Джойс Кэрол Оутс
Блондинка
Она со стыдом вспомнила недавнее прослушивание на роль в студенческой пьесе. Как там она называлась? Ах, ну да, «Наш городок». Ей стало не до улыбок. Насмешливые взгляды, уверенный и властный голос преподавателя: Сомневаюсь, что такая трактовка устроила бы мистера Торнтона Уайлдера. И он, конечно, был прав!
Теперь же она полюбила щетку для ковра, свадебный подарок от одной из тетушек Баки. Еще ей подарили швабру на деревянной ручке и зеленое пластмассовое ведерко, тоже очень полезный подарок от какого-то родственника Глейзеров. Эти предметы помогут ей стать идеальной женой. Она мыла и натирала исцарапанный линолеум на кухне, мыла и натирала выцветший линолеум в ванной. Потом брала жесткую губку «Датч бой» и проворно, фанатично драила раковины, столешницы, ванну и унитаз. Нет, кое-что дочиста не отмыть, даже относительную чистоту навести не получится. Все безнадежно испорчено прежними жильцами. Ловко и быстро меняла она постельное белье, «проветривала» матрас и подушки. Раз в неделю носила белье в ближайшую прачечную самообслуживания, приносила сырую одежду домой и развешивала на веревках во дворе. Любила гладить и штопать. Бесс Глейзер мрачно предупредила невестку, что одежда на Баки «так и горит», и Норма Джин храбро приняла этот вызов. С неизбывным усердием и оптимизмом штопала носки, зашивала рубашки, брюки, нижнее белье. В школе она научилась вязать для Комитета помощи жертвам войны в Англии и теперь, когда было время, садилась за «сюрприз» для мужа – темно-зеленый пуловер по шаблону, который выдала ее миссис Глейзер. (Этот пуловер Норма Джин так и не закончила, потому что без конца распускала его, недовольная тем, как идет работа.)
Когда Баки не было дома, Норма Джин накрывала стоявший на радиоле череп японца одним из своих шарфиков. А к приходу мужа снимала шарфик.
– Что это там, под ним? – спросила однажды Гарриет, и не успела Норма Джин предупредить ее, как та приподняла шарфик, увидела, что под ним, и наморщила нос-пятачок. Снова опустила шарфик и сказала только: – О господи. Один из этих.
С еще большей нежностью стирала Норма Джин пыль с фотографий в рамках и просто снимков, выставленных в гостиной. По большей части то были свадебные фото, глянцевые и ярко раскрашенные, в медных рамочках. И года еще не женаты, а столько счастливых воспоминаний! Наверняка это добрый знак.
Норму Джин поразило количество семейных снимков в доме Глейзеров, гордо выставленных напоказ в каждом мало-мальски подходящем для того месте. Прапрадед и прапрабабушка Баки, а рядом с ними – несметное количество детей! Норма Джин завороженно рассматривала всю жизнь своего мужа, чуть ли не с момента появления на свет, от пухленького беззубого младенца на руках у молодой Бесс Глейзер в 1921-м году до здоровенного «бычка», каким он был в 1942-м. Прекрасное доказательство тому, что Баки Глейзер существовал и что его нежно любили! По нечастым своим визитам к одноклассникам из Ван-Найса она помнила, что и в тех домах с гордостью демонстрировались семейные снимки – на стенах, столах, пианино, подоконниках. Даже у Элси Пириг имелось несколько снимков, где они с Уорреном были помоложе и повеселее. Норма Джин с горечью осознала, что в доме у Глэдис не было ни одного семейного фото в рамочке, если не считать портрета черноволосого мужчины на стене, который якобы приходился Норме Джин отцом.
Норма Джин негромко рассмеялась. Наверняка то была рекламная фотография одного из актеров Студии, а Глэдис даже не была с ним толком знакома.
– Какое мне дело? Никакого.
После свадьбы Норма Джин редко вспоминала своего исчезнувшего отца или Темного Принца. Редко вспоминала Глэдис, а если и вспоминала, то как хронически больную родственницу. Зачем?
