Дин Лейпек
Дракон должен умереть. Книга I
Однако Мэри уехала, а чувство вины по-прежнему не отпускало его, и стало окончательно ясно, что дело совсем не в ней.
Генри вернулся в Тенгейл. Леди Теннесси встретила его вполне дружелюбно, хотя была и не очень разговорчива. Дав ему прийти в себя, а снегу – окончательно растаять, она как-то за завтраком спросила его:
– Как там Джоан?
Генри долго смотрел на свою мать, а она – на него, и брови у нее были подняты точь-в-точь как у Генри, когда он ждал ответа на какой-нибудь каверзный вопрос.
Через два дня Генри уже был в пути.
* * *
Это было самое тяжелое путешествие в его жизни. Погода стояла прекрасная, пели птицы, светило солнце, журчали ручьи, но каждый шаг давался Генри с невероятным трудом. Он не знал, что скажет Джоан, когда придет. И он не знал, захочет ли она его слушать, даже если ему будет, что сказать.
Генри простоял под скалой куда больше времени, чем обычно, собираясь с духом, пока солнце не стало клониться к закату. Наконец он пнул себя мысленно в последний раз и начал долгий подъем вдоль отвесной каменной стены.
Его снова никто не встречал, но на этот раз Генри это не удивляло. Когда он вошел, в домике было очень тихо. Сагр раскладывал на столе остатки высушенных трав, Джоан сидела на полу спиной к входу, разбирая какие-то книги. Когда Генри вошел, осторожно прикрыв за собой дверь, Сагр поднял глаза на звук, а Джоан обернулась.
Какой-то малой толикой своего сознания Генри заметил, что Сагр молча прошел мимо него, снял с вешалки плащ и вышел на улицу. Но он не мог проследить за ним даже глазами, потому что все остальные его мысли заполнило лицо Джоан.
Он думал, что знает людей и мир. Он думал, что многое уже повидал и ко многому привык.
Но он никогда бы не мог предположить, что человек может так измениться за несколько месяцев.
Ее лицо было очень худым и очень бледным. Ореховые глаза над проявившимися скулами казались очень большими, а тонкие губы на фоне белой кожи – очень яркими. Она поднялась, пока он стоял, оглушенный и остолбеневший, и Генри увидел, что она еще выросла и сильно похудела. Длинное шерстяное платье, одно из тех, что связала ей сама леди Теннесси, еще больше подчеркивало эту худобу, делая девушку, стоявшую перед Генри, эфемерной. Да, именно девушку, потому что за эту зиму Джоан совсем перестала быть девочкой.
Но больше всего его поразила внутренняя перемена, которую он чувствовал, хотя Джоан продолжала стоять и молчать. В ней были тишина и отстраненное спокойствие, которое иногда он встречал разве что у своей матери, да еще у Сагра. Спокойствие и мудрость.
Она повернула руку, поправляя замявшийся рукав, и его внутренности вдруг резко скрутило. Длинный, неровный яркий шрам, идущий почти на всем протяжении руки от локтя до запястья. Она заметила его взгляд и повернула обе руки, сложив их перед собой. Он моргнул и снова посмотрел ей в глаза.
В голове повторялось глупым бессмысленным рефреном что-ты-натворил-что-ты-натворил-что-ты-натворил…
Он медленно подошел, не очень понимая, что делает, и еще немного постоял перед ней, а потом опустился на одно колено, взял одну искалеченную руку и поднес ее к губам. Рука казалась очень хрупкой. Некоторое время оба не двигались, потом наконец она освободила пальцы и положила ее ему на щеку, заставляя его поднять голову. Некоторое время она смотрела на него сверху вниз очень серьезно. Потом опустила руку и сказала мягко:
– Я приготовлю нам ужин.
Быть человеком
Генри остался.
