Джоанн Харрис
Другой класс

Я уже с неодобрением заметил, что мое новое расписание выглядит непривычно «жидким»; всего двадцать один урок в неделю по сравнению с обычными тридцатью пятью. Всем, конечно, давно известно, что Боб Стрейндж (преподаватель физики) не только с большим подозрением относится к урокам латыни, но и с удовольствием вообще исключил бы этот предмет из расписания. До сих пор, однако, мне удавалось как-то контролировать ситуацию, тем более на своей кафедре я единственный преподаватель, и, вопреки подозрениям некоторых, мои ученики всегда показывали весьма хорошие результаты. Однако в этом году, похоже, Бобу (и, несомненно, при поддержке нового директора) наконец удалось (причем используя государственный учебный план в собственных низких целях!) низвести латынь до уровня факультативного предмета; мало того, его усилиями латынь оказалась в прямой конкуренции с немецким языком, а это означает, что у тех, кто хочет серьезно заниматься иностранными языками, то есть свободно пользоваться ими «на уровне свободного владения» и выше, выбора не будет: им придется взять в качестве второго иностранного немецкий, а дальнейшее изучение классических языков либо отложить до старших классов (полный абсурд!), либо (что еще хуже) выбрать латынь в качестве факультатива и заниматься ею в обеденный перерыв.

Факультатив! Да школа «Сент-Освальдз» знавала времена, когда там все предметы преподавали исключительно на латыни! На латыни полагалось разговаривать даже на переменах, а за неправильное употребление падежей учеников наказывали тростью. Впрочем, должен признаться, так было задолго до моего поступления в «Сент-Освальдз». Но тем не менее, как они смеют?!

Следующие несколько минут я на все лады честил их обоих – и нового директора, и Боба Стрейнджа, – изрыгая проклятия на латыни, древнегреческом и англосаксонском. Заодно я проклинал и доктора Дивайна, который, несомненно, более всех выиграет от этого решения и который с презрением относился к преподаваемому мной предмету с первых же дней своей работы в школе. Мы с Дивайном оттрубили вместе немало – тридцать четыре года, если быть точным, – и за это время он достаточно ясно дал мне понять, что считает латынь не просто устаревшей и вышедшей из употребления, но, возможно, даже вредной, ибо она мешает воплощению в жизнь его тевтонских амбиций. Он если и не друг Стрейнджу, то, по крайней мере, его попутчик; и я подозреваю, что ссылка моего любимого предмета в разряд факультативных связана – как минимум отчасти – с его, Дивайна, влиянием. И все же id imperfectum manet dum confectum erit^[13] – так, по-моему, мог бы выразиться Клинт Иствуд. Возможно, еще не все планы раскрыты и все еще может измениться, прежде чем тому или иному из нас придется повесить свое ружье на стену.

В двадцать минут одиннадцатого я снял с бронзового крючка свою мантию, висевшую за дверью набитого всякой всячиной шкафа. Двадцать лет назад все преподаватели были просто обязаны носить в школе мантии. Теперь же я продолжаю эту традицию практически в одиночку. И все же академическая мантия способна скрыть множество грехов – меловую пыль, пятна от чая, сборник поэм Вергилия, спрятанный, чтобы было чем заняться на скучном собрании. Вряд ли, впрочем, именно это собрание будет таким уж скучным, думал я, когда, напялив свою потрепанную старую мантию, тащился в учительскую. Мне хотелось прийти туда заблаговременно, чтобы успеть подкрепиться чаем с шоколадным печеньем перед первым в триместре директорским брифингом.

К моему удивлению, в учительской было уже полно народу. Любопытство, я полагаю. Вообще-то, там становится попросту тесновато, если преподаватели собираются все вместе, но сегодня явно никому не хотелось пропустить возможность занять местечко поближе к арене.

