Джастин Коуэн
Чужое имя. Тайна королевского приюта для детей

4
Разбор

Выброс адреналина пробегал по моему крошечному телу каждый раз, когда я слышала звук дверной задвижки около шести вечера. Я оставляла все свои дела, бежала к парадной двери, бросалась в объятия своего отца и на одном дыхании предлагала понести его чемоданчик. Ухватившись обеими руками за поношенную кожаную ручку, я медленно проходила с ним по коридору, и он внимательно слушал мое описание главных событий прошедшего дня: что нового я узнала в школе или какой рисунок я нарисовала на уроке изобразительного искусства.

Старомодный юрист, подлинный джентльмен и государственный деятель, скроенный по образцу былых времен, мой отец был блестящим и уважаемым человеком. Он никогда не сказал ни о ком дурного слова и был честен до неприличия. Он возвращал десять центов, если ему давали сдачу с излишком по ошибке, или оставлял уведомление, даже если слегка поцарапал краску на соседнем автомобиле.

Он учил меня таким же строгим этическим нормам. Даже незначительная ошибка в суждении могла стать наглядным уроком, напоминанием о важности честной жизни.

Большую часть времени по выходным я проводила в конноспортивном центре в соседнем Вудсайде – небольшом городке, известном культурой коневодства, с дорожками вместо тротуаров и коновязями вместо паркоматов. Когда я была готова к возвращению, то звонила отцу с платного телефона в задней комнате конюшни. Подруга научила меня одной хитрости для экономии денег – позвонить за счет абонента, а когда оператор соединит звонок, то повесить трубку. Прерванный звонок будет сигналом о моей готовности. Мне казалось, что это разумный способ сэкономить четвертак.

– Мы не можем так поступать, – терпеливо объяснил мой отец, когда я поделилась этой идеей. – Нехорошо обманывать телефонную компанию.

Его увещевания всегда были мягкими, без тени гнева или осуждения.

Мое любимое время дня наступало незадолго до отхода ко сну, когда отец тихо стучал в дверь моей спальни, нежно целовал меня в лоб и устраивался на второй односпальной постели. Свернувшись на боку, я едва различала его силуэт в лунном свете, струившемся через тонкие белые занавески. Опираясь головой на сцепленные руки, я позволяла медленному и размеренному рокоту его голоса убаюкивать меня.

– Ты знаешь, что такое асбест?

Вместо того чтобы слушать сказки, я каждый вечер узнавала, что происходит, когда сотрудник получает травму на работе. Мой отец был управляющим партнером одной из ведущих калифорнийских фирм по защите трудовых прав рабочих. Некоторые его истории были скучноватыми; например, подробности все более частых судебных разбирательств в связи с расширяющимся использованием асбеста – минерала, который считался превосходным огнеупорным материалом и обычно смешивался с цементом для строительства. Вероятно, этот «волшебный минерал» предотвратил тысячи безвременных смертей при пожарах, но потом было установлено, что вдыхание его крошечных волокон повреждает легкие рабочих и жильцов и вызывает тяжелые заболевания. Когда я узнала, что трубы нашего обогревательного котла имеют асбестовую изоляцию, то встревожилась, что все мы можем заболеть и даже умереть. Отец заверил меня, что трубы снабжены надежным внешним покрытием и опасности нет, но я все равно боялась каждый раз, когда спускалась в подвал. Некоторые из его судебных дел были похожи на сцены из телешоу – например, когда он нанял частного сыщика, чтобы застать сотрудника, который притворялся больным и требовал компенсации, за занятиями аэробикой. Я представляла, как сыщик снует между кустами перед спортзалом и щелкает фотоаппаратом, снимая акробатические экзерсисы притворщика. В другой раз мой отец разоблачил ложные претензии члена мафии, и ему посоветовали нанять телохранителя. Он этого не сделал.

Некоторые вечерние истории происходили из времени до того, как мой отец переехал в Калифорнию и когда служил в законодательных органах Теннесси. По его словам, там везде процветала коррупция. Это было похоже на Дикий Запад. Люди заходили в здание местного законодательного собрания с холщовыми сумками, набитыми наличностью для подкупа тех законодателей, которые продавали свои голоса. Вскоре после того, как мой отец устроился на службу, бывший судья Верховного суда Теннесси подошел к нему с обещанием щедрого вклада в избирательную кампанию, если он «найдет способ» поддержать предстоящий законопроект. Мой отец наотрез отказался, и это создало ему репутацию неподкупного человека.