Прошла неделя, невероятно спокойная, тихая, светлая неделя. Генри долго не мог понять, откуда взялось знакомое чувство, пока наконец не вспомнил с удивлением, что так уже было в детстве, когда он поправлялся после тяжелейшей кори. Было то же постепенное осознание мира заново, то же внимание к деталям, до того пропускаемым безо всякого интереса, то же стремление к покою, созерцанию, тишине. Именно тогда, в десять лет, случился его первый книжный запой, к величайшему удовольствию матери и некоторому недовольству отца, считавшему, что чтение – крайне неподходящее для мальчика занятие. С тех пор Генри и приобрел привычку ударяться поочередно то в разгул, то в интеллектуальное затворничество, позволяя обоим родителям радоваться за своего сына, если и не одновременно, то хотя бы в равном количестве. Со смертью отца необходимость в разгулах отпала, но сила привычки оказалась непреодолимой.
Сейчас Генри тоже стал много читать. Благодаря Джоан в доме Сагра появилась отличная подборка книг – серьезные научные трактаты сочетались в ней с легкой поэзией крессов в оригинале или нескольких искусных переводах, записки и воспоминания известных путешественников – с любовными романами в стихах, написанными кружком придворных трубадуров, творивших еще при дедушке Джоан. Было в этой библиотеке и много книг по религии и философии. Последнее, впрочем, было чтением не для праздного удовольствия – Джоан и Сагр выискивали любые упоминания драконов.
Это их занятие, продолженное и после приезда Генри, представляло для него предмет особых угрызений совести. Он с ужасом понял, что по сути не знает ничего про то, что происходило с Джоан почти год. В прошлый приезд зимой он мало интересовался ее состоянием.
Они мало разговаривали в первые дни. Это не было холодным, отстраненным молчанием, как в прошлый его приезд. Просто Джоан с Сагром, и в обычное время разговаривавшие друг с другом немного и по существу, никак не пытались сейчас вовлечь Генри в круг своих проблем, как будто тоже чувствуя, что ему необходимо время, чтобы прийти в себя. Чтобы помолчать.
И Генри был им благодарен за это.
Он молчал. Молчал и наблюдал за тем, как они живут, не особо вмешиваясь в эту жизнь. Помогал в хозяйстве, ел с ними, вставал утром и ложился спать вечером. Иногда Генри перебрасывался с кем-то из них парой слов, легких, как весенние облака. В этих словах не было особого смысла. И не должно было быть.
Он часто сидел и смотрел, как Джоан что-то делает, стараясь угадать хоть часть того, что не знал, хотя должен был знать. Смотрел, как она ходит, как говорит, как улыбается – или, наоборот, становится серьезной и задумчивой. Генри заметил, что характер ее движений изменился – в Джоан появилась одновременно и женская мягкость, и точность, свойственная людям, которые хорошо знают, что делают. Особенно часто Генри смотрел на ее руки. Она больше не давала ему разглядеть страшные уродливые шрамы, скрывая их длинными рукавами, но Генри все равно каждый раз внутренне вздрагивал, вспоминая о них.
Иногда ему казалось, что, несмотря на ощущаемые им спокойствие и умиротворение, есть некая грань, за которой и то и другое резко заканчивается. Что их общее согласованное молчание было вызвано тем, что ни на одну тему нельзя было бы поговорить, не опасаясь эти спокойствие и мир разрушить. И так же отчетливо Генри понимал, что им с Джоан очень нужно поговорить.
Он снова много ходил по горам. В прошлый раз Генри уходил из дома, потому что ему невыносимо было там находиться. Сейчас он уходил, пытаясь найти в себе силы задать Джоан разные неприятные вопросы, чтобы услышать еще более неприятные ответы. Но каждый день солнце садилось раньше, чем он успевал набраться решимости.
Погода по-прежнему была великолепной, и наконец воздух прогрелся так, что после полудня на солнце становилось по-настоящему жарко. Все было пропитано запахами и пронизано теплом, и Генри наконец решил, что если и вести тяжелый разговор, то именно в такой день, как этот.
Он шел по седловине, когда на противоположном склоне увидел знакомую фигуру. Даже если он в начале и не был уверен, что это Джоан, то в следующий момент она помахала Генри рукой. Вряд ли в этих краях разгуливало много знакомых с ним девушек.
