Джон Гришэм
Округ Форд (сборник)
Эгги прислушивался к происходящему, ничего не видя.
И вот наконец две пинты были получены. Сто долларов перекочевали из одних рук в другие. В десять минут третьего изрядно потрепанный в боях «додж» въехал на стоянку перед клубом «Десперадо» – двое храбрецов прибыли за час до окончания действа. Крови в них поубавилось, зато прибавилось тестостерона, и, выплачивая надбавку в десять баксов, они искали взглядом лживого вышибалу, который отправил их в Лютеранскую больницу. Но того видно не было. Народу в зале стало меньше, девушки выглядели устало. На сцене крутилась всего одна стриптизерша в годах.
Их подвели к столику неподалеку от того места, где они сидели в первый раз. Буквально через несколько секунд появилась Эмбер. Подошла и спросила:
– Что будете, мальчики? По три напитка минимум.
– Мы вернулись, – гордо заявил ей Кальвин.
– Молодцы. Так что будете?
– Пиво.
– Секундочку. – И она удалилась.
– Вроде бы она нас не помнит, – разочарованно протянул Кальвин.
– Дай двадцать баксов сверху, сразу вспомнит, – предложил Эгги. – Ты ведь не собираешься тратить бабки на еще один приватный танец, или как?
– Может, и собираюсь.
– Такой же дурак, как и Роджер.
– Ну нет, глупее его не бывает. Интересно все же, где он?
– Плывет по реке с перерезанным горлом.
– И что скажет его папаша?
– Скажет: «Мальчик всегда был глуп как пробка». Откуда, черт возьми, мне знать, что он там скажет? Да и не все ли равно?
В противоположном углу зала сидела в изрядном подпитии компания каких-то мужчин в черных костюмах. Один из них обнял за талию официантку, девушка ловко вывернулась. Тут же возник вышибала, ткнул пальцем в обидчика и строго предупредил:
– Девочек не лапать, ясно?
«Черные костюмы» так и покатились со смеху. Словом, веселье не утихало.
Но вот пришла Эмбер с шестью бокалами пива на подносе, и Кальвин не удержался, спросил:
– Как насчет приватного танца?
Она нахмурилась, потом ответила:
– Может, позже. Очень устала. – И с этими словами исчезла.
– Просто хочет сэкономить твои деньги, – сказал Эгги.
Кальвин был раздавлен. Несколько часов он жил воспоминаниями о том сладостном моменте, когда Эмбер, оседлав его толстые ляжки, прыгала и изгибалась под музыку. Он до сих пор чувствовал ее, словно вновь трогал, даже ощущал слабый запах дешевеньких духов.
Тут на сцене возникла довольно крупная, бесформенная молодая девушка и принялась танцевать – очень плохо. Вскоре она разделась, но особого внимания даже этим не привлекла.
– Ночная смена, что с них взять, – пробормотал Эгги. Но Кальвин не откликнулся – провожал глазами Эмбер, сновавшую между столиками. Она определенно двигалась медленнее, чем прежде. Пришло время расходиться по домам.
И тут, к явному неудовольствию Кальвина, один из «черных костюмов» все же ангажировал Эмбер на танец. Девушка ожила и вскоре увлеченно задергалась, завертелась у него на коленях, а друзья счастливчика увлеченно, на все лады комментировали действо. Эмбер окружали разгоряченные выпивкой наглецы. И тут один из них – тот, с кем она танцевала, – потерял над собой контроль. Вопреки правилам клуба, в нарушение муниципальных законов Мемфиса, он протянул обе руки и ухватил девушку за груди. Это было чудовищной ошибкой с его стороны.
В какую-то долю секунды сверкнула вспышка фотокамеры и кто-то произнес:
– Полиция нравов! Вы арестованы! – Эмбер соскочила с колен обидчика, выкрикивая проклятия в адрес его «грязных лап». И поскольку все это время вышибалы пристально наблюдали за подвыпившей компанией «черных костюмов», они тут же оказались у столика. Два копа в штатском бросились вперед. Один держал фотокамеру, другой повторял:
– Полиция нравов Мемфиса! Полиция нравов Мемфиса!