Мое любимое кресло, к счастью, оказалось не занято. Второе слева, прямо под стенными часами, развернутое под удобным углом в шестьдесят градусов. За те годы, что я бездельничал с умным видом на собраниях в учительской, на сиденье этого кресла так четко отпечатались очертания моей задницы, что потребовалось бы нечто большее, чем смена директора, чтобы изменить запечатленный на мягкой подушке рисунок моей пятой точки. Я налил себе чаю и уютно устроился в уголке, держа чашку в руках.

Как оказалось, Эрик Скунс успел прийти даже раньше меня. Эрик не только мой коллега, с которым мы вместе работаем уже более тридцати лет, но и мой друг детства; и он, кстати сказать, полностью разделяет мои опасения относительно политики нового руководства школы; впрочем, он находится в более выигрышном положении, чем я, поскольку преподает современный язык и любит это подчеркивать – особенно когда чувствует себя неуверенно, хотя, честно говоря, состояние неуверенности свойственно ему почти постоянно.

– Доброе утро, Стрейтли.

– Доброе утро, Скунс.

Прожитые годы, разумеется, оставили свой отпечаток на внешности каждого из нас, но в Эрика Скунса они вцепились, как морские древоточцы в обшивку старого корабля. Тот мальчик, с которым я подружился в одиннадцать лет, – тогда он был маленький, достаточно сообразительный, чтобы с легкостью выдержать школьный год, и достаточно озорной, однако мгновенно улепетывал, стоило ему почувствовать возможные неприятности, – теперь превратился в сущего бронтозавра, огромного, медлительного, словно застрявшего на полпути к посту центуриона. У теперешнего Скунса лиловый нос пьяницы и пугающая привычка устрашающе хрипеть и сопеть, поднимаясь по лестнице. Шустрый озорной мальчишка превратился в зануду, воспринимающего любую неудачу как наказание свыше; в мрачного, даже желчного, типа, который уверен, что жизнь его обокрала, лишив удовольствий (вопрос только, каких именно?), а успехи друзей воспринимает как собственные поражения. Старая задница! И все-таки я его люблю; надеюсь, что и он меня тоже.

– Как отпуск, Стрейтли?

Столько лет прошло, но он по-прежнему обращается ко мне по фамилии – ведь именно так все мы обращались друг к другу в школе полвека назад.

Я уклончиво пожал плечами.

– Вообще-то, летние каникулы никогда не доставляли мне особого удовольствия. Отпуск приносит чересчур много стрессов.

Эрик осторожно на меня глянул, но в его глазах сквозило явное превосходство.

– Вот уж никогда бы не подумал, что ты способен испытывать стрессы. И уж точно не с такой учебной нагрузкой.

Эрик воспринимает мое «жидкое» расписание с малым количеством учебных часов, небольшими группами учеников и явным прицелом на поступление в Высшую школу как некое приятное хобби или даже как бегство от реальных трудностей, связанных с преподаванием современных языков. Опираясь на подобную точку зрения, он умело притворяется, будто постоянно перерабатывает, хотя не является даже классным наставником, и каждый раз требует еще пять дополнительных часов в неделю, тогда как мне приходится всячески изворачиваться, чтобы успевать и детей учить, и домашние задания проверять, и с родителями учеников отношения выяснять. В течение первых десяти лет своей карьеры Эрик все же пару раз соглашался стать классным наставником, но проявлял при этом полное равнодушие к своим подопечным; теперь он и вовсе отказывается от подобной нагрузки, а меня, пожалуй, даже презирает за то, с какой любовью я отношусь к моим воспитанникам. Он считает, что любить этих мальчишек не за что, что такое чувство вообще неприемлемо для взаимоотношений ученик/учитель и, мало того, способно в один прекрасный день привести к беде. И все же сердце у него доброе, хотя он это старательно (и, кстати, довольно плохо) скрывает за внешней грубоватостью и ворчливостью.

– Ты уже видел кого-нибудь из новичков?

Вопрос далеко не праздный. В прошлом году мы лишились многих преподавателей, включая заведующего нашим филологическим отделением, которое в итоге оказалось практически обескровлено; на поле боя остались только наша «Лига Наций» (это команда муж и жена, причем оба отличаются невыносимым самодовольством и чопорностью), Эрик, Дивайн, Китти Тиг и, разумеется, я сам.