Генри стоял и смотрел сквозь прикрытые от яркого света веки, как она идет к нему, сочетая стремительность движений с грациозностью и плавностью. Последние несколько десятков шагов под горку Джоан пробежала и резко остановилась прямо перед Генри. Она улыбнулась, и это была знакомая улыбка. Не такая открытая, как раньше, но почти такая же искренняя.
Было очень жарко, и она закатала рукава.
Он совершенно не собирался смотреть на ее руки, он просто скользнул по ним глазами и застыл, не в силах оторвать взгляд. Так же, как тогда, первый раз, Джоан заметила этот его взгляд и стала быстро, почти судорожно отворачивать рукава. Один спустился легко, но второй никак не поддавался, и он услышал, как она зашипела и тихо выругалась.
Генри поймал Джоан за руку и повернул запястьем вверх. Она вздохнула.
– Я не хочу, чтобы ты это видел.
Он кивнул, ничего не ответив. Она попробовала выдернуть руку, но он покачал головой, останавливая ее. Долго смотрел на шрам со спокойным, почти невозмутимым выражением лица. Потом поднял на нее глаза.
– Я думаю, что мне очень полезно будет почаще это видеть, – заметил Генри тихо.
Джоан поморщилась:
– Это не то, о чем ты думаешь.
Он снова кивнул. Потом опять посмотрел на шрам и машинально сжал ее запястье.
– А что это? – спросил он еще тише.
На этот раз она все-таки выдернула руку и опустила наконец непослушный рукав.
– Несчастный случай, – ответила Джоан резко, тоном, пресекающим дальнейшие разговоры на эту тему. Генри невольно напрягся, и ему стоило большого труда напомнить себе, что она имеет полное право на него злиться.
– Джоан…
– Генри, ты тут ни при чем. Я упала со скалы.
– Упала? – недоверчиво спросил он.
– Упала.
– Как?
– А как обычно падают люди? – раздраженно бросила она. – Не удержалась, потеряла равновесие. Упала.
Он молчал.
– Или ты считаешь, что я все-таки не человек? – Джоан с вызовом посмотрела на него.
Генри вздрогнул от этого вопроса.
– Нет, я так не считаю, – медленно ответил он.
Джоан закусила губу. Он старался смотреть на ее лицо, но взгляд снова предательски скользнул по рукам. Она заметила.
– Серьезно, Генри. У меня есть множество поводов злиться на тебя – но не за это.
– За что тогда? – спросил он, прекрасно зная ответ – и зная, как им обоим нужно, чтобы она ответила.
Джоан быстро посмотрела на него, не зло, а скорее нерешительно, как будто раздумывая, что именно следует ему рассказывать, и тут же отвернулась. Генри ждал ответа, и совершенно не к месту вдруг заметил, что под правым ухом у нее есть родинка.
– Пойдем, – наконец сказала Джоан, кивая в противоположную от дома сторону. – Я расскажу тебе все, что ты пропустил.
* * *
Все началось с того, что Джоан стала скучать.
Она всегда скучала по Генри – и всегда в этом была здоровая доля обычной скуки, потому что подросткам всегда очень важно общаться, и не всегда очень важно с кем. Поэтому Сагр в первое время не видел ничего страшного в том, что Джоан скучает и с нетерпением ждет возвращения Генри. Кто знает, может быть, вернись он летом, все случилось бы по-другому. Но он не приехал.
Они ждали его в середине лета. Джоан пристально вглядывалась вглубь ущелья – но из-за поворота никто не появлялся, и вскоре она почувствовала первые странные симптомы. Оказалось, что не выходить из дома и не смотреть вдаль становится совершенно невозможно, хотя само занятие и не приносило никакого облегчения. Сагр хмурился, увеличил дозы успокоительного, но это привело лишь к тому, что постоянная нервозность перешла в тяжелую апатию, грозившую перерасти в депрессию, и от пустырника пришлось на время отказаться. Тогда Джоан трижды – трижды! – за одну неделю превратилась в дракона, причем все поводы были совершенно несерьезными. Кроме того, она стала беспокоиться, что с Генри могло что-то случиться, и к концу лета Сагр склонен был это беспокойство разделять. Он не мог иначе объяснить столь долгое отсутствие.