У них в доме был десяток фотографий в рамочках. Несколько пляжных фото: Баки и Норма Джин в купальных костюмах стоят, обняв друг друга за талию. Вот Баки с Нормой Джин на барбекю у какого-то из приятелей Баки. Вот Норма Джин позирует у решетки «паккарда» 1938 года выпуска – Баки только что его купил. Но больше всего Норма Джин любила разглядывать свадебные снимки. Сияющая девочка-невеста в белом атласном платье и с ослепительной улыбкой; красавец-жених в строгом наряде и галстуке-бабочке, с зачесанными назад волосами, с красивым профилем – в точности как у Джеки Кугана. Все восхищались этой красивой парой и тем, как они друг друга любят. Даже священник смахнул слезу. Как я тогда боялась! А на снимках это совсем незаметно. Как в тумане шла Норма Джин по проходу в церкви за руку с другом семьи Глейзеров (поскольку Уоррен Пириг отказался присутствовать на свадьбе), и в ушах у нее стучало, а к горлу подкатывала тошнота. Потом она покачивалась у алтаря на высоких каблуках, туфли были ей малы (надо было взять на полразмера больше, но такой пары на распродаже подержанной обуви не нашлось), и с милой улыбкой, от которой на щеках были ямочки, смотрела на священника Первой Церкви Христа. А тот гнусавил заученные слова, и тут вдруг Норма Джин подумала, что Граучо Маркс сыграл бы эту сцену с куда большим блеском, смешно шевеля густыми накладными бровями и усищами. Согласна ли ты, Норма Джин, взять этого мужчину?.. Она не понимала, в чем смысл этого вопроса. Она обернулась, или ее заставили обернуться (возможно, Баки легонько подтолкнул ее в бок), и увидела, что рядом стоит Баки, совсем как соучастник преступления, нервно облизывает губы, и только тогда сумела она шепотом ответить на вопрос священника: Д-да. И Баки ответил, только громче, решительнее, на всю церковь: Ясное дело, да! Потом была неловкая возня с колечком, но в конце концов его удалось надеть на заледеневший пальчик Нормы Джин, и оказалось, что колечко в самый раз, и миссис Глейзер с присущей ей предусмотрительностью убедилась, что обручальное кольцо надето правильно, на правую руку, так что эта часть церемонии прошла гладко. Я так боялась, что хотела убежать, вот только куда?
Еще один любимый снимок. На нем жених с невестой разрезают трехъярусный свадебный торт. Это уже на вечеринке в ресторане в Беверли-Хиллз. Баки придерживает крупной умелой рукой тонкие пальцы Нормы Джин, в которых зажат нож с длинным лезвием, и молодые, широко улыбаясь, смотрят прямо в объектив. К этому времени Норма Джин уже успела выпить бокал-другой шампанского, а Баки – и шампанского, и пива. Имелся также снимок, где молодые танцуют, и еще фотография «паккарда» Баки, украшенного бумажными гирляндами и табличками «МОЛОДОЖЕНЫ». Новобрачные сидят в машине и машут гостям на прощание. Эти и другие фотографии Норма Джин послала Глэдис в психиатрическую больницу в Норуолке. И вложила в конверт веселенькую открытку с цветочками и следующей надписью:
Нам всем очень жаль, что тебя не было на моей свадьбе, мама. Но все, конечно, всё поняли. Это был самый прекрасный, самый замечательный день в моей жизни!
Глэдис не ответила, но Норма Джин и не ждала ответа.
– Какое мне дело? Никакого.
До этого дня она ни разу не пила шампанского. Христианская наука не одобряла употребления спиртных напитков, но свадьба… это, конечно, особый случай, ведь правильно? До чего же оно вкусное, это шампанское, и как волшебно щекочет в носу! Но ей не понравилось, что сразу после этого началось головокружение и она стала глупо хихикать и утратила над собой контроль. А Баки напился. Он пил все подряд – шампанское, пиво, текилу, – и его вдруг вырвало, когда они танцевали, прямо на подол белого атласного платья. К счастью, Норма Джин как раз собиралась переодеться, перед тем как отправиться вместе с Баки в свадебное путешествие, в гостиницу на пляже Морро. К ней подскочила миссис Глейзер с влажными салфетками, оттерла бо́льшую часть скверно пахнущего пятна и ворчала при этом:
– Баки! Просто стыд и позор! Это же платье Лорейн!