Я мечтала стать адвокатом по защите трудовых прав рабочих, каждый день приезжать в офисное здание в финансовом округе Сан-Франциско и работать рядом с отцом в его фирме. Тогда я узнала от него новое слово «непотизм».

– Я не верю в родственное покровительство, – объяснил он, когда я спросила, сможет ли он принять меня. – Если ты будешь упорно трудиться и окажешься лучшим кандидатом на должность, то сможешь работать у меня.

Я была разочарована и даже удручена, но отец сказал, что его работа скучна и утомительна и если бы он смог выбрать снова, то записался бы в Корпус мира. Или, возможно, пошел бы параллельным путем, но все равно стал бы защитником общественных интересов.

– Сделай что-нибудь хорошее со своей жизнью, – убеждал он. – Пользуйся тем, что имеешь, чтобы помогать людям.

Двадцать лет спустя, когда я последовала по стопам карьеры мечты моего отца, я поняла, что он был прав. Сортировка правительственных архивов, инспекционных отчетов и токсикологических записей была бодрящим занятием. Я воспринимала каждое дело как охоту за сокровищами, когда искала информацию, которую могла использовать к добру или ко злу. Я проводила часы в блужданиях по бюрократическим лабиринтам, телефонных звонках, правительственных кабинетах и болтовне с архивными клерками для поиска доказательств преступлений против окружающей среды.

Поиски золота среди пыльных архивов и изучение толстых томов для сбора эмпирических доказательств стали второй натурой для меня – до такой степени, что применение этих навыков к документам, которые я привезла домой из своей второй поездки в Лондон, было сродни встрече со старым другом. Многие отчеты госпиталя для брошенных детей были составлены десятилетия или поколения назад и давно вышли из печати. Я с нетерпением ожидала звонка в дверь и обнаруживала на пороге пакеты в коричневой бумаге от продавцов из букинистических магазинов. Вскоре мой стол был заполнен книгами историков, академических исследователей и просвещенных управляющих, возглавлявших это учреждение столетия назад, – людей, чьи имена я не узнавала, вроде Джонаса Хэнуэя и Джона Браунлоу. Ни одна книга не была слишком скучной или непонятной для меня.

Вскоре я узнала, что госпиталь для брошенных детей был основан в середине XVIII века для удовлетворения отчаянной и растущей нужды. В то время незамужняя мать с ограниченными средствами имела скудный выбор для обеспечения своего младенца. Члены семьи часто осуждали ее или даже выгоняли из дома. Существовавшие дома для бедных были грязными и опасными временными убежищами, полными бродяг и безумцев, стариков и больных. С другой стороны, госпиталь предлагал чистую и упорядоченную обстановку, поэтому женщины, отчаявшиеся найти кров для нежеланного младенца, в большом количестве стекались к его дверям. Администраторы не поспевали за быстро растущим спросом, и драки в очереди среди матерей, желавших доставить своих детей в безопасное место, стали обычным делом. За пределами линии этих схваток стояли модно одетые зрители, платившие взносы за то, чтобы наблюдать за процессом приема.

Для успокоения хаоса, когда толпы женщин собирались у входа, госпиталь ввел систему лотерейных розыгрышей в 1742 году. Согласно этой системе женщины вытаскивали разноцветные мячи из кожаного мешка. Если молодая мать вынимала белый шар, ее ребенка принимали с учетом результатов медицинского обследования. Красный шар означал, что ребенка помещали в список ожидания на тот случай, если ребенок, чья мать вытащила белый шар, не пройдет медицинский тест. Черный шар был однозначным отказом.

Лотерейная система просуществовала недолго. Раскритикованная за передачу решений о жизни и смерти воле случая, она была заменена второй системой под названием «общий прием». Женщина могла отдать своего ребенка без лишних вопросов или просто оставить младенца в корзинке у ворот госпиталя и позвонить в колокольчик для вызова привратника перед тем, как исчезнуть в ночи. Эта тактика привела к катастрофическому результату. Только в первый день принесли 117 детей, и количество лишь возрастало. Вскоре госпиталь оказался переполненным. За первые четыре года общего приема было принято около 15 000 детей; более 10 000 из них умерли.