Наступила осень, а Генри так и не пришел. Они пошли в деревню, чтобы отправить гонца в Тенгейл. Ответное письмо было написано рукой леди Теннесси, и в нем сообщалось, что с Генри все в порядке, и, по ее сведениям, он сейчас находится где-то на востоке страны. К письму прилагались многочисленные подарки.
Полученные известия произвели на Джоан неожиданно положительный эффект – она разозлилась. Стала мрачнее и жестче, но зато перестала переживать, высматривать и страдать. Она злилась, и потому легко убедила себя, что ей вообще все равно, где Генри и что с ним. Сагр и сам изрядно сердился. Он не думал, что Генри мог быть настолько безответственным.
Становилось все холоднее, а Джоан становилась все мрачнее и молчаливее. Сагр заставлял Джоан читать невероятно заумные книги по философии и естествознанию, от которых вскипал мозг, но которые поэтому хорошо отвлекали ее. И Джоан отвлекалась. Но не надолго. И не всегда.
А потом наконец, в самом конце осени, Генри все-таки пришел. Но когда Сагр увидел его, он не испытал никакого облегчения. Сагр боялся, что от этого визита будет больше вреда, чем пользы. И не ошибся.
О том, что на самом деле произошло перед уходом Генри, Сагр узнал сильно позже, когда снял с рук Джоан швы и повязки. Но тогда, зимой, он не знал, что до прихода Генри она успела прочитать три его письма к любовнице, очень нежных, умных, тонких письма, содержавших все те слова, которые – теперь она понимала – он должен был сказать ей. Но вместо этого Генри оттолкнул ее, ясно показав при этом, кто из двоих ему дороже. А потом, на следующий день, Генри ушел, просто взял и ушел, именно в тот момент, когда она начала чувствовать себя виноватой и так хотела помириться с ним. Но она не могла собраться с силами. И теперь было совершенно очевидно, что его можно было не ждать.
Она стала превращаться просто так, на пустом месте. К счастью, Джоан все еще умела предчувствовать момент превращения, и потому каждый раз успевала выбежать из дома или отойти на безопасное расстояние. Но больше не было причины, которой можно было бы научиться избегать. Сагр стал подозревать, что Джоан не могла больше справляться с собой, и было совершенно непонятно, что с этим делать. О возвращении ее во дворец в таком состоянии не могло быть и речи, но Сагр стал раздумывать, нельзя ли рассчитывать на помощь со стороны леди Теннесси. Что-то нужно было делать, и делать срочно.
И Джоан сделала. Позже Сагр пытался выяснить у нее, как такое могло произойти. Он прекрасно знал, что она не могла нечаянно оступиться. Это было невозможно.
– Но ведь люди иногда оступаются? – спросила Джоан.
– Да, но… – начал было Сагр.
– Я хотела быть человеком, – ответила она просто.
И тогда Сагр понял, что перед ним уже не ребенок.
В одном смысле вся эта история оказалась, безусловно, полезной. Сагр давно уже раздумывал на тему того, что может случиться с Джоан, если кто-то попробует повредить ее здоровью или жизни. Он подозревал, что это будет похоже на то, как дракон реагирует на любую боль, только значительно сильнее. И оказался прав.
Дракон защитил жизнь Джоан. Превращение случилось сразу же после того, как она упала со скалы – разодрав почти до кости обе руки, сломав два ребра и получив серьезное сотрясение мозга.
Вот только снова стать человеком она уже не могла.
Воля умирающего не может сравниться с волей дракона, стремящегося жить. Такую волю дракон поглотит даже против собственного желания, ибо им правит инстинкт – единственный инстинкт дракона, неподвластный его разуму – инстинкт самосохранения.
Дракон поглотил Джоан полностью.
И если бы Сагр оказался рядом на мгновение позже, он уже не успел бы вернуть ее. Но крик дракона – крик боли и ужаса – был еще ее криком. Ибо драконы не знают ни боли, ни ужаса.
