Джон Гай
Англия Тюдоров. Полная история эпохи от Генриха VII до Елизаветы I

Разумеется, если бы Уолси только следовал конкретным распоряжениям Генриха VIII, картина выглядела бы совершенно иначе. Уолси в самом деле последовательно сохранял позицию верного исполнителя королевской воли; и это было не просто проявлением такта или способом собственной презентации: именно так и обстояло дело. Но, хотя Генрих руководил общей политикой и время от времени грозно заявлял, что «заставит подчиниться любого, кто скажет слово против», пока карьера Уолси была в зените, король принимал самостоятельные решения только в самом широком смысле, при этом он значительно плотнее контролировал патронат (включая церковный), чем это иной раз предполагается. Генрих действительно серьезно относился к посланиям Уолси: внимательно их прочитывал и отвечал на все вопросы; король сохранял свои независимые источники информации, а время от времени наслаждался, уличая в несостоятельности иформаторов Уолси. Тем не менее до лета 1527 года именно Уолси практически неизменно вычислял доступные варианты действий и располагал их в нужном порядке для рассмотрения короля; именно Уолси устанавливал рамки каждого последующего обсуждения; именно он контролировал поток официальной информации; выбирал для короля секретарей, чиновников среднего ранга и мировых судей; он оглашал решения, которые сам в значительной степени формулировал, если не принимал. Во внутренней сфере фискальная политика в начале 1520-х годов определялась планами Генриха на вторжения и кампании 1522–1523 годов, однако конкретная ответственность короля за займы Уолси в эти годы и «Дружественный дар» не отражена в документах. И во внешней политике, хотя ответственность Генриха за ее общее определение не подвергается сомнению, Уолси оставались не просто детали. Иностранным послам Генрих казался исключительно последовательным: он был решительно настроен на завоевание новых территорий во Франции. Уолси в принципе разделял цель короля, но на практике затягивал свое решение^[152]. Он всегда первым встречался с послами, отвечая им extempore – без подготовки. Затем во время беседы Генрих обычно повторял его слова. Расходились во мнениях Генрих и Уолси очень редко, как, например, летом 1521 года, когда Уолси находился в Кале и поэтому не имел возможности прибыть ко двору, или весной 1522 года, когда Уолси высказывался за одновременную атаку на французский флот, стоящий на якоре в различных портах, а Генрих считал этот план слишком рискованным^[153]. Соответственно, повседневно король и министр работали в гармоничном согласии. Однако объяснять алчность Уолси, его монополистические устремления и постоянное использование тактики запугивания на том основании, что это не только полезно Генриху, но и содействует делу королевской политики, – значит говорить больше, чем мы можем знать.

При этом истинная правда, что Генрих видел дипломатическую ценность в претензиях Уолси на власть. 12 августа 1514 года король сообщил папе римскому об англо-французском мире, а в другом письме от того же числа просил Льва X посвятить Уолси в сан кардинала, говоря, что нуждается в его помощи и считает его одним из своих самых дорогих друзей^[154]. Правда, Уолси и сам не постеснялся упредить письмо Генриха через собственных агентов, которые еще с мая обрабатывали папу в этом отношении. Однако возражения против кандидатуры Уолси все-таки возникли. Ходили слухи, не без некоторых оснований, что он участвовал в отравлении в Риме своего предшественника в должности архиепископа Йорка; кроме того, итальянские кардиналы недолюбливали английских и французских прелатов. На пререкания в Консистории ушел целый год, прежде чем Лев X сделал одолжение Генриху. В сентябре 1515 года Уолси избрали кардиналом церкви Святой Цецилии на Тибре. Его агент польстил, что это неожиданная удача, потому что «многие папы исходили из этой церкви»^[155].

Как только Уолси получил известие об избрании, то тут же запросил выслать ему кардинальское облачение к началу сессии парламента, назначенной на начало ноября. «Будет нужно, – писал он, – чтобы у меня была сутана и кардинальская шапочка, а поскольку здесь нет людей, кто может их изготовить… вышлите мне два-три комплекта нужного фасона и цвета, какие надлежит носить кардиналам»^[156]. Одно из обвинений, выдвинутых Уолси в 1529 году, состояло в том, что организованное им публичное торжество вручения кардинальской шапочки в Лондоне, которое Кавендиш приравнял к коронации могущественного принца, было «непомерной бессмысленной расточительностью» и «примером тщеславия»^[157].