Эрик раздраженно запыхтел – это был явный признак общего недовольства сложившейся ситуацией. По-моему, он все же метил на место заведующего кафедрой, хотя ему скорее подошли бы мечты о скорой пенсии. Впрочем, Эрик – типичный представитель старой школы, а потому находит повышение Китти Тиг абсолютно неестественным. В наше время женщины служили секретаршами, уборщицами или заведовали столовой. А теперь женщина стала начальницей Эрика – о, это в корне противоречило всем его принципам!

– Наша школа уже вполне могла бы называться женской, – мрачно заявил он. – На кафедру французского взяли еще двух преподавательниц. Так оно в итоге и бывает, когда командовать начинает женщина.

Я продолжал пить чай, предпочитая воздерживаться от комментариев. Мужчины среди дипломированных преподавателей иностранного языка в школе встречаются столь же редко, как в природе – зубастые куры-несушки. И потом, я совершенно не сомневаюсь, что Китти, человек здравомыслящий, прекрасно знала, кого берет на работу. Однако, боюсь, появление у нас на кафедре еще двух преподавательниц вполне может вызвать взрыв сквернословия и всевозможных грубостей со стороны кое-кого из моих коллег – во всяком случае, наш казначей (который считает себя весьма остроумным) вряд ли сумеет воздержаться от комментариев на сей счет.

– А что на немецкой кафедре? – спросил я.

– Ну, нового преподавателя я еще не видел. Очевидно, он снова на каких-то курсах и будет отсутствовать еще по крайней мере неделю. – Это Эрик сообщил мне бесцветным тоном. Он с презрением – что, как мне кажется, не лишено оснований – относится к тем преподавателям, которые предпочитают посещать разнообразные курсы повышения квалификации, вместо того чтобы вести занятия в классе.

– А как тебе новый директор?

Эрик пожал плечами.

– Да я его еще ни разу не видел. По-моему, его и никто еще толком не видел, за исключением нескольких особо приближенных.

– Ну а Дивайн? – сказал я, вспомнив свою утреннюю встречу с ним, короткую и не слишком приятную.

– О, Дивайн, разумеется, на седьмом небе от счастья. Считает, что эта «антикризисная команда» и по воде запросто ходить умеет.

Я покачал головой.

– Странно. Я видел его сегодня, и он, пожалуй, показался мне… несколько озабоченным.

– Значит, он снова тут вынюхивал? Прямо-таки мечтает присосаться к команде нового директора в качестве представителя Министерства здравоохранения! – Отношения Эрика и Дивайна всегда были весьма далеки от дружеских. Эрик уверен, что именно Дивайн мешает его карьерному росту, а Дивайн считает Эрика преподавателем неумелым, скучным и вообще – человеком настроения.

– Нет, на этот раз он, похоже, ничего не вынюхивал, – сказал я. – И от нового директора он, по-моему, отнюдь не в восторге.

Эрик скептически посмотрел на меня.

– Да неужели? А ведь он выпускник Оксбриджа, истинный гуру по спасению «утопающих» школ, активный член крупной благотворительной организации. В общем, настоящий супермен! Что же еще нужно этому Дивайну?

– А действительно – что?

– Конечно, кое-кому может показаться, – похоронным тоном начал Эрик, – что директору школы неплохо было бы сперва провести по крайней мере несколько лет за преподавательским столом. И кое-кто может даже поставить под вопрос правильность назначения какого-то подхалима из государственной школы на столь ответственную должность, как директор «Сент-Освальдз».

Его точка зрения была мне, разумеется, совершенно ясна. Настоящий директор начинает свою карьеру с мелом в руках у школьной доски, а не в распиаренной всеми СМИ оранжерее. Да и традиции «Сент-Освальдз», безусловно, весьма отличаются от тех, что свойственны государственным школам. Но всевозможные антикризисные меры (как, впрочем, и лидеры антикризисных команд) – это явления чаще всего кратковременные. А «Сент-Освальдз» существует уже пятьсот лет. И он выстоит, даже если им будет управлять человек из государственной школы. Впрочем, вряд ли, подумал я, такой человек сможет нанести нашей старой школе какой-то особый вред.