Он успел. Успел вторгнуться в сознание дракона и уловить там мысли Джоан. Уловить, удержать, докричаться до нее. Вернуть.
Первый месяц Джоан молчала. Сначала Сагр не на шутку встревожился – и сотрясение, и превращение могли иметь серьезные последствия. Но довольно быстро он понял, что это молчание не было тупым и бессмысленным безмолвием сумасшедшей. Оно было… содержательным.
Месяц спустя она сидела в кресле с книгой на коленях, пока он растапливал печь и собирался заняться их ужином. Краем глаза Сагр заметил, что она смотрит не на страницы, а на свои руки. Потом Джоан вдруг захлопнула книгу, отложила ее, встала и подошла к нему.
– Так, – сказала она тихо, но четко. – Хватит. Я приготовлю еду.
Они никогда больше не говорили с ней о том, что произошло. Но с тех пор готовила только Джоан.
* * *
Она рассказала Генри все. И как они ждали его, и как писали письмо леди Теннесси. Как она обиделась на него. Как прыгнула со скалы – потому что больше не хотела превращаться и подумала, что это может помочь. Что вместе с собой она убьет и дракона.
Дракона убить не получилось. Но, во всяком случае, превращаться Джоан перестала.
Она рассказала Генри все – и нельзя сказать, чтобы после этого рассказа он почувствовал себя лучше. Только глубокое чувство раскаяния могло заставить его желать, чтобы она ему это рассказала – и Генри предпочел бы обо всем тут же забыть. Но он помнил. С наступлением лета Джоан все чаще открывала руки. И каждый раз внутри у Генри все переворачивалось и скручивалось. Иногда почти до тошноты.
Он не сразу заметил, что немного напрягается, когда она поворачивает голову налево, и он видит все ту же родинку под ухом. Но, даже обратив наконец внимание на такую несколько странную свою реакцию, он не придал этому особого значения. Генри встречал женщин с умопомрачительными ногами, грудью, талией, бедрами, руками, даже шеей. Но ему никак не могло прийти в голову, что такие же чувства в нем может вызвать родинка.
Он постепенно приучил себя смотреть на шрамы Джоан без содрогания, и поэтому далеко не сразу обратил внимание на то, насколько безупречными ему кажутся ее руки. Генри всматривался в ее лицо, пытаясь отыскать признаки каких-то серьезных душевных перемен, в которых он был бы виноват – и не заметил, что не смотреть на ее лицо ему становится все сложнее.
Короче говоря, прошло слишком много времени, прежде чем Генри сообразил, что происходит.
* * *
«Надо поговорить», – подумал Генри, рассматривая стенку сарайчика. Стенка была деревянной, посеревшей от времени, но выглядела вполне прочной и целой – несмотря на то, что Генри уже которую неделю подряд нет-нет да и прикладывался об нее головой. Впрочем, прикладывался он не только об сарайчик, но вообще обо все, что оказывалось поблизости в тот момент, когда он начинал думать. Думал Генри в последнее время только об одном, и чем больше думал, тем сильнее ему хотелось обо что-нибудь приложиться.
«Надо поговорить. А не маяться тут, набивая себе шишки».
Генри задумчиво похлопал стенку рукой, как будто извиняясь за свое поведение, и пошел в дом.
* * *
– Джоан, опять? – Сагр смотрел на девушку скорее с изумлением, чем с укором. В руке у той была ручка деревянной ложки, разломанной пополам в процессе готовки. Джоан постукивала обломком по краю печной плиты с очень сосредоточенным видом, как будто это постукивание могло объяснить, почему в очередной раз жизнь ложки оборвалась столь внезапно и бесславно.
– Я сделаю новую, – поднял глаза Генри, отрываясь от книги. Сказать по правде, книгу он не читал, а в очередной раз сидел и думал. Стукнуться головой хотелось при этом невыносимо – но вокруг были люди. А объяснить, в чем дело, он им не смог бы.
Он и самому себе не мог толком этого объяснить.