Баки по-мальчишески сокрушался, просил прощения и был прощен. Вечеринка продолжалась. Оглушительно гремел приглашенный ансамбль. Норма Джин скинула туфли и снова танцевала с мужем. «Не появляйся больше никогда», «Неужели это любовь», «Девушка, на которой я женюсь». Они скользили по танцполу, сталкивались с другими парами, покатывались со смеху. Сверкали вспышки камер. Их осыпали рисом, конфетти, кидали в них воздушные шарики. Кто-то из школьных дружков Баки начал швыряться шариками с водой, и весь перед рубашки у Баки промок. Затем подали песочный торт с клубникой и взбитыми сливками, и Баки умудрился уронить ложку клубники в сиропе на пышную юбку белого льняного платья, в которое только что переоделась Норма Джин.
– Фу, Баки, как не стыдно! – Миссис Глейзер снова негодовала, а остальные (в том числе и молодожены) смеялись.
Потом опять танцы. Жаркие праздничные ароматы. «Чай на двоих», «В тени старой яблони», «Начни танцевать бегину». И все дружно захлопали, когда Баки Глейзер с блестящей, словно колпак автомобильного колеса, физиономией попытался изобразить танго. Очень жаль, что ты не была на свадьбе. Думаешь, я расстроилась? Ни черта подобного.
Баки и его старший брат Джо над чем-то хохотали. Элси Пириг, в ядовито-зеленом платье из тафты, с размазавшейся помадой, крепко сжала на прощание руку Нормы Джин и добилась от Нормы Джин обещания, что она завтра же позвонит ей и что они с Баки непременно заедут к Элси, как только вернутся из четырехдневного свадебного путешествия. Норма Джин снова спросила, почему Уоррен не пришел на свадьбу, хотя Элси уже объясняла, что у него дела.
– Велел передать тебе привет, милая. Знаешь, мы будем очень по тебе скучать.
Элси тоже скинула туфли, и стояла в одних чулках, и была дюйма на два ниже Нормы Джин. И внезапно качнулась вперед и крепко поцеловала Норму Джин прямо в губы. Никогда прежде ни одна женщина так ее не целовала.
Она взмолилась:
– Тетя Элси, можно я сегодня побуду у вас? Всего одну ночь! Могу сказать Баки, что осталось собрать кое-какие вещи. Хорошо? Ну пожалуйста!
Элси расхохоталась, точно то была веселая шутка, и подтолкнула Норму Джин к мужу. Пришла пора молодым отправляться в гостиницу. Баки уже не смеялся, а спорил с братом. Джо пытался отобрать у него ключи от машины, а Баки говорил:
– Не-ет, я могу вести! Я ж теперь женатый мужчина, черт побери!
Ехать вдоль берега океана было страшновато. Над шоссе висел густой туман, «паккард» мчался по разделительной линии. В голове у Нормы Джин к этому времени прояснилось, она придвинулась поближе к Баки и положила голову ему на плечо – чтобы при необходимости перехватить руль.
На стоянке у гостиницы «Лох-Рейвен мотор корт», нависшей над затянутым туманной дымкой океаном (уже смеркалось), Норма Джин помогла Баки выбраться из пестро разукрашенного «паккарда». Оскальзываясь, спотыкаясь и чуть ли не падая, они побрели по гравийной дорожке. В домике стоял запах инсектицида, по постельному покрывалу сновали долгоножки.
– Не бойся, они не кусаются, – добродушно заметил Баки и принялся давить их кулаком. – Вот скорпионы – совсем другое дело. Укусит, можно и помереть. Или коричневый паук-отшельник. Цапнет за задницу, сразу поймешь, что тебя укусили. – И Баки громко расхохотался.
Ему захотелось в туалет. Норма Джин обняла его за талию и повела в уборную, не зная, куда деваться от смущения. Впервые увидела пенис мужа – до сих пор она лишь чувствовала его, когда Баки крепко прижимался к ней или терся о ее тело, – и теперь испуганно смотрела, как он извергает струю мочи в унитаз. Норма Джин зажмурилась. Лишь Разум реален. Бог есть любовь. Одна лишь любовь обладает целительной силой.
