этого ребенка, вырвался от него и только тут с удивлением обнаружил рядом в темноте Норму Джин. Тяжело дыша, она поглаживала и подергивала Большую Штуковину, потом положила ему на ногу теплое бедро, прижалась животом и пахом, постанывая: Ох, Папочка! Ох, Папочка!

Она хотела ребенка, это ясно, и по спине Баки пробежали мурашки. Эта обнаженная, стонущая рядом с ним женщина была одержима одним лишь желанием, неприкрытым, неумолимым и безжалостным, – как сила, втягивающая его в глубины неизведанного, навстречу возможной смерти, в непроглядные воды того, что сам Баки называл «историей» – за неимением другого, более подходящего названия. Баки грубо оттолкнул Норму Джин, сказал, чтобы она оставила его в покое, что он в кои-то веки хочет нормально выспаться, ведь ему вставать в шесть утра. Норма Джин, похоже, не слышала. Вцепилась в него, покрывала его бешеными поцелуями; и он снова отпихнул ее, как впавшее в охоту животное, обнаженное животное в охоте. Член, стоявший во время сна, теперь обмяк; Баки прикрыл пах, свесил ноги с кровати и включил свет: 4:40 утра. Он снова выругался в адрес Нормы Джин, а та в свете лампы лежала скрючившись, одна грудь вывалилась из ночнушки, лицо красное, зрачки расширенные, и тут ему вспомнилась та, другая ночь, и он подумал: По ночам она сама не своя. Словно не она, а близнец, которого мне не положено видеть. Она и сама себя такой не видит, ничего о себе такой не знает.

Баки так и трясло, однако он все же умудрился взять себя в руки и почти что рассудительным тоном сказал:

– Черт побери, Норма Джин! Ведь мы вчера все обсудили. Я в деле. Я уезжаю.

Норма Джин крикнула:

– Нет, Папочка! Не бросай меня! Я умру, если ты меня бросишь!

– Не умрешь ты раньше положенного срока, – сказал Баки и отер потное лицо простыней. – Ложись, успокойся, и все будет о’кей.

Но Норма Джин не слышала. Снова со стоном вцепилась в него, прижалась грудью к его потной груди. Баки передернуло от отвращения. Ему никогда не нравились слишком сексуальные, агрессивные женщины; он ни за что не женился бы на такой. Он думал, что берет в жены милую, застенчивую девственницу – и вот нате вам пожалуйста! Норма Джин пыталась оседлать его, терлась о него бедрами, не слышала его или просто не желала слышать, извивалась, дрожащая и напряженная. И Баки стало совсем уж тошно, и он заорал ей прямо в лицо:

– Да прекрати ты! Перестань! Корова больная, смотреть противно!

Норма Джин соскочила с кровати и бросилась на кухню. Он слышал, как она мечется там в темноте и судорожно всхлипывает. Господи ты боже! Ему ничего не оставалось, как пойти за ней, включить свет, и тут он увидел, что она стоит и сжимает в руках нож, как сумасшедшая девчонка из мелодрамы. Хотя нет, в кино он таких ни разу не видел, чтобы полосовали себя ножом по запястью, таких в кино не показывают.