22 декабря 1515 года архиепископ Уорхэм подал в отставку с поста лорд-канцлера. По преданию, враждебные действия Уолси вытеснили Уорхэма с политической сцены, но факт состоит в том, что этот несколько мрачноватый и непреклонный прелат чувствовал себя неуютно при дворе Генриха VIII. Уорхэм не одобрял брак Генриха с женой покойного брата, хотя позже по иронии судьбы бесил короля, настаивая на его законности. Он также увяз в утомительных спорах с викариями своей епархии по поводу утверждения завещаний. Уорхэм и Уолси были соперниками, но Томас Мор соглашался, что Уорхэм публично заявил о своем желании уйти в отставку^[158]. Поскольку Фокс пожелал отказаться от должности, чтобы выполнять пасторские обязанности в своей епархии Винчестер, вступление Уолси на пост лорд-канцлера было обеспечено. В Рождественский сочельник после вечерни он принес должностную присягу перед Генрихом в капелле Элтемского дворца. По завершении формальностей началось его главенство, которое закончилось только тогда, когда столкновение Генриха с папой сделало его положение министра-кардинала несостоятельным.

Уолси сразу же обратил свое внимание на Суд Звездной палаты, который за считаные годы был превращен в главный орган правового принуждения и беспристрастного отправления правосудия в сочетании с гражданской юрисдикцией Канцлерского суда. Если при Генрихе VII в Звездной палате возбудили всего около 300 судебных дел (лишь 12 в год), то при Уолси поступило 1685 исков (120 в год) – такой объем работы был прямым следствием правительственной инициативы. В Суд лорд-канцлера Уолси получал 535 заявлений в год, против примерно 500 с 1487 по 1515 год при архиепископах Мортоне и Уорхэме, что говорит о его меньшей заинтересованности этим судом. По сути, Уолси имел более важные задачи, чем рассмотрение гражданских исков, и неизвестно, как часто начальник судебных архивов замещал его в Канцлерском суде. Однако Звездная палата играла ключевую роль в искусстве государственного управления Уолси, поскольку он основывал свою репутацию на принципах, которые там провозглашал. Он заседал в Суде Звездной палаты в качестве судьи несколько раз в неделю^[159].

Его первым шагом стал план по контролю над исполнением закона, представленный Генриху VIII и Тайному совету 2 мая 1516 года и подтвержденный в мае 1517 и октябре 1519-го. По плану в Звездной палате сосредотачивалась традиционная исполнительная юрисдикция и Совета, и бывших статуарных судов правления Генриха VII. Правоприменение при Уолси означало как расследование и судебное преследование преступлений и взяточничества судей (с судебным преследованием желательно по нормам общего права), так и совершенствование всего существующего судебного аппарата. Он поставил цель обеспечить беспристрастное отправление правосудия в обычных судах общего права, независимо от социального статуса сторон, с приданием Звездной палате строгой надзорной и, если понадобится, карательной власти, таким образом повышая эффективность системы. Это равнялось атаке на коррупционные методы, связанные с «незаконным феодализмом». Кроме того, Уолси выявил и безотлагательно оспорил противозаконные акты, злоупотребления и судейские неправомерные действия, совершенные в своих графствах собственными советниками короля, мировыми судьями и шерифами. Он угрожал сэру Эндрю Виндзору, советнику и хранителю гардероба короля, «новым законом Звездной палаты»; отправил другого советника, сэра Роберта Шеффилда, который в качестве спикера парламента 1512 года противоречил Уолси, в Тауэр как соучастника тяжкого преступления, оштрафовал его на £5333 за «бранные слова» и вынудил признать, что этот громадный штраф столь скромен лишь благодаря «снисходительному» заступничеству министра. Уолси посадил графа Нортумберленда во Флитскую тюрьму; преследовал сэра Уильяма Балмера за незаконный арест и судил трех суррейских мировых судей за взятки на показательных судебных процессах; он даже принял к производству в Звездной палате три дела о превышении власти церковным органом – уникальный случай использования этого суда с такой целью. Уолси продолжил серии расследований распространенности преступлений и «гнусностей» против правосудия на местах силами отдельных советников, судей выездных сессий, членов своего двора и надежных мировых судей, при помощи которых можно было получить достоверную информацию. Получив известия относительно предполагаемых преступлений, Уолси либо вызывал правонарушителей в Звездную палату, либо назначал специальные комиссии рассматривать дела в соответствии с обычной судебной процедурой. Он также огласил намерение принимать жалобы на правонарушения от частных лиц; таким образом, его правоприменительной политике способствовала возможность открытого доступа к Звездной палате. При Уолси люди с жалобами, которые не могли добиться справедливости по общему праву, особенно у мировых судей, должны были иметь возможность подать иск в Звездную палату^[160]. Подобные иски также принимали в Суде лорд-канцлера, но большинство поступало в Звездную палату.