Впрочем, пора бы уже нашему собранию и начаться, однако знаменитого супердиректора до сих пор нет. Интересно, чего он тянет? Возможно, я не без оснований подозревал в нем скрытого шоумена. Налив себе еще чашку чая, я снова устроился в любимом кресле и приготовился смотреть шоу.

И минут через пять шоу действительно началось. Двери распахнулись, в учительской воцарилась тишина, и туда вошел целый отряд людей в офисных костюмах, выстроившихся клином. Среди них был и Боб Стрейндж, лицо которого странным образом казалось лишенным всякого выражения; по обе стороны от Боба стояли Дивайн и наш казначей, но на них никто особого внимания не обратил. Зато все дружно уставились на новичков. Их было трое – двое мужчин и одна женщина; все в очень модной и тщательно отглаженной одежде; стрелки у них на брюках были такими острыми, что просто обрезаться можно. Новый директор шел впереди всех, в самом центре «острия клина» (по-моему, двое в офисных костюмах, шедшие с ним рядом, и являли собой его «антикризисную команду»), так что я сразу оценил и великолепный крой его костюма, и его до блеска начищенные туфли, и его улыбку, по сравнению с которой клавиатура фортепьяно могла бы, пожалуй, показаться узковатой; а вот узнал я этого человека лишь некоторое время спустя и был настолько поражен, что, не сумев сдержаться, даже тихонько выругался себе под нос, вздрогнул, нечаянно выплеснул содержимое своей чашки прямо себе на ногу и тут же почувствовал, как щекочущий ручеек теплого чая начинает неумолимо стекать мне в туфель.

Настоящий учитель никогда не забывает лица своих учеников, хотя их фамилии вполне могут из его памяти и выпасть. Эту фамилию я бы отнес к числу случайных совпадений – за сорок лет преподавательской работы я успел убедиться, что некоторые фамилии встречаются гораздо чаще прочих, – но стоило мне увидеть лицо этого человека, и я понял, что мой инстинкт меня не подвел.

Видите ли, когда-то мы с новым директором были неплохо знакомы. Оказалось, что доктор Харрингтон, награжденный МБИ, и Джонни Харрингтон из моего класса 3S – одно лицо. После двадцати лет отсутствия в «Сент-Освальдз» он снова туда вернулся, чтобы приносить несчастья. Вряд ли имело смысл надеяться, что он меня не узнает. Когда он скользнул внимательным взглядом по небольшой толпе присутствующих, наши глаза встретились, и его улыбка мгновенно стала еще шире. Он приветливо кивнул мне, словно старому другу, и сердце мое ухнуло в бездну, точно приговоренный судьбой фрегат с вершины гигантской волны.

Великие боги, Джонни Харрингтон! Моя Немезида; мой черный агнец; тот самый мальчик, из-за которого я чуть не лишился работы, а школа лишилась и куда большего. И теперь он стал нашим новым директором – причем не просто директором, а супердиректором, – и я в глубине души, пожалуй, уже начинал жалеть об уходе нашего старого Шейкшафта, хотя руководителем он был весьма слабым, даже бездарным. Это, в общем, не так уж страшно, ибо функции слабого руководителя легко берут на себя его более компетентные заместители. А вот супердиректор никогда и никому своих функций не передаст. Супердиректор всегда сам определяет направление удара и завершает его. Супердиректор всегда сам правит своим кораблем – он гордо ведет его вперед, даже если корабль мчится прямо на скалы.

В общем, если, конечно, молодой Харрингтон за эти двадцать лет не переменился до неузнаваемости, то, как мне кажется, именно на скалы он наш корабль и направит.

Глава вторая
Осенний триместр, 1981

Дорогой Мышонок!