Кто-то крикнул:
– Копы! – И все кругом начали толкаться, пихаться, выкрикивать непристойности.
Музыка смолкла. Посетители кинулись на улицу. Первые несколько секунд все было под контролем, а затем Эмбер вдруг споткнулась и упала через стул. Она завопила при этом таким тоненьким жалобным голосом, что Кальвин не выдержал, метнулся в самую сердцевину заварушки, там и нанес первый удар. Мишенью он выбрал типа, который бесстыдно лапал его девочку, изо всей силы врезал ему по губам. В этот момент по меньшей мере человек десять-одиннадцать, половина из них пьяные в стельку, словно с цепи сорвались и начали лупить кого ни попадя. Вышибала довольно сильно ударил Кальвина, и тут уже Эгги просто не мог не вмешаться.
«Черные костюмы» яростно отбивались от вышибал, копов и разгоряченных посетителей. Кто-то схватил бокал с пивом и запустил в столик, за которым сидела парочка пожилых пьянчужек, которые до сих пор никак себя не проявляли, ну разве что сопровождали одобрительными возгласами любого, кто наносил удачный удар, однако разбившийся о столик бокал привел их в ярость. Они тоже бросились в драку.
На улице, у входа в «Десперадо», двое полицейских в форме терпеливо ждали, когда начнут выносить пострадавших в результате рейда полиции нравов, но, услышав шум и крики внутри, бросились на помощь своим. Увидев, что сражение развернулось нешуточное, они тут же достали дубинки и начали выискивать подходящие для ударов черепа. Эгги попался под руку первым, и, пока лежал на полу, коп усердно орудовал дубинкой. Бедняга потерял сознание. Все кругом было усыпано битым стеклом. Дешевые столики и стулья оказались перевернуты и сломаны. Двое пожилых выпивох схватили деревянные ножки от стульев и набросились на вышибал. Травмы и раны множились до тех пор, пока копы вместе с вышибалами не взяли наконец ситуацию под контроль. Постепенно они утихомирили и парней в черных костюмах, и старых пьяниц, и гостей из округа Форд, и еще нескольких участников сражения. Повсюду видна была кровь – на полу, на рубашках и пиджаках и, особенно, на руках и физиономиях.
Прибыло полицейское подкрепление, затем подъехали машины «скорой». Эгги был без сознания и быстро терял то, что осталось от его оскудевшего запаса крови. Медиков встревожило состояние Эгги, потому его забрала первая же машина. Его увезли в больницу Милосердия. Один из «черных костюмов» тоже получил изрядную взбучку от копа с дубинкой и, как Эгги, потерял сознание. Его увезли второй машиной. На Кальвина надели наручники, затем втолкнули на заднее сиденье полицейского автомобиля, где вскоре к нему присоединился какой-то рассерженный мужчина в сером костюме и белой рубашке, насквозь пропитанной кровью.
Правый глаз у Кальвина заплыл, однако левым он все же успел заметить пикап Эгги, одиноко застывший на стоянке.
Через пять часов Кальвину наконец разрешили позвонить по таксофону окружной тюрьмы Шелби в Бокс-Хилл, матери. Не вдаваясь в детали, он сообщил, что находится в тюрьме, что его обвиняют в сопротивлении полиции, а это, если верить одному из соседей по камере, тянуло лет на десять тюремного заключения. Он сообщил также, что Эгги находится в больнице Милосердия с проломленным черепом. А вот где теперь Роджер, он понятия не имеет. О Бейли Кальвин вообще не упомянул.
Этот телефонный звонок переполошил всю общественность маленького городка, и примерно через час в Мемфис выехала машина с друзьями, твердо намеренными разобраться, что же произошло. Они узнали, что Эгги сделали операцию по удалению гематомы головного мозга и что его тоже обвиняют в сопротивлении полиции. Врач сказал семье, что парня продержат в больнице еще неделю, это как минимум. Страховки у семьи не оказалось. Пикап забрали полицейские, а процедуры, связанные с его возвращением владельцу, требовали выполнения практически невыполнимых условий.