Это будет интересно
Генри прожил с ними всю весну – и все лето. Это было дольше, чем за все разы до того, вместе взятые, и логично было предположить, что скоро он должен уехать. Почему-то считалось, что Генри не может всегда жить у Сагра. Почему он не может, никто никогда не спрашивал, хотя ответ – и теперь Генри прекрасно это знал, – заключался лишь в том, что ему было бы невообразимо скучно проводить все время в доме отшельника. Не самое подходящее занятие для дворянина двадцати шести лет отроду.
Сейчас Генри прекрасно понимал, что он может жить у Сагра сколько угодно. Не существовало такой точки мира, в которой его присутствие было бы более необходимым, чем здесь. Оно явно влияло на Джоан лучше, чем отсутствие. За все время она еще ни разу не пыталась превратиться, ей не снились кошмары, и, если не считать коротких приступов задумчивости, оканчивающихся сломанными ложками, Джоан казалась вполне спокойной. Судя по рассказам Сагра, почти весь предыдущий год она была совсем не такой.
Но и продолжать жить так, как они жили, было невозможно. Генри все чаще стучался головой о сарайчик, и все чаще строгал новые ложки. Он не знал, почему Джоан их ломает, но все больше убеждался в том, что лучше будет это узнать. По крайней мере, ему так казалось.
Ежедневная домашняя рутина заполняла большую часть дня – оставшееся время Генри и Джоан ходили по горам, если погода тому способствовала. Их мнение о том, что можно назвать подходящей погодой для прогулок, счастливо совпадало – поэтому иногда они приходили домой мокрыми насквозь. Если же на улице творилось такое, что даже они предпочитали находиться под крышей, то Генри читал, а Джоан шила – или Джоан читала, а Генри строгал ложки. Тогда время текло медленно и тягуче, как сахарный сироп, а невысказанные слова застывали в воздухе, делая его тягучим и вязким.
Поэтому больше всего Генри и Джоан любили ходить по горам.
Их прогулки скорее следовало называть походами – но Генри вырос здесь, а Джоан была нечеловечески вынослива, поэтому расстояния и перепады высоты значили для них не очень много. Они шли куда глаза глядят по большей части молча и неоправданно быстро, как будто у них действительно была цель, которой нужно было достигнуть как можно скорее. Однако каждый вечер они вновь оказывались там же, откуда уходили, в прямом и переносном смысле, и Генри оставался на улице стучаться головой, а Джоан шла в дом готовить ужин – и ломать ложки.
Генри порой было интересно, что обо всем происходящем думает Сагр. Однако Мастер драконов всегда заставлял Генри чувствовать себя болтливым, несдержанным и крайне экспрессивным человеком – а сейчас Сагр если и разговаривал с ними обоими, то лишь о чем-то совершенно незначительном и сиюминутном. Когда Джоан рассказала наконец Генри, что с ней произошло, у него с Сагром состоялся тяжелый разговор, в процессе которого последний сухо и коротко дал понять, что думает обо всем произошедшем. Однако Сагр ни разу не обмолвился о том, что думает о происходящем теперь – а Генри не особо хотел его расспрашивать. У него и так уже порядком болела голова.
В конце концов Генри пришел к выводу, что должен уехать. Ему самому не очень нравилась эта мысль, но что-то нужно было делать – а ничего лучше Генри придумать не мог. Он решил, что скажет Джоан о своем отъезде во время прогулки, чтобы избежать сцены в доме Сагра. И дом, и Сагр и так уже повидали за последние годы слишком много.
Они вышли после обеда и пошли в неопределенном направлении, время от времени короткими вопросами уточняя друг у друга, куда же именно они идут. Как обычно, Генри поражался спокойной уверенности, с которой Джоан двигалась, ее скорости в сочетании с неослабевающей точностью движений. Бывали моменты, когда он с трудом поспевал за ней. И иногда ему казалось, что она знает об этом.