Итак, я оказался в «Сент-Освальдз». Не могу сказать, что эта школа так уж особенно меня впечатлила. Здесь все какое-то ужасно старое – парты, доски почета, спортзал, даже преподаватели. Такое ощущение, словно попал в музей, битком набитый старыми пыльными чучелами животных. Например, мистер Скунс в обеденный перерыв показывает допотопные французские фильмы и, похоже, считает себя очень крутым. Или доктор Дивайн, который никогда не улыбается. А самый противный из них – мистер Стрейтли со своими дурацкими шутками на латыни и неуместным сарказмом. Как бы мне хотелось снова вернуться в «Нетертон Грин»! Как жаль, что я попал в класс именно к мистеру Стрейтли, а не к кому-нибудь другому!

Знаешь, многие люди ведь скрывают свое истинное обличье; под вполне пристойными офисными костюмами, даже под кожей у них прячутся самые настоящие животные – свиньи, собаки, даже слоны. Например, мистер Стрейтли со своей крупной головой и густыми волнистыми волосами – это самый настоящий лев из пантомимы, ищущий дешевой популярности у целой своры лающих подхалимов. Мистер Скунс больше всего похож на гигантскую лягушку-быка, вечно надутый и заносчивый; а доктор Дивайн – типичный богомол, весь такой угловатый, ломкий и праведный. Большинство мальчишек – это, разумеется, собаки. Бегают стаями, выпрашивают объедки, тявкают: «Да, сэр! Нет, сэр!» У меня ведь была собака, как ты знаешь. Недолго, правда. Я собак ненавижу.

Директор «Сент-Освальдз», доктор Шейкшафт – сущая свинья с маленькими глазками и большим рылом. Ребята прозвали его SS. Сперва я думал, что это означает «эсэсовец», потому что доктор Шейкшафт – преподаватель немецкого языка, но теперь мне кажется, что под этим сокращением скрывается какое-то очень грубое ругательство. Впрочем, Шейкшафт мне тоже совсем не нравится. Уже в самый первый день моего пребывания в этой школе он успел на меня наорать, потому что я, видите ли, спускался вниз не по той лестнице. Оказывается, по Южной лестнице мне спускаться не полагается. Они, правда, говорят, не «Южная лестница», а Южные ступеньки, представляешь? И точно знают, сколько там этих ступенек: сорок три! А то, что так говорить неправильно, для них значения не имеет. Очевидно, правила «Сент-Освальдз» для них куда важнее правил грамматики.

Эта школа вообще – настоящий лабиринт. Там, разумеется, есть и башня с колокольней. Мой класс находится как раз в башне, так что теперь придется весь день бегать вверх-вниз по лестнице, то есть по идиотским ступенькам. Затем там есть Верхний коридор, который тянется по всему верхнему этажу, и Средний коридор, откуда есть выход на первый этаж; а внизу, в самом дальнем конце здания находится Нижний коридор. И в обоих концах школы есть лестницы – Северная и Южная.

Вот с этими лестницами как раз и возникает масса сложностей. Согласно правилам «Сент-Освальдз», ученики младших и средних классов могут подниматься только по Северной лестнице, а спускаться только по Южной. Это для того, чтобы «избегать заторов», как выражается доктор Шейкшафт. Для этих учеников также запрещен вход в следующие помещения: в общую комнату старшеклассников и, разумеется, в учительскую; а также в комнату отдыха, в часовню (когда там нет службы), в бойлерную, в привратницкую и практически во все классы, если там нет преподавателя. Мастера. (Именно так мы их тут обязаны называть. Master^[14]. Такое ощущение, что нас они считают собаками.)