Вторым шагом Уолси стало акцентирование внимания на достоинствах правосудия в Звездной палате и Суде лорд-канцлера для сторон – частных лиц. Открыть двери судов было смелым и решительным шагом; в ту пору, когда девизом было «Справедливость стоит денег», Уолси провозгласил принцип, что народ должен иметь право на справедливый суд. Не следует забывать, что отчасти он поступал так затем, чтобы истцы могли жаловаться на тех, кого, как, например, Шеффилда, Уолси хотел осудить. Однако сама идея была прекрасной, за исключением того, что обеспечение абстрактной «справедливости» – задача почти сизифова. Уолси собрал в Звездную палату чересчур много дел; его политика популяризации неожиданно привела к обратным результатам, когда аппарат суда оказался завален гражданскими исками. Соответственно, в 1517, 1518 и 1520 годах Уолси проводил временные циклы дополнительных судов, чтобы снизить нагрузку на Звездную палату, а в 1519-м учредил постоянный судебный комитет в Уайтхолле в Вестминстере. Укомплектованный судьями, выбранными из тех, кто раньше занимался исками бедняков в качестве членов двора Генриха VIII, суд Уайтхолла стал непосредственным преемником Суда по ходатайствам. Тем не менее даже этих нововведений было недостаточно, и Уолси накопил гору нерассмотренных дел, чтобы завершить создание Звездной палаты в течение следующего десятилетия, когда его отвлекала война, дипломатические дела и развод короля. Окончательное завершение организации Суда Звездной палаты он оставил своим преемникам^[161].

Курс на беспристрастное отправление правосудия Уолси сочетался с его кампанией против огораживания лендлордов. Тюдоровские теоретики полагали, что огораживание несет с собой упадок деревень, запущенность или разрушение домов и представляет собой причину безработицы. Огораживание означало прекращение общинных прав на землю; возводились живые изгороди и заборы, запрещался общий выпас. Подобные изменения могли сопровождать переход от пахотного земледелия к овцеводству, и критики считали, что это и было целью землевладельцев – отсюда связь с безработицей. Разведение овец, доказывали они, требует меньше работников, чем обработка полей. В типичной басне говорилось, что овцы едят людей, было легко изображать лендлордов как эксплуататоров бедных, а огораживание как инструмент притеснения.

Предмет огораживания относится, конечно, к вопросу экономики сельского хозяйства. В этом контексте огораживание, во-первых, не происходило в XVI веке повсеместно – половина пахотных земель Англии будет огорожена только в 1700 году. К тому же в Средние века это случалось без беспорядков. Во-вторых, экономическая выгода для огороженной области была небольшой, рост продуктивности сельского хозяйства составлял, по всей вероятности, не более 13 %, хотя прибыль землевладельцев от повышения арендной платы могла быть больше. И наконец, цены на шерсть падали относительно цен на зерновые в течение XVI века, так что в любом случае долгосрочного стимула к переходу от земледелия к овцеводству не существовало. Однако связанная с огораживанием практика укрупнения ферм могла сказываться на росте безработицы в сельской местности. Огораживание означало объединение двух и более ферм в одну, зачастую это делали сторонние спекулянты, которые сносили лишние жилые дома, оставляли их ветшать или превращали в жилье для батраков. Объединенную собственность затем огораживали и с прибылью продавали или сдавали в аренду настоящим фермерам, поскольку при отсутствии общинных прав на землю цена участка повышалась.