Родные Кальвина узнали, что парня могут выпустить под залог в пятьдесят тысяч долларов – суммы для них совершенно нереальной, неподъемной. И если не удастся собрать достаточно денег, чтобы нанять хорошего адвоката из Мемфиса, защищать Кальвина будет предоставленный властями бесплатный законник. Только к концу дня дяде наконец разрешили поговорить с Кальвином в тюремной комнате для свиданий с родственниками. На парне был оранжевый спортивный костюм, оранжевые резиновые шлепанцы для душа, и выглядел он просто ужасно. Лицо распухшее, сплошь в синяках, правый глаз заплыл. Он был испуган, подавлен и не слишком вдавался в детали происшествия.
А о Роджере по-прежнему не было слышно.
Через два дня пребывания в больнице Бейли быстро пошел на поправку. Да, правая нога оказалась сломана, но не раздавлена, остальные повреждения сводились к небольшим порезам и синякам. Его работодатель сам нанял машину «скорой», и уже в субботу, около полудня, Бейли вывезли из Методистской больницы Мемфиса и доставили домой, к матери, в Бокс-Хилл, где его приветствовали, как отпущенного на свободу военнопленного. И лишь позже, через несколько часов, он узнал об усилиях, предпринятых его друзьями, чтобы сдать кровь и помочь ему.
Еще через восемь дней домой прибыл Эгги, для долечивания. Врач обещал, что парень непременно поправится, просто понадобится время. Адвокат умудрился свести все обвинения к простому участию в драке. С учетом повреждений, нанесенных парню полицией, это было справедливо. Эгги навестила любимая девушка, но лишь для того, чтобы сказать: между ними все кончено. Легенда о дорожных подвигах друзей и их развлечениях в стрип-клубе Мемфиса будет преследовать их вечно, как она решила, а потому и речи быть не могло о продолжении отношений. Сыграли свою роль и слухи о том, что Эгги, получивший удар по черепушке, наверняка тронулся умом. К тому же его девушка уже успела положить глаз на другого парня.
Кальвин вернулся в округ Форд три месяца спустя. Его адвокату удалось изменить обвинение в серьезном уголовном преступлении на обвинение в судебно-наказуемом проступке. И в результате Кальвина приговорили к трем месяцам исправительных работ на тюремной ферме в округе Шелби. Парень был далеко не в восторге, но перспектива предстать перед мемфисским судом и вновь встретиться там с полицией Мемфиса пугала еще больше. Если его сочли бы виновным в нападении на представителя власти при исполнении, пришлось бы просидеть за решеткой несколько лет.
К удивлению всех и каждого, в последующие за этой историей дни никакого окровавленного трупа Роджера Такера не было найдено ни в одном из глухих переулков Мемфиса. Мало того, его вообще не нашли, ни живым, ни мертвым. Да и не очень-то искали. Примерно через месяц после памятной поездки он вдруг позвонил отцу из телефона-автомата в предместьях Денвера. Сказал, что путешествует по стране автостопом, один, и прекрасно проводит время. Еще через два месяца его арестовали в Спокейне за кражу в магазине и приговорили к шестидесяти дням заключения в местной городской тюрьме.
Роджер вернулся домой примерно через год.
Поездка за Реймондом
Мистер Макбрайд владел небольшой мастерской по обивке мебели. Размещалась она в бывшем ледохранилище на Ли-стрит, в нескольких кварталах от площади в центре Клэнтона. Для перевозки диванов и кресел он использовал белый фургон «форд», по борту которого тянулась надпись: «МАКБРАЙД – ОБИВКА МЕБЕЛИ», выведенная крупными черными буквами, а под ней – номер телефона и адрес. Этот фургон, всегда чистенький и никуда особенно не торопящийся, стал неотъемлемой частью пейзажа Клэнтона, а мистер Макбрайд – человеком известным, поскольку другого обивщика в городе не было. Он редко одалживал свой фургон, хотя подобные просьбы поступали чаще, чем ему хотелось бы. Обычно он отделывался вежливым: «Нет, вы знаете, как раз сегодня у меня доставка».
А вот Леону Грейни он не отказал, и поступил так по двум причинам. Во-первых, обстоятельства, связанные с этой просьбой, можно было назвать необычными. Во-вторых, босс Леона на фабрике по производству ламп доводился Макбрайду троюродным братом. А с родственными отношениями в маленьком городке следует считаться. И вот, как договорились, Леон Грейни прибыл в мастерскую в среду, ровно в четыре, жарким июльским днем.