Вскоре этот же пенис вонзился в Норму Джин, в тесное отверстие между бедрами. Баки двигался то размеренно, то неистово. Конечно, Норма Джин была к такому готова, по крайней мере теоретически, и боль оказалась не намного сильнее, чем при менструации, как и уверяла Элси Пириг. Разве что острее, словно в нее вонзалась отвертка. Норма Джин снова зажмурилась. Лишь Разум реален. Бог есть любовь. Одна лишь любовь обладает целительной силой.
На туалетной бумаге, которую Норма Джин предусмотрительно подложила в постель, была кровь. Но яркая, свежая, а не темная и зловонная. Вот бы сейчас в ванну! Отлежаться, отмокнуть в горячей воде. Но Баки был нетерпелив, Баки хотелось попробовать еще раз. В руке у него был дряблый презерватив, и он все время ронял его на пол, чертыхался, лицо его стало красным, налилось кровью, как детский воздушный шар, – того и гляди лопнет. Норма Джин была слишком смущена, чтобы помочь ему с презервативом, – в конце концов, то была ее первая брачная ночь. И она не переставая дрожала, и еще ей показалось странным – ничего подобного она не ожидала, – что они с Баки, став мужем и женой, смущались наготы друг друга. Ничего общего с ее собственным обнаженным отражением в зеркале. Она ожидала другой наготы, не такой неуклюжей, липкой, потной. Тесной. Словно, кроме нее и Баки, в постели были и другие люди.
Ей всегда чрезвычайно нравилось смотреть на Волшебного Друга в Зеркале, улыбаться, подмигивать себе, двигаться под воображаемую музыку, как Джинджер Роджерс, – с той разницей, что для танца, для счастья ей не нужен был партнер. Теперь же все совсем иначе. Все слишком быстро. Она не видит себя, а потому не знает, что происходит. О, скорее бы все это закончилось, чтобы можно было свернуться калачиком возле мужа и спать, спать, спать… И видеть сны о свадьбе и о нем.
– Ты мне не поможешь, милая? Пожалуйста! – Баки жадно и быстро целовал ее, словно пытался что-то доказать в споре, и зубы его скрипели о ее зубы. Где-то невдалеке шумели и разбивались о берег волны, и этот звук напоминал глумливые аплодисменты. – Господи, милая! Я люблю тебя. Ты такая сладкая, такая хорошая, такая красивая! Ну, давай же!
Постель раскачивалась. Комковатый матрас начал съезжать на пол. Надо было подложить новой туалетной бумаги, но Баки не обращал на это внимания. Норма Джин пискнула, попробовала засмеяться, но Баки было не до смеха. Норме Джин вспомнился один из последних советов Элси Пириг: Главное, не лезть к ним без надобности. В ответ Норма Джин тогда сказала, что это не слишком романтично, и Элси огрызнулась: А кто тебе сказал, что будет романтично?
И все же Норма Джин начала кое-что понимать. В том, как настойчиво Баки занимался любовью, было нечто странное, безликое, это ничуть не походило на пылкие, долгие и нежные ласки, на «объятия» и «поцелуи» последнего месяца. Между ногами у Нормы Джин щипало, жгло, бедра Баки были выпачканы в крови; вроде бы хватит на одну ночь, но Баки не способен был угомониться, снова впивался в отверстие между ее бедрами, то энергично, то вяло, но на сей раз чуть глубже. И вот теперь он сотрясал кровать, и стонал, и внезапно весь вздыбился, как застреленный на бегу жеребец. Лицо его сморщилось, глаза закатились. И он прохныкал, проскулил: «Бож-же!»
И тут же, весь потный, обмяк в объятиях Нормы Джин и захрапел. Норма Джин, морщась от боли, пыталась устроиться поудобнее. Постель была слишком узкая, хоть и двуспальная. Она нежно гладила блестящий от пота лоб Баки, его мускулистые плечи. Светильник на тумбочке остался включенным, свет резал уставшие глаза, но нельзя было дотянуться до выключателя, не потревожив при этом Баки. Ох, вот бы принять ванну! Сейчас она мечтала только о ванне. И еще не мешало бы поправить сбившиеся, измятые и мокрые простыни.