Огораживание, укрупнение и перевод пахотной земли в пастбища осуждались статутами в 1489-м и 1514–1515 годах. В этих актах запрещалось новое огораживание, приказывалось восстановить снесенные дома и вернуть землю в сельскохозяйственный оборот. Уолси, который рассматривал огораживание с точки зрения права справедливости, а не экономики, провел в 1517–1518 годах общенациональное обследование с целью выяснить, сколько фермерских жилых домов подверглось уничтожению, сколько земли огородили, кто, когда и где. Специальные уполномоченные доставили информацию в Суд лорд-канцлера, на основании которой было решено возбудить дела против 264 землевладельцев и корпораций^[162]. Одним из землевладельцев, вызванных в суд казначейства, был Томас Мор – весьма иронично, поскольку Мор в Книге I «Утопии» (Utopia, 1516) повторил басню, что овцы едят людей. На зимней судебной сессии 1527 года он оправдывался тем, что его земли во Фрингфорде графства Оксфордшир были возвращены в сельскохозяйственный оборот, а дом восстановлен. 74 других подсудимых признали вину и обязались восстановить фермерские жилые дома или перевести пастбища обратно в пахотные земли. Некоторые из них вины не признали или доказали, что огородили свою землю по местному соглашению. Несколько человек оправдывали свои действия выгодой для государства. Многие дела тянулись годами, но (что удивительно) 222 иска суды рассмотрели и по 188 вынесли однозначные решения, – очень высокий процент для тюдоровских тяжб.

Уолси внимательно следил за этими судебными процессами, но нет никаких свидетельств, что многие осужденные обвиняемые, как Мор, выполнили данные суду обязательства, удалив изгороди, восстановив дома и т. д. К тому же, хотя процент судебных дел, по которым было принято решение, показывает, что Уолси не шутил, серьезность его намерений в этом отношении не перевесила фискализма лорд-канцлера. На сессии парламента в 1523 году Уолси согласился отступить от своей политики против огораживания на 18 месяцев, чтобы получить согласие на субсидию £151 215. Он даже даровал землевладельцам полную амнистию до октября 1524 года, что было бы невообразимым, если бы он искренне считал огораживание таким злом, каким объявлял^[163]. Действительно, срочная потребность короля в деньгах в 1523 году не оставила Уолси времени на размышления. Тем не менее если совместить его амнистию с предположением, что Уолси предлагал справедливость для бедных для того, чтобы частично нанести ответный удар тем из богатых, кто был его политическим оппонентом, его благотворительность выглядит-таки сомнительной. По сути, существует большая неопределенность в оценке его внутренней политики, хотя и по поводу политики самих Тюдоров встречается более одного мнения. Когда современники сказали Уолси, что «ничто в Англии не внесло больший вклад в благосостояние общества, чем прекращение ужасного упадка городов и огораживания», они говорили правду или потакали тщеславию первого министра^[164]?

Мы не должны слишком сурово судить Уолси, поскольку в условиях дореформационной Англии советники и местные власти действовали более из соображений моральных, чем практических. Сэр Томас Смит, воспитатель Уильяма Сесила и член Тайного совета при Эдуарде VI и Елизавете, лучше понимал проблемы тюдоровской экономики. Работая над «Рассуждением об общем благе нашего королевства Англии» в 1549 году, он методично стремился выяснить причины недовольства людей и предложить практические средства решения болезненных проблем. Томас Смит писал: «Представляется, что опыт ясно докажет полезность, а не пагубность огораживания для общего блага»^[165]. Однако методология Смита, спорная даже для его времени, была совершенно непривычна 30 годами ранее. Дореформационный гуманизм был нацелен на идеальные формы и совершенную природу вещей, а не реализм и опыт. Современники Уолси ориентировались на средневековые проповеди и жалобы или на «Республику» Платона, а не на «Политику» Аристотеля. Нравственный идеализм оказался бесполезным, когда социальные беды усугубил рост населения после 1520 года; начало движению в сторону аристотелевского прогноза положил Кромвель социальным законодательством 1530-х годов (сложный вопрос, как конкретно произошел этот сдвиг). Тем не менее идеализм Уолси не оправдывает его склонности не доводить дело до конца.