Возле знакомого обрыва Джоан остановилась – горная лужайка здесь резко обрывалась, а дальше раскрывалось ущелье, плавно змеящееся между темно-зеленых склонов. Когда они приходили сюда, Джоан неизменно вставала на самом краю, закрывая глаза и подставляя лицо солнцу и ветру. В такие моменты Генри всегда чувствовал, что она становится еще дальше от него, чем обычно. И всегда было невероятно тяжело не попытаться хоть немного это расстояние сократить.
Сегодня все было сложнее, поскольку Генри не знал, когда они снова окажутся здесь. Он стоял и смотрел, как Джоан раскрывает руки – или крылья? он никогда не мог сказать наверняка, – как закрывает глаза, как отрывается и улетает в неведомые края, где ему никогда не дано побывать. Она была драконом, одинокой душой, недоступной загадкой – она уходила все дальше и дальше, стоя в двух шагах от него, а ему все еще не хватало смелости пройти эти два шага и вернуть ее себе. Вернуть? Генри слабо усмехнулся. Если подумать, ее никогда у него и не было.
Джоан продолжала стоять неподвижно на самом краю, и он почувствовал, что больше не в силах это терпеть. Но, вместо того чтобы все-таки подойти к ней, он тихо позвал ее:
– Джо.
Она опустила руки и обернулась, медленно, как будто плавно закладывая поворот в воздухе, подстраиваясь под восходящие и нисходящие потоки, опускаясь, опускаясь все ниже – что-то в ее глазах вспыхнуло и погасло, и наконец она снова стояла рядом с ним, на земле, в двух шагах – ближе, чем это позволял этикет.
– Да?
Генри всегда вздрагивал, когда она говорила вот так – тихим, немного отстраненным голосом. Он сразу начинал особенно остро чувствовать несовершенство всего мира вообще – и себя в частности.
– Мне пора возвращаться.
– Я знаю, – наконец сказала Джоан и отвернулась.
Он молчал, надеясь, что она скажет что-то еще, но она просто стояла, по-прежнему отвернувшись, так что он не мог увидеть ее лицо. Генри смотрел на ее узкую спину, как обычно в такие моменты чувствуя, что начинает тихо ненавидеть эту слишком прямую спину, излучающую спокойствие и уверенность в то время как он чувствовал себя взвинченным и потерянным, – как вдруг Джоан слегка согнулась и схватилась за голову руками. Генри увидел уже знакомое странное мерцание, и почувствовал, как постепенно реальность заменяется невозможным идеальным миром, как перед глазами вместо существующих гор вырастают невыносимо пронзительные пейзажи, мерцающие и манящие…
Он подскочил к ней одним прыжком, схватил за плечи, развернул и прижал к себе, стараясь сжать как можно сильнее, не дать превратиться, совершенно не думая о том, что еще несколько мгновений назад он не мог заставить себя к ней подойти, и только надеясь, что ему хватит силы воли ее удержать. В голове крутился вихрь странных видений, они мелькали все быстрее и быстрее…
Все закончилось так же резко, как и началось. Вокруг были горы, светило солнце, стояла мягкая тишина, и Генри слышал, как часто Джоан дышит, уткнувшись лбом ему в грудь. У него бешено колотилось сердце.
– Как ты? – спросил он хрипло, когда ее дыхание постепенно выровнялось. Она не ответила и попыталась отстраниться. Он тут же отпустил ее.
– Не очень, – пробормотала Джоан, слегка усмехнувшись и массируя ладонями лицо. – Прости.
Генри промолчал, чувствуя, как накатывается страшная слабость. Он успел тяжело опуститься на землю до того, как подкосились ноги. Его мутило.
Джоан удивленно посмотрела на Генри. Подошла, наклонилась, но он ее не видел. Тогда она села рядом и положила руку ему на плечо.
– Что с тобой? – спросила она с некоторым беспокойством в голосе.
Он только покачал головой.
– Прости, – повторила она, на этот раз с бóльшим чувством.
– Ничего страшного, – выдавил Генри, опустив голову и опершись лбом о колено. – Я сейчас приду в себя. Все хорошо.
Наконец он глубоко вздохнул, поднял голову и медленно открыл глаза.
– Лучше? – спросила она.