Имеются там и другие правила, которые я – как они считают – должен был откуда-то знать. Например, нужно строиться у дверей своего класса; вставать, когда входит преподаватель; всегда говорить «сэр», когда с ним разговариваешь; всем старостам тоже нужно говорить «сэр» и обязательно выполнять то, что они тебе велят. Нельзя снимать школьный пиджак, пока директор не объявит на утреннем построении (оно здесь называется Ассамблея), что «можно ходить в рубашке». Есть в коридорах ничего нельзя. Нужно постоянно следить, чтобы рубашка была заправлена в штаны. Нельзя приходить в библиотеку со своими книгами. В коридоре нужно всегда держаться левой стороны. Я заработал уже сотни замечаний. Мне то и дело кричат: «Эй, новичок! Так делать нельзя!» или «Новичок, иди по левой стороне коридора!» Неужели так трудно запомнить имя или фамилию? Пожалуй, я в итоге просто сменю имя – пусть меня так и зовут: «Новичок».

Я иногда пытаюсь уговорить себя: ничего, ты здесь пробудешь максимум пять лет, а потом тебе исполнится восемнадцать и ты уже будешь считаться практически взрослым. Впрочем, я уже и сейчас порой чувствую себя не просто взрослым, а старым. Если средняя продолжительность жизни – семьдесят лет, то впереди у меня еще лет пятьдесят шесть. Всего пятьдесят шесть. И все. И при этом целых пять лет будут напрасно потрачены в этой чертовой школе. А в итоге у меня останется только пятьдесят один год. Пятьдесят один год жизни. Меня просто всего трясет, когда я думаю, сколько людей будут продолжать жить, когда я умру. Люди, которые еще даже не родились; люди, которые никогда обо мне не слышали. У тех ребятишек, которые сейчас значительно моложе меня, впереди куда больше лет жизни.

Я понимаю, что не стоило бы мне думать об этом. Да и улучшению Моего Состояния это отнюдь не способствует. Только это все равно что расчесывать комариный укус: немножко больно, зато приятно. Кроме того, я теперь знаю, как с Моим Состоянием управляться. Мало того, Мышонок, я его полностью контролирую.

Мой новый класс именуется «3S»^[15]. Кроме меня, там есть еще два новичка. Новичков всегда легко отличить от других по новеньким блейзерам. У «старичков» блейзеры уже изрядно поношенные и блестят на локтях. Остальные части школьной формы у них вполне могут быть и новыми, но блейзер – вещь довольно дорогая, и родители, естественно, предпочитают, чтобы она служила как можно дольше, хотя бы года три-четыре, потому что в девятом классе все равно придется менять простой блейзер на особый, с голубым кантом. Только родители новичков вынуждены покупать новый блейзер всего на один год. А также – новенький блестящий кейс, который прямо-таки поскрипывает, когда новичок за чем-нибудь в него лезет. В общем, эти блеск, скрип и новизна – безусловные признаки новичков.

Между прочим, эти два других новичка – так себе. Ничего особенного собой не представляют, ни тот, ни другой. Один ужасно похож на золотистого ретривера хороших кровей, о котором хозяева отлично заботятся. А второй – типичный пудель, хорошо подстриженный и не настолько большой, чтобы быть драчливым, но вполне способный тяпнуть тебя за ногу, если ему покажется, что ты зазевался. Я с ними пока еще толком и не разговаривал. Новички всегда стараются выглядеть очень крутыми. А может, я им просто не интересен. В седьмом классе, если только ты сразу же не становишься членом одной из спортивных команд, тебя считают лишним, просто довеском каким-то. Старший воспитатель моего Дома^[16], мистер Фабрикант, заглянув в наш класс на большой перемене, попытался записать меня в школьный оркестр, но я сказал ему, что не могу тратить на это время.

Он посмотрел на меня с видом страшно огорченного пса и сказал:

– Ну что ж, очень жаль! А мне показалось, что вы с удовольствием к нам присоединитесь. Подружитесь с кем-нибудь, внесете свой вклад в копилку успехов нашего Дома.

(Ну правильно, все ученики здесь разбиты на некие Дома. Мой называется «Паркинсон-хаус», и это означает, что я смогу носить красный галстук, если заработаю для Дома сто очков. Сомневаюсь, что сумею достичь подобного результата, но мистер Фабрикант этого, разумеется, не знает. Для него я просто некое неизвестное. Нечто новенькое, сияющее и сверкающее.)