После множества проб и ошибок в госпитале был создан ряд приемных процедур, отточенных для большей эффективности и мало оставлявших на волю случая. Принятые в 1800-х годах и применявшиеся почти до середины XX века «правила приема детей» включали меры предосторожности, гарантировавшие защиту от неумышленного приема законнорожденных детей. «Дети вдов и замужних женщин не могут быть приняты в госпиталь»^[6]. Супружеские пары, слишком бедные для содержания детей, и женщины, овдовевшие или брошенные своими мужьями, должны были искать помощь в других местах. В отличие от незаконнорожденных, их дети имели шанс в жизни: шанс получить образование, завести ремесло и стать продуктивными членами общества.

Но даже женщины, отвечавшие главным критериям, определенным в этих правилах, не испытывали немедленного облегчения. Процесс приема был долгим. Он мог продолжаться недели и даже месяцы – не из-за каких-то причин, связанных с ребенком, но из-за определения, достойна ли мать воспользоваться щедростью госпиталя.

Для моей бабушки Лены Уэстон этот процесс растянулся на восемь недель.

В 1931 году Лена была тридцатилетней женщиной – незамужней, беременной и одинокой.

Будучи молодой женщиной, жившей в межвоенный период после Первой мировой войны, одного из самых смертоносных конфликтов в истории человечества, она принадлежала к потерянному поколению женщин, приговоренных к одинокому существованию. Война отняла жизни сотен тысяч британских солдат, оставив позади безутешное множество тех, чей шанс выйти замуж так и не наступил. После того как их будущие мужья гибли на полях сражений, незамужние женщины часто оставались жить с родственниками. Если родственники были мужчинами (обычно братьями), женщины могли работать домохозяйками, пока их братья управляли фермами или работали вне дома. Полностью зависевшие от мужской поддержки, они редко развивали иные навыки, кроме ухода за домом. Те женщины, которые жили со своими родственниками, находились в несколько лучшем положении. Их отношения были более равными; работа по дому была общей обязанностью, и не было никаких возражений для поиска работы на стороне. Но, так или иначе, эти женщины редко могли надеяться на брачное предложение.

Родители Лены умерли, а ее сестра Лили иммигрировала в Соединенные Штаты, где жила в знаменитой «Уолдорф-Астории»^[7] и работала на джазового композитора Коула Портера. Вероятно, возможность пойти по ее стопам в какой-то момент была открытой, но к тому времени, когда Лене перевалило за тридцать, ей оставалось только присоединиться к своему брату на ферме в графстве Шропшир, малонаселенной земле рядом с границей Уэльса, с россыпью мелких ферм и отдельными замками. Пейзаж составляли огромные луга, покрытые темно-красными цветами, или пологие холмы, чьи дикие склоны поросли шиповником и рододендронами. Большинство местных жителей были фермерами или работниками близлежащего чугунного завода, хотя имелось удивительное количество землевладельцев с аристократическими семейными корнями. Там не было городов, достойных упоминания, лишь тихие села и деревушки. Ближайшим цивилизованным местом к ферме Уэстона был рыночный городок Веллингтон, где старомодные лавки, обрамлявшие узкую аллею, граничили с кирпичными домами рядовой застройки и старой каменной церковью.

В постоянном ритме повседневных дел и воскресных проповедей, служивших единственной защитой от одиночества, шансы Лены на обретение близости, нежности и любви были близки к нулю. В отличие от одиноких мужчин, которые просто «засевали дикое поле», когда занимались внебрачным сексом, любая женщина, которая осмеливалась искать утешения в объятиях любовника, считалась развратницей и подлежала изгнанию из достойного общества. Были и практические соображения: ограниченная доступность контрацепции (по крайней мере для таких женщин, как Лена) и отсутствие законного способа сделать аборт. Первая клиника по контролю над рождаемостью в Англии была основана в 1921 году защитницей прав британских женщин Мэри Стоупс. Она была видной сторонницей евгеники, и ее отвратительные взгляды на расовую чистоту оставили неизгладимую отметину на ее наследии. Но отстаивание репродуктивных прав женщин считалось революционным новшеством, и она открыто выступала против церкви, осуждавшей контроль над деторождением. Впрочем, эти новшества никак не могли помочь Лене: контрацептивные услуги клиники были доступны только для замужних женщин.