Несколько раз за эту долгую ночь, плавно перешедшую в 20 июня 1942 года, когда за окном стоял матовый утренний туман, Норма Джин просыпалась от чуткого нездорового сна, и всегда рядом с Баки Глейзером. Голый, он громко храпел и лежал так, что нельзя было шевельнуться. Она приподнимала голову, чтобы видеть его во весь рост. Ее муж. Ее муж! Он походил сейчас на выброшенного на берег кита, лежал огромный, голый, раскинув волосатые ноги. Норма Джин услышала собственный смех, робкий детский смешок, почему-то он напомнил ей о давно потерянной кукле, безымянной кукле, которую она так любила, разве что имя ей было «Норма Джин», той кукле с бескостными безвольными ножками.
6
Расскажи мне о своей работе, Папочка. Но имелась в виду вовсе не работа Баки на заводе «Локхид».
Свернувшись калачиком, как кошка, в одной короткой ночнушке, без трусиков, она примостилась на коленях у мужа. Обняла его рукой за шею и жарко дышала в ухо, отвлекая его от нового номера «Лайфа» со снимками изможденных джи-ай[33] на Соломоновых островах и в Новой Гвинее. Там же были фотографии генерала Эйчелбергера и его еще более изможденных подчиненных, худых, небритых (некоторые были ранены), и целая серия снимков со звездами Голливуда, которые приехали на фронт развлекать солдат, «поднимать моральный дух». Марлен Дитрих, Рита Хейворт, Мэри Макдональд, Джо Э. Браун и Боб Хоуп. От военных снимков Норма Джин с содроганием отводила взгляд, другие рассматривала более пристально, а потом, увидев, что Баки никак не хочет отрываться от журнала, вдруг занервничала. Расскажи мне о своей работе у мистера Или, прошептала она, и Баки почувствовал, как жена передернулась – от страха и возбуждения одновременно. Не то чтобы это его шокировало, не то чтобы он был ханжа, нет, никаким ханжой Баки Глейзер уж определенно не был и рассказывал своим дружкам немало жутких и смешных историй о своей работе подручным бальзамировщика. Но ни одна девушка, ни одна женщина или родственница никогда не расспрашивала его об этой работе. Что и понятно – ведь в большинстве своем люди просто не желают знать всех этих подробностей. Нет уж, спасибо! Однако эта девочка, его жена, ерзая у него на коленях, шептала на ухо: Ну расскажи, Папочка! – словно хотела узнать самое худшее.
И Баки рассказал в самых осторожных выражениях, стараясь не вдаваться в детали. Описал тело, над которым они работали в то утро. Тело женщины лет за пятьдесят, умершей от рака печени. Кожа у нее была такого болезненно-желтого оттенка, что пришлось покрыть несколькими слоями косметической крем-пудры, наносить эту пудру специальными щеточками. Но слои высыхали неровно, и бедняжка выглядела ну прямо как стенка с облупившейся штукатуркой, и пришлось все переделывать по новой. А щеки у нее настолько ввалились, что пришлось укрепить нижнюю часть лица изнутри, набив ей рот ватными шариками, а потом еще зашивать уголки губ, чтобы придать лицу умиротворенное выражение.
– Ну, знаешь, чтоб получилась не улыбка, а «почти улыбка», как это называет мистер Или. Улыбкой это назвать нельзя.
Норма Джин нервно передернулась, но тем не менее ей захотелось знать, что они делали с глазами покойной. «Подводили они глаза или нет?» На что Баки ответил, что обычно они делают инъекцию шприцем, чтобы заполнить глазницы, а веки остаются плотно сомкнуты.
– Потому как кому приятно будет во время прощания с покойником, если глаза вдруг – раз! – и откроются?
Основная же работа Баки состояла в том, чтобы выкачать из тела кровь и ввести вместо нее бальзамирующий раствор, а «художествами» занимался мистер Или уже после того, как тело затвердеет, «дойдет до кондиции». Это он занимался ресницами, подкрашивал губы, маникюрил ногти, даже если при жизни у покойника никогда не было маникюра.