И я действительно одарил его самой что ни на есть сияющей улыбкой, как и подобает новичку, и сказал:

– Мне ужасно жаль, сэр, но пока что я все пытаюсь понять, как много мне придется работать, чтобы нагнать остальных. Надеюсь, что надрываться мне не придется. Но пока я не буду чувствовать себя достаточно уверенно, я не смогу взять на себя никаких дополнительных обязательств.

Мистер Фабрикант явно приободрился.

– Ну что ж, это совершенно нормально, я полагаю. Приятно видеть, сколь серьезно вы относитесь к учебе. Возможно, когда вы привыкнете и почувствуете себя уверенней…

– Я сразу же непременно вам об этом сообщу, сэр.

Я заметил, что Голди^[17] и Пудель развернули свои свертки с ланчем и наблюдают за мной.

– Тебе что с собой дали? – спросил Пудель.

Мне всегда дают одно и то же. Сэндвичи с одним и тем же, фрукты и еще какую-нибудь ерунду, чтобы быстренько перекусить на перемене. Никаких сладостей, никакого хрустящего картофеля, никакого печенья – ничего такого, что моя мама находит вульгарным. Как будто тут кто-нибудь станет осуждать меня за то, что я ем. Как будто «здоровая диета» способна излечить меня от Моего Состояния.

– Мы можем поделиться друг с другом, если хотите, – предложил я.

Так что мы объединили свои припасы. Три сэндвича – булочка с ветчиной, черный хлеб с сыром и маринованными огурчиками, «Мазерз Прайд»^[18] с арахисовым маслом, – затем два пакетика хрустящей картошки с солью и уксусом; полпирога со свининой; два пирожка с клубничным вареньем; четвертушка йоркширского пудинга; шоколадный батончик «Блю Рибанд»; шоколадка «Вэгон Уил»; несколько некрепких сигарет; витаминизированный напиток «Лукозейд» и мандарины. Голди мать всегда дает денег, чтобы он мог что-нибудь еще себе купить, если захочет. Пудель сказал, что его считают гиперактивным и не разрешают есть шоколад. (И, конечно, сразу же схватил шоколадку. Я сделал вид, что мне все равно.)

Поев, мы немного поболтали. Я узнал, что они оба ходят в нашу церковь. Братьев или сестер ни у того, ни у другого нет. В общем, у меня с ними не так уж много общего, если не считать наших новеньких, с иголочки, блейзеров, но я просто не могу позволить себе привередничать. Если я хочу как-то к этой школе и этому классу приспособиться, мне нужно непременно завести себе парочку таких друзей, которых мой отец одобрил бы.

Через какое-то время Пудель сказал:

– Нам вовсе не обязательно весь обеденный перерыв торчать в своем классе. Можно пойти, например, к мистеру Кларку. Он там постоянно ставит пластинки и музыку слушает. И вообще он гораздо круче нашего Стрейтли.

Мистер Кларк – преподаватель английского, и Пудель у него учится. Он наставник класса пятого года обучения^[19], и его кабинет находится точно над классной комнатой мистера Стрейтли. Кстати, класс мистера Стрейтли ужасно похож на него самого: такой же неаккуратный, неухоженный, вечно засыпанный меловой пылью, с допотопными деревянными партами, в которых даже отверстие для чернильницы есть, и скрипучей старой доской. А у мистера Кларка класс совсем небольшой, и стены в нем почти целиком стеклянные, что делает его похожим на оранжерею; парты там более современные, из пластика, и все стены и даже потолок увешаны постерами.

Я в группу мистера Кларка не попал, не повезло. Я занимаюсь в группе мистера Фабриканта. Я здесь, конечно, совсем недавно, но уже могу сказать, что ни шуток, ни веселья от мистера Фабриканта ждать не приходится. Он самый настоящий козел, седой, лохматый и неопрятный. А вот мистер Кларк оказался и впрямь крутым. Он держит в своем классе проигрыватель с пластинками, а еще у него там есть автомат с жевательной резинкой. И он ни чуточки не возражает, когда ребята на перемене остаются вместе с ним в классе. В том числе и из других групп тоже.