Например, он осудил из Звездной палаты злоупотребления частных торговцев на городских рынках, делая так в интересах ответственности перед обществом. «Справедливая цена» по-прежнему оставалась главным соображением в торговле сельскохозяйственной продукцией, но торговцы были предпринимателями, которые неизбежно зарабатывали за счет покупателей. Уолси вызвал на Совет сразу 74 провинциальных животновода вместе с дюжинами лондонских мясников, но это закручивание гаек не было доведено до конца – ничего не случилось^[166]. Он также выпустил декларации, запрещающие спекуляцию зерном и подтверждающие принятые статуты о бродягах и чернорабочих^[167]. Тем не менее, когда в 1520 году ему доложили о шести спекулянтах зерном из Бекингемшира, он отправил жалобу обратно в графство, потому что был слишком занят, чтобы ею заниматься^[168]. Другая атака на торговцев привела к одному обвинительному приговору, хотя Уолси было доставлено всего два дела на основании его декларации^[169].

В феврале 1518 года Уолси зафиксировал цены на домашнюю птицу и расследовал дефицит говядины, баранины и телятины в Лондоне^[170]. 17 месяцев спустя он стоял за ночной облавой на преступников, бродяг и проституток в центре и на окраинах столицы: дюжины подозреваемых были пойманы и предстали перед Советом^[171]. Это успешное упражнение повторили лишь единожды, поскольку Уолси неожиданно переключил свое внимание на то, что внешне выглядит как фундаментальная административная реформа. Он подготовил для короля три документа: список мер, которые «королевской милости нужно предпринять и дать приказ своему кардиналу оформить их законодательно»; дела, которые Генрих решил «лично обсудить в Совете и проследить за усовершенствованием работы Совета», и «личные напоминания»^[172].

По сути, Уолси вложил слова в уста Генриха, но программа от этого не стала менее впечатляющей: судебная реформа, чтобы искоренить злоупотребления и взяточничество; реформа финансовой системы; планы умиротворения Ирландии; планы усовершенствования использования национальных ресурсов, чтобы сократить безработицу; оборона королевства и восстановление укреплений. Более заманчивый проект сложно себе представить, и даже злейший враг Уолси Джон Палсгрейв похвалил его. «Каждая из этих инициатив была великой, – писал он, – и наименьшая из них для нашей державы была весьма целесообразна, особенно исполнение законов, принятых в наши дни; но все они начались и не закончились ничем хорошим»^[173]. Причина в том, что в 1519 году намерения осуществить реформы были у Уолси связаны с его политическими замыслами. Реальная цель раскрылась в мае, когда под предлогом государственной реформы он изгнал потенциальных соперников из святая святых двора Генриха VIII, личных покоев короля, заменив их новыми придворными слугами, более рассудительными и к тому же более уступчивыми. Уолси также пошел в наступление на возрастающий финансовый статус личных королевских покоев с их формальным главой, джентльменом стула^[174]. Он начал использовать деньги личных покоев, распоряжаясь ими без ведома Уолси. Соответственно, лорд-канцлер нанес ответный удар: отсюда и речь о финансовой реформе. Он установил верхний предел расходов джентльмена стула в £10 000 в год и потребовал надлежащего ведения бухгалтерских книг в двух экземплярах с ежемесячной проверкой^[175]. Однако нападки Уолси могли зайти слишком далеко: когда в 1520 году Генрих VIII, испытывая приступ государственного энтузиазма, отправил графа Суррея в Дублин в качестве вице-короля, Палсгрейв безосновательно утверждал, что Уолси «сослал» графа, тогда как его задачей в действительности было информировать короля, «какими средствами и путями его светлость может привести эту землю к повиновению и порядку»^[176]. Однако экспедиция Суррея не имела ясных целей: он не располагал достаточными ресурсами для решения проблем управления, и под его началом находилось всего 500 солдат. Добившись немногого, граф был отозван в 1522 году, а Палсгрейв распространил клеветнические измышления, что Уолси постарался помешать своему «врагу» завершить дело, ради которого его послали!