Большинство обитателей округа Форд слушали радио, а потому всем было известно, что в семье Грейни далеко не все благополучно.
Мистер Макбрайд вместе с Леоном подошел к фургону, протянул ему ключ и сказал:
– Теперь ты за него в ответе.
Леон взял ключ и кивнул:
– Премного обязан.
– Бак я заполнил. Чтобы доехать туда и обратно, бензина потребуется много.
– Сколько я тебе должен?
Мистер Макбрайд покачал головой, затем сплюнул на гравий возле машины.
– Ничего. За бензин плачу я. Просто пригонишь обратно с полным баком.
– Нет, мне было бы удобнее заплатить, – возразил Леон.
– Не пойдет.
– Что ж, тогда спасибо.
– И смотри, чтобы завтра к полудню фургон был здесь. Он мне нужен.
– Без вопросов. Не возражаешь, если я оставлю здесь свою машину? – Леон кивком указал на старенький японский пикап, примостившийся меж двух автомобилей на стоянке через улицу.
– Не возражаю.
Леон открыл дверцу и сел за руль. Завел мотор, поправил зеркала, устроился на сиденье поудобнее. Мистер Макбрайд подошел к дверце со стороны водителя, закурил сигарету без фильтра. Он стоял и смотрел на Леона.
– Знаешь, кое-кому здесь это может и не понравиться, – заметил он.
– Спасибо за предупреждение. Но эти здешние «кое-кто» меня не волнуют – Леон был озабочен и не в настроении разводить пустую болтовню.
– Лично я считаю, это неправильно.
– Еще раз спасибо. Верну к полудню, – тихо произнес Леон, сдал назад и вскоре уже ехал по улице. Он проверил тормоза и стал постепенно поддавать газу, желая понять, на что способна машина. И вот уже через двадцать минут оказался довольно далеко от Клэнтона, на дороге, вившейся среди холмов северной части округа Форд. Стоило миновать поселок Плезант-Ридж, как дорога из асфальтовой превратилась в насыпную, из гравия, дома становились все меньше, расстояния между ними – все больше. Вскоре Леон свернул на короткую дорожку к домику, напоминавшему коробку. У крыльца бурно разрослись сорняки, черепичная крыша давно нуждалась в ремонте. Это был родной дом Грейни. Тут он родился и вырос вместе со своими братьями – единственная константа в их печальной и хаотичной жизни. От боковой двери отходил полусгнивший дощатый настил – это чтобы его мать, Инесс Грейни, могла выбираться из дома в инвалидной коляске.
Ко времени когда Леон выключил мотор, боковая дверь уже отворилась и Инесс выкатили по настилу во двор. За спиной у нее маячил внушительный средний сын Бутч, который до сих пор жил с ней, наверное, потому, что просто не знал, каково это – жить на свободе. Шестнадцать из сорока шести лет он провел за решеткой, и весь его вид напоминал о криминальном прошлом: волосы собраны в длинный конский хвост, в ушах серьги в виде болтов, физиономия небрита, массивные бицепсы и множество дешевых татуировок, сделанных тюремным художником в обмен на несколько пачек сигарет. Несмотря на прошлое, Бутч обращался с матерью и ее инвалидной коляской бережно, можно сказать, нежно, и что-то тихо говорил ей, пока они спускались по настилу.
Леон смотрел на них и ждал, затем подошел к фургону, открыл задние дверцы. И вот они с Бутчем осторожно подняли мать вместе с коляской и погрузили в машину. Бутч продвинул коляску вперед, до консоли, отделявшей два узких боковых сиденья, прикрепленных к полу. Там Леон закрепил коляску с помощью двух широких полотняных ремней, которые Макбрайд оставил в машине. И вот, убедившись, что мать в безопасности, братья уселись на переднее сиденье. Путешествие началось. Через несколько минут они выехали на асфальтовую дорогу и покатили вперед. Их ждала долгая ночь.