Лена могла смириться со своей участью: с одинокой жизнью, бесконечными днями на ферме в сельской глубинке с единственным компаньоном в лице ее брата.

Но вышло по-другому.

В документах, которые я привезла домой из Лондона, описывалась хронологическая последовательность событий, которые привели Лену к дверям лондонского госпиталя для брошенных детей. Там, где встречались пробелы, было достаточно легко восстановить подтекст, так как Лена поведала обстоятельства своей жизни незнакомым людям, определявшим судьбу ее ребенка. Это было в феврале 1931 года. После продажи яиц на рынке Лена завела привычку пить чай в кафе неподалеку от центра Веллингтона. Именно там она повстречала его. Возможно, Лена заметила, как он улыбается ей через комнату или прикасается к шляпе в знак уважительного приветствия. Имея лишь своего брата в качестве собеседника, Лена могла быть удивительно чувствительной к мужскому вниманию и обаянию. А может быть, это натяжка с моей стороны. Возможно, она хорошо знала, что делала. Возможно, это уже случалось раньше.

Так или иначе, тот февральский день изменил ход жизни Лены и повлиял на жизнь следующих поколений.

Роман был коротким, с быстрыми и пагубными последствиями. После ожесточенной ссоры брат Лены выгнал ее из дома и отправил в Лондон на поиски государственной поддержки. У одинокой и беременной Лены почти не было выбора. Женщина в ее положении могла подать прошение о поддержке ребенка, но ей бы пришлось устанавливать личность отца в ходе судебных слушаний. Процесс проходил бы в публичном суде, что делало ее жертвой позора и насмешек. Общество сурово относилось к женщинам вроде Лены, считая их «падшими» и заслуживавшими наказания. Даже борцы за права женщин придерживались сходных взглядов. Мэри Стоупс, возглавлявшая кампанию за права замужних женщин на контрацепцию, сама осуждала незаконные роды и утверждала, что незаконнорожденный ребенок «по определению ниже законнорожденного в силу того, что его мать не проявила уважения к себе и к его отцу»^[8]. Мэри Ройден, известная феминистка и христианская проповедница, выступала против поблажек для незамужних женщин; по ее мнению, это поощряло бы половую распущенность и одиноких родителей. Джон Боулби, первопроходец в области детской психологии, чьи теории возвысили роль женщины в воспитании детей, считал незамужнюю мать «эмоционально нестабильной», а ее «социально неприемлемый незаконный ребенок» якобы был «симптомом ее невроза»^[9].

Эти глубоко укорененные предрассудки находили отражение в законах того времени. Закон об умственной неполноценности 1913 года даже относил незамужних матерей, «получающих недостаточную помощь», к категории дефективных людей, объединяя их с «идиотами», «имбецилами» и «слабоумными». Таким образом правительственные чиновники получали полномочия разлучать незамужних матерей с детьми и направлять детей в специализированные учреждения. Так называемые законопроекты о внебрачных детях, призванные улучшить состояние незаконнорожденных детей либо открыть для них путь к легитимации, часто выносились на обсуждение в палате лордов, но неизменно отклонялись. Наконец, в 1926 году был принят Акт о законнорожденности, позволявший родителям, не состоявшим в браке, жениться друг на друге и ретроспективно восстанавливать законные права уже родившихся детей, но это не относилось к детям, родившимся в результате супружеской измены. Сходным образом либеральные общественные реформы после 1906 года привели к волне законодательных инициатив, которые обеспечили широкие меры поддержки для разных категорий населения – фабричных рабочих, безработных, детей, пожилых людей и инвалидов, – но не коснулись родительских и рабочих прав незамужних матерей.

Лишь во время Второй мировой войны, когда уровень незаконной рождаемости взмыл на новую высоту, правительство избрало более сострадательный подход к незамужним матерям. Эти перемены произошли слишком поздно для Лены, которая была вынуждена пережидать свою беременность в Констанс-Роуд – работном доме, учрежденном в XIX веке для размещения «слабоумных, лунатиков, калек и престарелых». Ближе к дате родов ее перевели в Далвичский госпиталь, основанный «Попечителями бедных и бездомных из прихода Святого Спасителя», где 1 января 1932 года она родила здоровую девочку.

О содержании ребенка не могло быть и речи – во всяком случае без поддержки ее брата.