Само предположение, что Суррей был противником Уолси, несомненно, строилось на слухах, что в мае 1516 года графа «удалили из зала заседания Совета» вместе с маркизом Дорсетом, лордом Бергавенни и некоторыми другими вельможами^[177]. Эта конкретная история, возможно, правдива, но она не говорит о том, что Уолси и Суррей, сын победителя в битве при Флоддене, унаследовавший от отца титул герцога Норфолка в 1524 году, были бескомпромиссными противниками. Находясь под стражей в Тауэре в 1546 году, Суррей^[178] сделал часто цитируемое заявление, что Уолси вскоре после своего смещения признался, что «около четырнадцати лет старался уничтожить меня, и говорил, что для этого преследовал милорда Саффолка, маркиза Эксетера и милорда Сэндиса»^[179]. Старая сказка, но ее постоянно пересказывают в качестве доказательства плохих отношений Уолси с аристократией. Конечно, учитывая низкое происхождение Уолси, маловероятно, что эти отношения были прекрасными, однако когда при дворе началось «большое брюзжание» после того, как Уолси впервые объявил свою программу правового принуждения, он, похоже, искренне удивился, поскольку открыто обвинил сэра Генри Марни в раздувании проблемы^[180].

Следует или нет приписывать Уолси крах герцога Бекингема, неясно. С него нужно снять обвинения в ведении систематической вендетты против старинной аристократии, но Бекингем вряд ли принадлежал к тем вельможам, которые с трудом приспосабливались при Тюдорах к новым для себя ролям придворных и слуг короны^[181]. В 1510 году Бекингем подал петицию о восстановлении в высокой наследной должности констебля Англии, но получил разрешение только в день коронации Генриха VIII. Четыре года спустя он выиграл судебную тяжбу, когда судьи признали, что он имеет два поместья в Глостершире в силу должности констебля, поэтому король, когда пожелает, может пригласить его к исполнению обязанностей. Однако Генрих VIII предпочел оставить должность незанятой. (Согласно старой баронской теории, высший стюард, констебль, и граф-маршал, или оба вместе, могли «искоренить» дурных советников и даже налагать условия на короля.) Поэтому король отказался призывать герцога на должность, которая, как он выразился, была «очень высокой и опасной»^[182]. Таким образом, Бекингем одержал пиррову победу. Возможно, подобно Карлу, герцогу де Бурбону, коннетаблю Франции, он принадлежал к тем, кто ощущал противоречие между своим положением герцога и королевской политикой, которая была рассчитана на обеспечение честного подчинения тех, кого все больше рассматривали как «пережитки феодализма». А может, подобно некоторым французским аристократам, он затруднялся из-за своего положения в обществе отождествлять себя с королевской властью и извлекать выгоду из членства в Тайном совете. В любом случае после нападок в Звездной палате на своего слугу сэра Уильяма Балмера за то, что тот носил герцогскую ливрею в присутствии короля в октябре 1519 года, Бекингем, по слухам, ворчал по поводу королевских советников. А в ноябре он якобы высказывал угрозу, позже ему приписанную, что убил бы Генриха VIII, как его отец был готов убить Ричарда III.

Тем не менее если Уолси добивался гибели герцога Бекингема, хотя для такого заключения нет веских доказательств (на самом деле первый министр предпринял по меньшей мере одну попытку направить герцога на безопасный путь), то Бекингем сыграл ему на руку. Династическое тщеславие герцога и провокационное напоминание ускорили полный разрыв с Генрихом VIII. Когда в феврале 1521 года он попросил разрешения посетить свои поместья в Уэльсе, имея при себе 400 вооруженных солдат, ситуация вызвала слишком сильные воспоминания о выступлении его отца против Ричарда III. Генрих VIII тайно написал Уолси: «Я бы хотел, чтобы вы внимательно следили за герцогом Саффолком, герцогом Бекингемом, милордом Нортумберлендом, милордом Дерби, милордом Уилтширом и прочими, кого вы считаете сомнительными»^[183]. Что бы ни замышлялось, все завершилось судом над Бекингемом и его казнью за измену. Ибо, надлежащим образом он был осужден или нет, дело Бекингема входило в ряд немногочисленных государственных судебных процессов периода правления Генриха VIII, где жертва несомненно была виновна в главном преступлении, в котором ее обвиняли. Если дело Бекингема было спорным и огорчило Томаса Мора, то только потому, что свидетельствовали против герцога его недовольные слуги, и доказательства вины не удовлетворили бы современный суд общего права^[184].