Норма Джин спросила, какое было лицо у той женщины, когда они впервые ее увидели, – испуганное, печальное, перекошенное от боли, и Баки слегка приврал. Ответил, что нет, ничего подобного, выглядела эта женщина так, «будто просто уснула, и все они по большей части выглядят именно так». (Вообще-то, женщина выглядела так, словно вот-вот закричит. Зубы оскалены, лицо скомкано, будто тряпка, глаза открыты и затянуты слизью. С момента смерти прошло лишь несколько часов, но от покойницы уже начал исходить едкий запах тухлого мяса.) Норма Джин обхватила Баки так крепко, что он едва дышал, но у него не хватило духу высвободиться. Не хватило духу снять ее с коленей и пересадить на диван, хотя левая нога уже занемела под теплой ее тяжестью.
Вот бедолага. Он едва дышал. Он и правда любил ее. Запах формальдегида въелся ему в кожу, впитался в корни волос. Но даже если б он хотел уйти, уходить было некуда.
Теперь она спрашивала, как умерла эта женщина, и Баки ей рассказал. Она спросила, сколько лет было этой женщине, и Баки брякнул наобум:
– Пятьдесят шесть.
Он чувствовал, как напряглось юное тело жены, – очевидно, она считала в уме. Вычита́ла свой возраст из пятидесяти шести. Затем немного расслабилась и сказала таким тоном, точно рассуждала вслух:
– Ну, тогда еще долго.
7
Она засмеялась. Смеяться было легко. Загадка из сказки, и она знала ответ. Кто я такая? Замужняя женщина, ВОТ КТО! А кем бы была, если б не была замужем? Девственницей, вот кем. НО ЭТО НЕ ТАК.
Она катила скрипучую коляску по захудалому маленькому парку. А может, то был и не совсем парк. Под ногами шуршали сухие пальмовые листья и еще какой-то мусор. Но ей здесь так нравилось! Сердце просто распирало от счастья, от осознания того, кто я есть, что занята тем, чем должна заниматься. Она полюбила эти ранние утренние прогулки. Напевала маленькой Ирине, пристегнутой к коляске ремешком, популярные песенки, обрывки колыбельных из «Сказок матушки Гусыни»[34]. Где-то далеко, в России, в Сталинграде, происходили страшные события, шел февраль 1943 года. Настоящая мясорубка. Здесь же, в Южной Калифорнии, была просто зима, прохладная погода и почти всегда солнце, от которого резало глаза.
Какой красивый ребенок, говорили прохожие. Норма Джин краснела, улыбалась, тихо бормотала: О, благодарю вас. Иногда прохожие говорили: Красивый ребенок, и мать-красавица. Норма Джин лишь улыбалась. А как зовут вашу дочурку? – спрашивали они, и Норма Джин отвечала с гордостью: Ирина, так ведь, моя радость? Наклонялась над малышкой и целовала ее в щечку или брала за крохотные пухлые пальчики, которые так быстро и на удивление крепко смыкались вокруг ее пальцев. Иногда прохожие замечали вежливо: Надо же, Ирина, какое необычное имя, должно быть, иностранное? И Норма Джин бормотала в ответ: Да, вроде того. И еще они почти всегда спрашивали, сколько же сейчас ребенку, на что Норма Джин отвечала: Уже десять месяцев, в апреле будет годик. Прохожие широко улыбались. Вы, должно быть, очень гордитесь! И Норма Джин говорила: О да, конечно. Очень гордимся, я, то есть мы. И тогда прохожие, порой смущенно, порой с нескрываемым любопытством, спрашивали: Так ваш муж… э-э-э?.. И Норма Джин объясняла торопливо: Он за океаном. Далеко, в Новой Гвинее.
И это было правдой. Отец Ирины действительно находился далеко, в месте под названием Новая Гвинея. Был лейтенантом армии США и официально числился без вести пропавшим – с декабря 1942 года. Но об этом Норма Джин не могла думать. Во всяком случае, пока она способна была петь Ирине «Маленький флажок» или «Три слепые мышки», остальное не имело значения. Пока ей улыбалась белокурая красавица-девочка, лопотала, сжимала ее пальцы, называла ее по слогам: «Ма-ма», словно попугайчик, который учится говорить, остальное не имело значения.
В тебе одной
Вся жизнь моя.
А то, что было до тебя, —
Не жизнь, не мир, не я.