– Если хотите, пошли к нему и проверим, – предложил Пудель.

И мы следом за ним поднялись в кабинет мистера Кларка. Там почти никого не было. Позже я выяснил, что у пятого класса есть внизу своя собственная гостиная. Мистер Кларк сидел за столом и рылся в коробке с пластинками, но стоило нам войти, он тут же поднял голову и сказал, вытаскивая из коробки конверт с пластинкой:

– Ага, вы как раз вовремя. – Потом я прочел на конверте, что это альбом группы «Pink Floyd» и называется он «Animals» – «Животные».

Я, как ты знаешь, в музыке не особенно разбираюсь, знаю разве что ту, которую мои предки любят: Элгара^[20], Моцарта и тому подобное. А смотреть передачу «Топ-Поп»^[21] или слушать музыку по «Радио-1» мне не разрешают. Хотя радио я иногда все-таки слушаю (когда папы нет поблизости), так что, по крайней мере, некоторые хиты мне знакомы. Только я вряд ли смог бы тебе объяснить, что такого особенного было в той музыке, которую мы слушали у мистера Кларка, – она действительно была особенной; казалось, чьи-то пальцы играют прямо на моем позвоночнике. Я даже голоса инструментов не способен был различить. Пожалуй, играли на чем-то, что могло бы быть гитарой, а может, это был синтезатор, или голос певца, или вопли страдающего от боли зверя…

Все песни в этом альбоме носили названия животных: «Свиньи»; «Овцы»; «Собаки». Песня «Собаки» мне понравилась больше всего. Я слушал ее, и у меня было такое ощущение, словно кто-то распахнул в моей душе грязное окошко.

– Здорово! – невольно вырвалось у меня, когда музыка смолкла.

Мистер Кларк посмотрел на меня и улыбнулся. У него почти такие же глаза, как у тебя, Мышонок.

– Заходите в любое время. И в пластинках можете рыться совершенно спокойно.

У него возле стола стояли две коробки, полные пластинок, – в одной маленькие «сорокопятки», в другой альбомы. И всем разрешается сколько угодно их рассматривать, если сам мистер Кларк находится в классе, а он там, похоже, почти все время проводит. Некоторые исполнители были мне знакомы: «Карпентерз», Роберта Флэк, Элтон Джон, «Битлз». Но было и очень много таких, о ком я даже никогда не слышал.

– Мне все-все хочется послушать, сэр!

Он рассмеялся.

– Это просто прекрасно, но все же не стоит так часто повторять слово «сэр». Договорились? – Он снова засмеялся, увидев мою изумленную физиономию, и сказал: – Можете называть меня Гарри. По крайней мере, в свободное время.

Ну, как ты можешь догадаться, подобное заявление стало для меня полной неожиданностью. Я еще никогда не называл преподавателя просто по имени. Даже мисс МакДональд. Это как бы нечто совершенно недопустимое. С другой стороны, мистер Кларк – нет, Гарри! – не обычный школьный преподаватель. Он все видит и воспринимает по-другому, по-своему. И он очень умный. И я чувствую, что тоже ему понравился.

Свиньи. Собаки. Животные.

Представляешь, как забавно: я всегда считал себя единственным, кто воспринимает других людей как животных, но оказалось, что это не так. Есть и еще люди, которые видят мир таким же. И мистер Кларк это понимает. А какое животное олицетворяет сам мистер Кларк? Что-нибудь мифическое – единорога или дракона. Понимаешь, он вроде бы уже и довольно старый, но у него в глазах есть что-то такое… Что-то совсем другое, Мышонок.

Когда я вернулся из школы, папа спросил, успел ли я уже с кем-то подружиться. Я сказал, что да. Он спросил, как зовут моего нового друга.

– Гарри, – сказал я.

– А папа Гарри чем занимается?

Я сказал, что не знаю. (И это чистая правда.)