В марте 1522 года Уолси начал большую государственную инспекцию военных ресурсов и финансовых возможностей Англии. Эта задача была даже более сложной и многогранной, чем его расследование огораживаний^[185]. К концу лета он выяснил, что в армию можно набрать 128 250 человек (из 28 графств), готовы 35 328 кольчуг, а поразительную треть милиционной армии составляют лучники. Эти и другие подробности предоставили необходимую информацию для модернизации английских вооруженных сил. Разумеется, полуфеодальную «систему» воинской повинности, по которой корона, аристократия и джентри набирали солдат на местной территориальной основе, требовалось заменить «национальными» или всеобщими стандартами для наборов и вооружения. Однако ничего реального сделано не было: успешное исследование не привело к реформе вооруженных сил, и собранную информацию вскоре забросили. Однако Уолси использовал в 1522 и 1523 годах полученные в результате инспекции финансовые оценки имущества для сбора с налогоплательщиков так называемых займов, составивших фантастическую сумму £260 000. Эти займы считались не налогами, а краткосрочными ссудами короне, подлежащими возврату из доходов следующей парламентской субсидии^[186]. Уолси действительно четко проинформировал, инструктируя сборщиков первого займа, что деньги будут возвращены^[187]. Однако возврата не произошло, и очень может быть, что Уолси с самого начала намеревался так поступить. Произошел редкий случай разногласий между тюдоровским правительством и юристами по общему праву: Льюис Поллард из Суда общегражданских исков поставил под сомнение законность акции Уолси, но тот победил благодаря своему «мастерству» – это слово, вероятно, эвфемизм для обозначения политической власти и влияния на короля^[188]. Сей эпизод иллюстрирует изобретательность Уолси, однако невозвращение займов вызвало негодование общества.

Тем не менее по главному направлению развития финансовой системы Уолси внес долговременный вклад в управление страной. Попытка Генриха VII собирать налоги на основе оценки благосостояния плательщика в дополнение к десятине и пятнадцатой части дохода не удалась, а Уолси использовал свою позицию администратора первых войн Генриха VIII, чтобы создать более эффективную систему – тюдоровскую субсидию^[189]. Идея заключалась в отказе от фиксированных ставок и доходности налогов в пользу гибкой системы ставок и точных оценок всего состояния налогоплательщика. В 1513 году Уолси ввел новые правила: местные власти должны были отдельно оценивать состояние каждого налогоплательщика под присягой и надзором государственных уполномоченных, облеченных правом проверять и исправлять оценки. Затем уполномоченные рассчитывали налог на каждого отдельного человека, и в случаях, когда налогоплательщики подлежали оценке более чем по одной категории – например, по доходу от земли, по зарплате или по стоимости имущества, – их облагали налогом только по одной категории, но следовало выбрать ту, которая давала наибольшую сумму налога. Правовые нормы субсидии разработал Джон Хейлз, юрист из Грейс-Инн, ставший судьей Суда казначейства. Уолси применял новую систему четыре раза в 1513–1515 годах и один раз в 1523-м. Наблюдались первоначальные трудности, но Уолси проанализировал опыт и разрешил технические проблемы. Лорд-канцлер собрал £322 099 по парламентским субсидиям, не считая займов 1522–1523 годов; отдельный церковный налог принес £240 000 с 1512 по 1529 год; десятые и пятнадцатые доли, наложенные в 1512–1517 годах, добавили £117 936^[190].

Впервые с 1334 года корона собирала более реалистичные налоги. Тем не менее попытка Уолси завершить материальное обеспечение монархии, начатое Эдуардом IV и Генрихом VII, провалилась. Недостаточность доходов короны стала очевидной с того времени, как Генрих VIII решил возобновить Столетнюю войну. Государственные расходы в период 1509–1520 годов составили примерно £1,7 миллиона, из которых £1 миллион потратили на войска, покупку кораблей, провианта и артиллерийских орудий. Крупные суммы ссужались также союзникам Англии: помощь и ассигнования императору потребовали 32 000 золотых флоринов в 1512 году и £14 000 в 1513-м; £80 000 было выдано в 1515–1516 годах и £13 000 дано в долг в 1517-м. Оборона Турне также стоила денег – £40 000 ежегодно с 1514 по 1518 год, когда Уолси продал его обратно Франции. Однако с исчезновением направляющей руки Генриха VII доходы короны от земли упали примерно до £25 000 в год. Даже если бы активное налогообложение Уолси можно было осуществлять бесконечно – невероятное допущение, – правительство не смогло бы свести баланс при условии ведения войн^[191].