Мать смотрела на ребенка. Какое-то время молчала, просто не могла говорить, и я испугалась, что она вот-вот расплачется или просто отвернется и спрячет лицо в ладонях.
Но потом я увидела, что лицо ее так и сияет от счастья. И удивления, что после стольких лет она вдруг счастлива.
Мы сидели с ней на траве. Кажется, на лужайке за больницей.
Там были скамейки и еще – маленький пруд. Трава уже выгорела. Все вокруг было желтовато-коричневого оттенка. Вдали виднелись больничные корпуса, но неотчетливо, и я не могла их разглядеть. Маме стало настолько лучше, что ее выпускали гулять без присмотра. Она сидела на скамейке и читала стихи, наслаждалась каждым словом, шептала их вслух. Или же бродила по саду, пока не звали назад. «Мои тюремщики» – так она их называла. Но без горечи. Она признавала, что была больна, что ей помогла шоковая терапия. Соглашалась, что еще не полностью поправилась.
Разумеется, территория больницы была обнесена высокой стеной.
Ясным ветреным днем я приехала показать маме своего ребенка. Я даже доверила ей подержать мою малышку. Сама вложила ребенка ей в руки, без раздумий.
Наконец мама заплакала. Прижимала малышку к плоской груди и плакала. Но то были слезы радости, а не печали. О моя дорогая Норма Джин, сказала мама, на этот раз все будет хорошо.
В Вердуго-Гарденс было немало молодых жен, чьи мужья отправились воевать за океан. В Британию, Бельгию, Турцию, в Северную Африку. На Гуам, на Алеутские острова, в Австралию, Бирму и Китай. Куда пошлют человека, было неизвестно – чистая лотерея. В том не было никакой логики и, уж определенно, никакой справедливости. Некоторые постоянно находились на базах, работали в разведке или службе связи, кто-то трудился в госпитале или был поваром. Кого-то приписывали к почтовой службе, кого-то назначали тюремщиком. Прошли месяцы и даже годы, и всем стало ясно, что, по сути, на войне было два типа людей: одни участвовали в боях, а другие – нет.
И еще два типа людей в кильватере войны: везучие и не очень.
И если вам случилось оказаться одной из невезучих жен, вы могли сделать над собой усилие, не показывать никому своей горечи, не показывать, как вы подавлены, и такое поведение делало вам честь. О вас с теплом говорили: Смотрите, как мужественно она держится! Но Гарриет, подружке Нормы Джин, было не до того, у Гарриет не получалось «держаться», и она горевала в открытую. Когда Норма Джин вывозила Ирину на прогулку, мать Ирины лежала в прострации на обшарпанном диване в гостиной, которую делила еще с двумя солдатскими женами, и окна в комнате были зашторены, и радио выключено.
Без радио! Сама Норма Джин и пяти минут не могла выдержать в одиночестве без включенного радио, хоть Баки и был не дальше чем в трех милях от нее, на заводе «Локхид».
Норма Джин считала своим долгом весело крикнуть:
– Привет, Гарриет! Ну, вот мы и вернулись. – (Но Гарриет не отвечала. По крайней мере, вслух.) – Мы с Ириной славно погуляли, – тем же радостным тоном сообщала Норма Джин, вынимала Ирину из коляски и вносила в комнату. – Правда, милочка? – Она подносила Ирину к Гарриет, а та неподвижно лежала на диване, прижавшись щекой к мокрой от слез подушке, слез если не скорби, то ярости и гнева. Возможно, Гарриет – бледная, одутловатая, набравшая с декабря фунтов двадцать, с вечно красными глазами – уже перешагнула стадию скорби. В этой нервной тишине Норма Джин слышала собственную болтовню: – Да? Погуляли? Погуляли, Ирина!
Наконец Гарриет забирала Ирину (та начинала хныкать и брыкаться) у Нормы Джин, как берут охапку мокрого белья, чтобы зашвырнуть ее в угол.
Отдай мне Ирину. Пускай я буду ее матерью, если она тебе не нужна.
Ох, хватит.