Через два дня после рождения дочери Лена написала первое из нескольких писем. Рукописное послание было направлено по адресу на Брансуик-сквер, уже знакомому мне – тогда оно попало в мои руки, примерно через восемьдесят пять лет после написания. Содержание письма было трудно расшифровать, поскольку чернила выцвели от времени, а почерк местами был неразборчивым. Я поднесла фотокопию ближе к лицу и прищурилась, разбирая слова.

Уважаемая мадам!

Обращаюсь к вам с просьбой о милосердной помощи, если вы можете ее оказать. К моему несчастью, я родила здесь дочь, но не могу найти ее отца, и хуже того, у меня нет родителей. Если бы я нашла кого-то, кто мог бы позаботиться о ребенке, то смогла бы вернуться к работе. Буду очень рада, если вы сочтете уместным приехать и встретиться со мной, чтобы я [неразборчиво] все объяснила и рассказала вам.

Искренне ваша,

Лена Уэстон

В ответ секретарша госпиталя для брошенных детей прислала Лене формуляр для обращения и копию «Правил приема детей» – тех самых правил, которые были приняты более века назад.

В формуляре содержались некоторые общие вопросы о ребенке, его поле и дате рождения, но остальные вопросы были сосредоточены на обстоятельствах, которые привели к беременности. Кто является отцом ребенка? Каково его полное имя? Вы обручились с целью дальнейшего замужества? Кто вас познакомил с ним? Знает ли отец о вашем положении? Обещал ли он позаботиться о ребенке?

В ходе исследования я узнала, что главной целью госпиталя было обеспечение крова для незаконнорожденных детей, которые в ином случае были бы обречены на падение в расщелины общественного порядка. Однако существовало понимание, что учреждение должно служить второй, вероятно, более важной цели: возвращению падшей женщины к ее прежнему положению. Согласно Джону Браунлоу, секретарю госпиталя в середине XIX века, который сам был прежним найденышем, спасение женщин от проституции было первостепенным делом. Его особенно заботило, что женщина, ставшая «неосторожной жертвой коварства», без содействия госпиталя могла стать «исступленной в своем отчаянии»^[10]. Браунлоу считал себя вынужденным помочь такой женщине. Он писал следующее:

Сохранение жизненных функций младенца не может рассматриваться в соперничестве со спасением молодой женщины от греха, несчастья и позора в самом расцвете жизни, когда ее преступление могло быть единственным и исключительным актом неблагоразумия. Многие необыкновенные случаи покаяния, за которыми следовало возвращение мира, покоя и репутации, доходили до сведения автора этого меморандума. По его собственному наблюдению, некоторые подобные случаи происходили с благополучными женами и матерями из процветающих семейств, которые без спасительной помощи данного учреждения могли бы стать самыми печально известными и неисправимыми проститутками. Очень редко бывали случаи (и ни один из них не остался незамеченным), когда женщина, получившая помощь от госпиталя для брошенных детей, не была бы защищена от проституции^[11].

 

Помощь женщине в восстановлении ее достоинства и добродетельности была важной и благородной целью, и правила учреждения отражали серьезность этой задачи. Для того чтобы ее ребенка приняли в госпиталь, мать должна была доказать администраторам, что все их условия были удовлетворены.

Каждое правило было призвано определить, обладает ли женщина моральными качествами, достаточными для возможного восстановления ее репутации, и сможет ли она вернуться к прежнему положению в обществе, если ей окажут честь и примут ребенка на воспитание. На этот счет правила были непреклонны.

Ни один ребенок не может быть принят, пока настоящий Комитет после должного исследования не убедится в предыдущем добронравии и текущей нужде его матери, а также в том, что отец ребенка бросил его и мать, и, наконец, в том, что прием ребенка, по всей вероятности, будет средством возвращения матери на путь добродетели и честного образа жизни^[12].

Даже самые богатые дамы не могли рассчитывать на смягчение этих суровых правил. Младенцы, передаваемые на попечение в кружевных чепчиках или затейливо вышитых платьицах, с дорогими игрушками, зажатыми в крошечных пальчиках, в полной мере подвергались такой же строгой процедуре.

После приема ребенка его мать могла вздохнуть спокойно, зная о том, что само его существование будет тщательно оберегаемым секретом. Госпитальный клерк записывал имя матери, пол и возраст ребенка в центральном реестре, и это была единственная запись, подтверждавшая личность матери. Реестр, вместе с другими определяющими личность предметами^[13] или документами, помещался в сейф «для сохранения в полной секретности и безопасности» и мог быть открыт «лишь по распоряжению центрального Комитета [госпиталя]»^[14].