Инесс было семьдесят два. Мать троих сыновей, бабушка как минимум четырех внуков, одинокая женщина слабого здоровья, она не помнила в своей жизни ни одного счастливого дня. Хотя сама она считала себя одинокой на протяжении вот уже тридцати лет, формально таковой не являлась, ибо не была официально разведена с ничтожным созданием, изнасиловавшим ее, когда ей было семнадцать, а потом женившимся на ней, как только ей стукнуло восемнадцать. Этот человек помог ей родить трех сыновей, а затем исчез, загадочно и бесповоротно. Может, к счастью. Инесс изредка молилась и никогда не забывала при этом попросить Создателя сделать так, чтобы Эрни держался от нее подальше, оставался там, куда занесла его беспутная и безрадостная жизнь. Если, конечно, он был еще до сих пор жив, если не настигла его внезапная и заслуженная смерть, о чем она часто мечтала, но просить об этом Господа не осмеливалась. Эрни до сих пор был виноват во всем – в том, что она больна и бедна, в том, что ей не удалось достичь хоть какого-то положения, в том, что живет так уединенно и не имеет друзей, а семья ее – предмет всеобщих насмешек. Но самые горькие упреки Эрни получал за отвратительное отношение к трем сыновьям. Хотя в целом даже хорошо, что он их бросил, иначе бы избивал с утра до вечера.
Ко времени когда они выехали на федеральную трассу, всем троим срочно понадобилось выкурить по сигарете.
– Думаю, Макбрайд будет не против, если мы перекурим? – осведомился Бутч и полез в карман. В день он выкуривал по три пачки.
– Да здесь кто-то уже курил, – заметила Инесс. – Все насквозь табачищем провоняло. Кондиционер включен, Леон?
– Да, но его не почувствуешь, если окна не закрыты.
И вот вскоре все трое, забыв о мистере Макбрайде, дружно задымили в машине с опущенными стеклами, и теплый ветерок врывался в салон и взвихривал клубы дыма. Впрочем, внутри ни других окошек, ни вентиляции – словом, ничего, способствующего изгнанию дыма, не было, так что вскоре всех троих Грейни окутывали его сизоватые клубы, а они продолжали садить одну сигарету за другой, смотрели на дорогу, а фургон знай себе катил по сельской местности. Время от времени Бутч и Леон стряхивали пепел в окна, Инесс же деликатно сбрасывала в сложенную чашечкой ладонь.
– И сколько этот Макбрайд с тебя взял? – спросил Бутч.
Леон покачал головой:
– Да нисколько. Даже бак заправил до отказа. Сказал, ему ничего не надо. И еще заявил, что многие этого не одобрили бы.
– Что-то мне не верится.
– Хочешь – верь, хочешь – нет.
Накурившись вдоволь, Леон и Бутч подняли стекла, а затем стали возиться с кондиционером. Горячий, пропитанный дымом воздух постепенно уходил наружу, стало прохладнее. Все трое вспотели.
– Как ты там, в порядке? – спросил Леон, взглянул через плечо и улыбнулся матери.
– В полном. Спасибо тебе. Как там, кондиционер работает?
– Да, уже стало прохладнее.
– Что-то я не почувствовала.
– Хочешь, остановимся, купим содовой или еще чего-нибудь?
– Нет. Надо торопиться.
– А я, пожалуй, выпил бы пивка, – сказал Бутч. Но Леон лишь отрицательно помотал головой, а Инесс строго и коротко бросила:
– Нет. Никакой выпивки. – Так она положила конец дискуссии.
Эрни, покинувший дом и семью много лет назад, не взял с собой ничего, кроме пистолета да нескольких тряпок. Зато не забыл забрать все спиртное из своих личных запасов. Во хмелю он отличался особенно буйным нравом – у его сыновей до сих пор остались с тех времен шрамы, физические и душевные. Леону, как старшему, доставалось больше остальных, а потому с раннего детства алкоголь был связан для него с ужасами насилия со стороны отца. Сам он спиртного в рот не брал, у него имелись другие отдушины, а вот Бутч начал выпивать еще подростком, причем всерьез, хотя ни разу так и не осмелился принести спиртное в дом матери. Реймонд, самый младший из братьев, пошел скорее по стопам Бутча, нежели Леона.