– Относительно, – слегка улыбнулся он, поворачиваясь к ней. – Ты застала меня врасплох.
– Я сама себя застала врасплох, – пробормотала Джоан. Генри сидел, глядя на Джоан, чувствуя плечом ее тепло, и неожиданно для себя сказал:
– Я не хочу уезжать.
Она посмотрела на него, чуть прищурившись.
– Тогда зачем уезжать?
– Я боюсь… – начал он медленно, – я боюсь, что, если я останусь, я совершу какую-нибудь непоправимую глупость.
– Например? – спросила Джоан, продолжая внимательно смотреть ему в глаза.
Он должен был заметить, что ее глаза все еще были желтыми. Конечно же, он должен был это увидеть. Но, когда он поднял руку и осторожно дотронулся кончиками пальцев до ее лица, он думал совсем не об этом.
Она мгновенно вскочила и попятилась от него, почти задыхаясь и дрожа так сильно, что ее силуэт стал постепенно расплываться…
Он тоже был уже на ногах и кинулся к ней, но она крикнула срывающимся голосом:
– Не подходи ко мне! – И он замер, чувствуя, что второй раз ему ее уже не остановить. Она сделала последний шаг – и упала спиной в пропасть, а в следующий момент дракон, сверкая серебряной чешуей, резко развернулся в воздухе, взмыл вверх и с шумом понесся вдоль ущелья в сторону их дома. Мгновение спустя он скрылся из вида.
Генри стоял, по-прежнему протягивая руки вперед. Его трясло. Несколькими глубокими вдохами он заставил себя успокоиться, медленно опустил руки и осторожно пошел по тропе, внимательно глядя себе под ноги.
Сагр встретил его недалеко от дома. Лицо Мастера было непроницаемым.
– Что случилось? – спросил он Генри, и его голос дрогнул, обнажая скрытую ярость.
– Я не знаю, – искренне ответил Генри. Его честность, судя по всему, несколько смягчила Сагра.
– Она превратилась, когда вы были вместе?
– Да. Но я не понимаю, почему это произошло. Она не злилась, не пугалась, не…
Он запнулся, потому что вдруг понял, почему она превратилась в дракона. Ему стало нехорошо.
– Генри? – Сагр пристально посмотрел на него.
– Где она? – спросил Генри тихо и невыразительно.
– Внутри.
Джоан сидела в кресле, подобрав ноги и положив подбородок на колени. Когда он вошел, она не повернула голову и не посмотрела на него.
– Джо, – позвал Генри тихо. Она не отреагировала. Он подошел и опустился на пол перед ней так, чтобы поймать ее взгляд. Она отвела глаза и стала смотреть в окно.
– Джо, посмотри на меня, – сказал он так же тихо, но с нажимом. Она не пошевелилась.
– Джо! – Он повысил голос, и она наконец встретилась с ним взглядом. Ее глаза были зелеными и совершенно пустыми.
– Ты знаешь, почему ты сегодня превратилась?
Ее лицо чуть дрогнуло, и на губах появилась сухая, жесткая улыбка.
– Конечно.
Генри вопросительно поднял брови. Она долго смотрела на него, потом шумно вздохнула и закрыла глаза.
– Почему, Джо? – спросил он, когда стало понятно, что сама она ничего больше не скажет.
Она резко открыла глаза и пристально взглянула на него. Встала порывистым, неуловимым движением – он никак не мог привыкнуть, что теперь она всегда движется так, – и прошла мимо него к двери. Он уже ожидал, что она молча уйдет, но в последний момент Джоан остановилась и тихо произнесла:
– Не надо, Генри. Не унижай меня еще сильнее. Я стараюсь изо всех сил. Мне очень жаль, что у меня не получается это так хорошо, как должно было бы, но я правда очень сильно стараюсь.
– Не получается что? – бросил Генри через плечо, но в ответ услышал лишь скрип дверных петель…
Он еще некоторое время стоял на коленях, потом встал и задумчиво потер щеку рукой. Щека была колючей и немного чужой.
Дверь отворилась, но он не стал оборачиваться, зная заранее, что это Сагр.