Ребенок получал новое имя и в корреспонденции или в ответах на запросы его можно упоминать только по первой букве имени и дате приема. Сначала детям давали имена в честь заслуженных общественных деятелей; этот обычай был заведен в 1741 году, когда первые двое подопечных госпиталя были названы в честь его основателя Томаса Корама и его жены Юнис. Система именования была заброшена, когда выросшие дети стали выдвигать притязания на родство с однофамильцами, а герцоги и графы, одолжившие им свои имена, были вынуждены защищаться от ложных претензий на наследство.

Во время первоначального просмотра документов в маленькой комнате напротив госпитального музея я обратила внимание, что Лена не упомянула имени отца в формуляре о приеме, но анонимно назвала его «странствующим коммерсантом». Когда Вэл вернулась к нам, я с любопытством спросила ее, не был ли он коммивояжером. В моем собственном образе мыслей сложилось чисто американское представление об этом ремесле: заурядный мужчина в дешевом костюме, который стучится в двери и продает энциклопедии или пылесосы. Возможно, я бы могла проследить личность моего деда, изучая компании, которые нанимали коммивояжеров в этом регионе. Но Вэл мягко отговорила меня от этой идеи вместе с моими надеждами на большее. Среди тех, кто обращался с прошениями в госпиталь для брошенных детей, часто встречались заявления, что предполагаемые отцы были путешественниками, проезжавшими через городок, ради сокрытия их подлинной личности.

Еще один намек содержался в показаниях Лены.

Брат – мой ближайший родственник… Я обращалась к нему с просьбой принять меня и ребенка, на что он ответил, что не может потерпеть ребенка, но может оказать мне некоторое содействие… Я обращаюсь к вам с этим прошением в уверенности, что если вы милосердно заберете моего ребенка, то я смогу работать и надеяться, что однажды мои обстоятельства позволят вернуть обратно этого малыша. Трагическая часть состоит в том, что я не знаю его отца, то есть многого о нем, так как наша встреча была случайной и незнакомец не назвал мне ни своего имени, ни адреса. Увы, только сейчас я осознала свою глупость! Верю, что вы можете понять и помочь мне избежать самой ужасной судьбы.

Мое внимание привлекло то обстоятельство, что Лена перечеркнула слово «незнакомец». Возможно, она испытывала моментальную нерешительность, так как «странствующий коммерсант» на самом деле был ее знакомым – скажем, женатым любовником. Но в ее письмах не было ничего о личности этого человека.

Когда я получила архив, он представлял собой мешанину отдельных документов без особого порядка, и после возвращения из Лондона я потратила почти две недели на разбор содержимого и тщательное составление каталога. Годы работы публичным адвокатом, готовившимся к суду без помощи команды ассистентов, отточили мое организационное мастерство. Подойдя к задаче, как к любому судебному делу, я кропотливо упорядочила документы, пользуясь наклейками с цветной кодировкой. Хронологически следующее письмо было печатным ответом Лене из госпиталя, датированным 7 января 1932 года.

Уважаемая мадам!

Я получил формуляр с вашим обращением, но с сожалением довожу до вашего сведения, что ваше дело не может быть рассмотрено, пока вы не окажетесь в состоянии сообщить мне имя человека, которого вы полагаете отцом вашего ребенка, адрес его проживания или работы, когда вы были знакомы с ним, и какое-либо подтверждение вашей истории.

Искренне ваш,

секретарь

Когда я читала машинописный ответ, с его отрешенной интонацией и видимым безразличием к бедственному положению матери, я представляла Лену, сидевшую на кровати в Далвичском госпитале, одинокую и почти наверняка испуганную. Возможно, она читала этот обескураживающий ответ, когда прижимала к груди ребенка, которому предстояло стать моей матерью. Но следующее письмо в моей хронологически упорядоченной папке дало мне косвенное представление о характере Лены. Через три дня она попробовала еще раз.

Уважаемый сэр!

Спасибо за ваше письмо, отправленное во вторник. Я отметила, что в текущих обстоятельствах вы не можете принять мое прошение.