Желая сменить столь неприятную тему, Леон начал расспрашивать мать о последних новостях, в том числе и о подруге, старой деве, которая жила через дорогу от нее и вот уже несколько лет умирала от рака. И тут Инесс, как всегда, пустилась в рассуждения о пользе разных мазей и пилюль, которыми лечились ее соседи и она сама. Кондиционер наконец, что называется, «прорвало», и влажность и духота в машине уменьшились. Перестав потеть, Бутч полез в карман, выудил сигарету, прикурил и опустил боковое стекло, сделав маленькую щелку. В кабину тотчас ворвалась жара. И вскоре все трое опять дымили, и опускали стекла все ниже и ниже, и воздух вновь сгустился от жара и дыма.
Загасив окурок, Инесс сказала Леону:
– Реймонд звонил. Два часа назад.
Это не было сюрпризом. Вот уже на протяжении нескольких дней Реймонд звонил, причем не только матери. Телефон у Леона трезвонил так часто, что жена (уже третья по счету) перестала снимать трубку. Другие обитатели городка тоже последовали ее примеру.
– И что сказал? – осведомился Леон, хотя на самом деле ему это было неинтересно. Он точно знал, что говорил Реймонд, пусть и не дословно, конечно, но общий смысл был ясен.
– Сказал, что перспективы вроде бы неплохие, даже отличные, что, возможно, ему придется уволить целую команду, чтобы нанять новых людей. Ну, ты Реймонда знаешь. Говорит им, что надо делать, и те просто из кожи лезут вон.
Не оборачиваясь, Бутч покосился на Леона, тот ответил понимающим взглядом. Оба слишком хорошо знали ситуацию, а потому слова были не нужны.
– Сказал, что новая команда прибывает из Чикаго, из фирмы, на которую пашет тысяча адвокатов. Можете себе представить?.. Целая тысяча адвокатов, и все работают на Реймонда! А он говорит им, что надо делать.
Водитель и пассажир вновь переглянулись. У Инесс была катаракта, и периферическое зрение ее подводило. Если бы она видела, какими взглядами обменялись два старших сына, то едва ли испытала восторг.
– Сказал, что обнаружили какие-то новые доказательства, которые следовало представить в суде. Но их не представили, потому что копы и обвинители все утаили. Зато теперь с этими новыми доказательствами у Реймонда есть шанс добиться повторного рассмотрения дела, уже у нас в Клэнтоне. Правда, он еще до конца не уверен, что хочет этого, а потому процесс может состояться где-то в другом месте. Он считает, лучше всего перенести рассмотрение в Дельту, поскольку судьи в Дельте по большей части черные, а он говорит, что черные более благосклонно относятся к таким делам. Ну что ты на это скажешь, Леон?
– То, что в Дельте больше черных, это очевидно, – заметил Леон.
Бутч проворчал нечто нечленораздельное.
Леон продолжил:
– И еще он сказал, что не доверяет никому в округе Форд, особенно юристам и судьям. Одному Господу известно, почему они не дают нам покоя.
Леон и Бутч закивали в знак согласия. Обоих изрядно потрепали законники округа Форд. Ну, Бутчу, конечно, досталось больше, чем Леону. И хотя братьев признали виновными в мошенничестве, связанном с договорными сделками, оба считали: их осудили лишь потому, что они Грейни.
– Не знаю, перенесу ли я еще один суд, – добавила Инесс и умолкла.
Леона так и подмывало сказать, что шансы Реймонда добиться нового рассмотрения дела равны нулю, что он вот уже десять лет только и талдычит о каком-то новом процессе. Бутчу хотелось сказать примерно то же самое и еще добавить: его просто тошнит от этого беспрестанного хвастовства Реймонда насчет каких-то там крутых адвокатов и новых доказательств. Парню давно пора перестать винить всех и каждого и начать наконец принимать пилюли.
Но ни тот ни другой не произнесли ни слова.
– И еще он говорил, что ни один из вас не подкинул ему денег за последний месяц, – добавила Инесс. – Это правда?
Еще миль пять они проехали в полном молчании.
– Вы слышали меня или нет? – спросила Инесс. – Реймонд сказал, вы ничего не перевели ему за июнь, а теперь уже июль. Просто забыли или как?