Может, Гарриет уже не была подругой Нормы Джин. Может, никогда не была. Она сторонилась «глупых, вечно ноющих» соседок по квартире, часто отказывалась говорить по телефону с родственниками, своими или мужа. Нет, Гарриет не ссорилась с ними. «Зачем? С чего бы нам ссориться?» Да и не злилась на них, и не обижалась. Нет, просто была слишком измучена, чтобы с ними общаться. Устала от их волнений, так объясняла сама Гарриет. И Норма Джин стала бояться, как бы Гарриет не сделала чего с собой или с Ириной. А когда неохотно и издали поднимала этот вопрос в разговоре с Баки, тот почти не слушал «женские бредни», недостойные интереса мужчины. С самой Гарриет Норма Джин говорить об этом не решалась. Бередить ей душу было опасно.
По выкройке из журнала «Фэмили серкл» Норма Джин сшила для Ирины полосатого тигренка. В ход пошли оранжевые хлопковые носки, полоски черного фетра, а также вата для набивки. Норма Джин смекнула, как соорудить тигренку хвостик, – взяла кусок проволоки от вешалки и обернула его тканью. Глазки сделала из черных блестящих пуговок, усы – из щетинок ершика для прочистки труб. Как же понравился Ирине малыш-тигренок! Она так и вцепилась в него и принялась ползать с ним по полу, восторженно попискивая, словно он был живой, а Норма Джин заливалась радостным смехом. Гарриет смотрела равнодушно, курила сигарету. Хоть бы спасибо сказала, подумала Норма Джин. Но вместо этого Гарриет заметила:
– Ну, Норма Джин, ты прям хозяюшка. Женушка, мамаша.
Норма Джин рассмеялась, хотя замечание ее задело. С едва заметным упреком в голосе, подражая Морин О’Харе в кино, сказала:
– Знаешь, Гарриет, мне кажется, что грех горевать, когда у тебя есть Ирина.
Гарриет громко расхохоталась. До этого она сидела с полузакрытыми глазами, а тут широко распахнула их, изображая преувеличенный интерес. И уставилась на Норму Джин так, словно видела ее впервые, и это зрелище ей не очень-то нравилось.
– Да, это грех. И я грешница. Так что почему бы тебе не оставить нас в покое, мисс Солнышко, и не убраться отсюда к чертовой матери?
8
– Один мой знакомый занимается проявкой пленки. Говорит, «строго по секрету». Живет в Шерман-Окс.
Жарким, душным летом 1943-го Баки окончательно потерял покой. Норма Джин старалась не думать о том, что это означает. Ежедневно в газетных заголовках говорилось, что ночью Военно-воздушные силы США совершили очередной боевой вылет и героически бомбили врага на его территории. Один из друзей Баки по школе был посмертно награжден орденом за доблесть, проявленную во время налета на германские нефтеперерабатывающие заводы в Румынии. Летал он на бомбардировщике «Б-24 Либерейтор» и был сбит во время бомбежки.
– Конечно, он герой, – сказала Норма Джин. – Но сам подумай, дорогой, теперь он мертв.
Баки разглядывал снимок пилота в газете, и лицо его было пустым и задумчивым. Затем он удивил ее – громко и грубо расхохотался.
– Черт побери, милая! Да можно всю жизнь прожить трусом. А дело все равно кончится тем, что помрешь.
Позднее, на той же неделе, Баки приобрел подержанный фотоаппарат «Брауни» и начал снимать свою доверчивую молодую жену. Вначале на снимках Норма Джин была в нарядных выходных платьях, маленькой белой шляпке-таблетке, белых же сетчатых перчатках и белых туфлях-лодочках на высоченных каблуках. Затем на них появилась Норма Джин в блузке и голубых джинсах, стояла у калитки, задумчиво покусывая травинку; а вот Норма Джин на пляже в Топанге, в раздельном купальнике в черно-белый горошек. Баки уговаривал Норму Джин позировать в стиле Бетти Грейбл, игриво смотреть через правое плечо и демонстрировать очаровательную попку, но Норма Джин застеснялась. (Было воскресенье, они сидели на пляже, вокруг были люди.) Баки попробовал сфотографировать, как Норма Джин ловит мяч с улыбкой до ушей. Но улыбка вышла неубедительной, точь-в-точь как у трупа на столе мистера Или. Норма Джин умоляла Баки попросить кого-нибудь сфотографировать их вместе.