Если бы вы любезно предоставили разрешение на беседу с вами, то я бы смогла дать лучшее и более полное описание подробностей моего дела. Уверена, что вы не откажете мне в этом. В ожидании вашего ответа.

С уважением,

искренне ваша, Лена Уэстон

Ее настойчивость окупилась, и 25 января она получила следующий ответ:

Уважаемая мадам!

В ответ на вашу просьбу предлагаю вам прибыть в офис администрации завтра (во вторник) в 15.30 для беседы с представителями приемного комитета.

Пожалуйста, не приносите с собой ребенка.

Искренне ваш,

секретарь

«Пожалуйста, не приносите с собой ребенка». Заключительная строка сама по себе многое говорила о том, какого рода «беседа» ожидала Лену в присутствии управляющих, от которых зависело окончательное решение о приеме ее ребенка. Эти люди, имевшие полномочия управлять госпиталем для брошенных младенцев и определять судьбу матерей и детей, которые приезжали к ним, не стали бы умиляться при виде румяного младенца. Поскольку они решали, какие дети могут быть приняты, то выносили суждение исключительно в присутствии матерей.

По первоначальному замыслу, приемная комиссия состояла из богатых и влиятельных людей, многие из которых принадлежали к аристократии. В их рядах бросалось в глаза отсутствие женщин – хотя, как я впоследствии узнала, женщины сыграли ключевую роль в основании госпиталя. Сначала предполагалось обеспечить им формальное участие в управлении учреждением, но в конце концов эти планы были отвергнуты, так как женщины, «согласно обычаю, не могли принимать участия в управлении общественными делами»^[15]. Только мужчины решали судьбу тысяч женщин и их детей. Они не только определяли кандидатов для приема, но и устанавливали нормы их воспитания и образования, даже методы наказания. Прошло почти двести лет, прежде чем первая женщина заняла место в их рядах.

Я была не понаслышке знакома с таким неравенством, так как провела большую часть своей карьеры адвокатом на американском Юге, выступая на громких процессах, часто в небольших сельскохозяйственных городах. Для успешной работы я должна была хорошо ориентироваться в мире, где господствовали мужчины. Федеральный судья, обращавшийся только к адвокатам мужского пола во время закрытых слушаний. Бывший генеральный прокурор, который обращался ко мне только через свою секретаршу. Адвокат противоположной стороны, говоривший о моей «чрезмерной резкости» в действиях по защите моего клиента (черта, которой обычно восхищаются у адвокатов-мужчин). Но эти мужчины и их недооценка моих навыков вдохновляли меня на более целеустремленную защиту, большую прямоту и желание пользоваться любой возможностью для сомнения в нормах, которые я считала устаревшими и несправедливыми.

Эта черта характера часто доставляла мне неприятности.

Мне было семь лет, когда я впервые бросила вызов мужчине, притом в шесть раз старше меня. Мистер Накамото был родителем, который делил обязанности карпулинга^[16] с моей матерью, отвозя меня и свою дочь на уроки игры на скрипке к профессору Хардеру и обратно.

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – однажды спросил он меня.

– Президентом! – храбро провозгласила я и забралась через окошко на откидное сиденье его коричневого микроавтобуса.

– Но ты не можешь стать президентом, Жюстина! Ты же девочка!

– Ошибаетесь, – возразила я. – Очень даже могу!

Он пустился в наставления о моих ограниченных гендерных перспективах, а я продолжала возражать ему без всякого промедления, пока он не сдался моему упрямству. Я дерзко сложила руки на груди и воззрилась на него, когда он открывал заднюю дверцу. Больше он никогда не задавал мне вопросов.

Такая же дерзость заставила меня двадцать лет спустя бросить вызов группе адвокатов между вторым и третьим курсом юридического колледжа во время дружеской игры в софтбол^[17]. Я работала летним клерком в престижной юридической фирме в Нэшвилле. Если бы все прошло хорошо, они предложили бы мне работу после окончания колледжа.

Пришло мое время взять биту, и я подошла к основной базе.

– Бери первую, – посоветовал рефери и указал перчаткой на первую базу. Мне было известно о давнем правиле лиги: если питчер сопровождает бэттера-мужчину, за которым по очереди следует женщина, то женщина-бэттер автоматически «совершает прогулку» на первую базу. Это правило было предназначено для того, чтобы не позволять искушенным питчерам выбивать из строя следующего бэттера – слабую и неумелую женщину.