Леон взорвался первым:
– Забыли? Как это мы могли забыть? Я получал от него по письму каждый день, а иногда и по два зараз, все, конечно, не читал, но в каждом упоминались деньги. «Спасибо за стипендию, брат», «Не забудь подкинуть мне деньжат, Леон, я рассчитываю на тебя, большой старший брат». «Мне нужны деньги оплатить услуги адвокатов, сам знаешь, сколько они дерут, эти кровопийцы». «Что-то в этом месяце стипендии от тебя не поступало, братишка».
– А что это за хрень, стипендия? – осведомился Бутч, сидевший справа. В голосе прорезались нотки тревоги.
– Согласно словарю «Вебстер», это регулярная или фиксированная выплата, – ответил Леон.
– Короче, просто бабки, верно?
– Верно.
– Так почему бы ему так и не написать: «Пришли мне чертовых денег!» Или: «Где чертовы бабки?» К чему употреблять такие выпендрежные словечки?
– Мы уже тысячу раз говорили на эту тему, – сказала Инесс.
– Это ведь ты послал ему словарь, – заметил брату Леон.
– Да, было. Лет десять назад. Он очень меня просил.
– Ну, стало быть, он и пользуется этим словарем, выискивает всякие словечки.
– Знаешь, мне тут в голову пришло: может, эти адвокатишки просто не понимают его? Ну, эти его новые слова? – задумчиво произнес Бутч.
– Давайте сменим тему, – предложила Инесс. – Почему в прошлом месяце вы не выслали ему стипендию?
– Мне казалось, я выслал, – не слишком уверенно проронил Бутч.
– Что-то слабо верится.
– На почте можно уточнить, – сказал Леон.
– И тебе тоже не верю. Мы же договорились: каждый будет высылать ему по сто долларов в месяц. В году, как известно, их двенадцать. Это самое меньшее, что мы можем для него сделать. Конечно, это тяжело, особенно для меня, ведь я живу на социальное пособие, но у вас, мальчики, есть работа, вы уж как-нибудь можете выделить по сто баксов для младшего брата, чтобы он купил себе нормальной еды и оплачивал услуги адвокатов.
– Ну сколько можно, неужели не надоело? – воскликнул Леон.
– А я каждый день это слышу, – сказал Бутч. – Если не от Реймонда по телефону, то от мамочки.
– Это что, жалоба? – вспылила Инесс. – Забыл, что живешь в моем доме бесплатно? И еще смеешь на что-то жаловаться?
– Прекрати, – попросил Леон.
– А кто о тебе заботится? – обиженно заметил Бутч.
– Хватит вам. Надоело!
Все трое глубоко вздохнули и снова потянулись к сигаретам. После долгого спокойного перекура начался новый раунд. Зачинщицей выступила Инесс:
– Вот лично я никогда не пропускаю и месяца. И если помните, не пропустила ни одного месяца, когда вы оба торчали за решеткой в Парчмене.
Леон чертыхнулся, хлопнул ладонью по рулевому колесу и сердито сказал:
– Мама, это было двадцать пять лет назад. К чему снова об этом говорить? С тех пор никаких нарушений закона, ну разве что штраф один раз выписали за превышение скорости, сразу после того как меня выпустили на поруки.
Бутч, чья преступная жизнь была куда пестрее и разнообразнее, чем у Леона, и который до сих пор находился на условно-досрочном, решил промолчать.
– Лично я и месяца не пропустила, – повторила мать.
– Да хватит тебе!
– А иногда даже посылала по двести долларов, поскольку, если помните, вы двое сидели одновременно. Наверное, еще повезло, что за решетку не угодили все трое сразу. Тогда бы за свет просто нечем было платить.
– А я думал, адвокаты работают бесплатно, – заметил Бутч в надежде отвлечь внимание от своей персоны и сделать мишенью хоть кого-нибудь, не являющегося членом семьи.
– Да, бывает, – кивнул Леон. – И называется это pro bono[1], и все адвокаты время от времени обязаны вести процессы бесплатно. Насколько мне известно, крупные адвокатские конторы, что занимаются подобными делами, должны выделять бесплатного защитника.
– Тогда куда Реймонд девает эти триста баксов, раз ему не надо платить адвокатам?
– Мы это уже обсуждали, – напомнила Инесс.
– Уверен, он тратит целое состояние на всякие там авторучки, бумагу, конверты и марки, – сказал Леон. – Утверждает, будто пишет по десять писем в день. Черт, вот вам и выходит сто баксов в месяц!
– Плюс к тому он написал восемь романов, – торопливо вставил Бутч. – Или девять, мам? Что-то я запамятовал.
– Девять.
– Ну вот. Девять романов, семь стихотворных сборников, десятки коротких рассказов, сотни песен. Вы только прикиньте, сколько на это все ушло бумаги!
– Ты что же, смеешься над Реймондом? – с подозрением спросила Инесс.
– Да ни в жизнь.
– Однажды ему удалось продать рассказ, – заметила она.
– Конечно, помню! В каком журнале его напечатали? «Отчаянный гонщик»? Заплатили сорок баксов за рассказ о парне, которому удалось стырить тысячу колпаков для колесных дисков. Сочли, что человек пишет со знанием дела.
– Ну а ты сколько рассказов продал? – поинтересовалась мать.
– Да ни одного, потому как просто не писал, а причина, по которой не писал, ясна как день. Просто вовремя понял, что у меня нет таланта. И если мой младший брат поймет наконец, что и у него нет писательского таланта, то сможет сэкономить немало денег. А заодно убережет сотни людей от прочтения его белиберды.
– Жестокий ты человек, Леон.
– Нет, мама, просто честный. И если бы ты сама была честна с ним с самого начала, тогда, возможно, он перестал бы писать. Но нет. Ты читала его книжки и стихи, его короткие рассказы и говорила – это гениально. Ну и он стал писать все больше, более длинными словами, длинными предложениями, длиннющими абзацами и дошел до того, что нормальный человек не в силах ни черта понять в его писанине.
– Так, значит, это целиком моя вина?
– Нет. Не на все сто процентов.
– Это идет на пользу его здоровью.
– Я там был. И не понимаю, чем сочинительство может помочь.
– А он говорит, что помогает.
– Интересно, эти его книжки – они от руки написаны или напечатаны? – вдруг встрял Леон.
– Напечатаны, – ответил Бутч.
– И кто же их печатает?
– Он платит какому-то парню из тюремной библиотеки, – сказала Инесс. – По доллару за страничку, а в одной из книжек целых восемьсот страниц. Однако я ее прочла, всю, до последнего слова.
– И поняла до последнего слова? – спросил Бутч.
– Ну, большую часть. С помощью словаря. Господи, ума не приложу, где только мой мальчик находит эти слова.
– И еще Реймонд посылает свои книжки в Нью-Йорк – думает, там их опубликуют, верно? – не унимался Леон.
– Да, но их отправляют ему обратно, – сказала она. – Наверное, там тоже не все понимают.
– Так ты считаешь, эти люди из Нью-Йорка не способны понять, что он пишет? – спросил Леон.
– Никто не способен понять, что он пишет и что хочет сказать, – заметил Бутч. – И это беда Реймонда-прозаика, Реймонда-поэта и Реймонда – политического заключенного. А еще Реймонда – автора песен и Реймонда-адвоката. Ни один человек в здравом уме не способен понять, что хочет сказать Реймонд своими произведениями.
– Если я правильно понял, – начал Леон, – большая часть денег уходит у Реймонда на писательство и все, что с ним связано: на бумагу, марки, печатание, копирование, отправку в Нью-Йорк и так далее. Я прав, мама?
– Наверное.
– И весьма сомнительно, что эти так называемые стипендии тратятся на адвокатов, – добавил Леон.
– Очень даже сомнительно, – подхватил Бутч. – К тому же не забывай о его карьере музыканта. Он тратит бабки на гитарные струны и дерьмовые диски. К тому же теперь заключенным разрешается брать напрокат кассетники. И наш Реймонд стал исполнителем блюзов. Наслушался Би-Би Кинга[2] и Мадди Уотерса[3] и, если верить тому же Реймонду, развлекает теперь своих коллег и соседей по камере смертников ночными концертами. Поет блюзы.
