Диана Садреева
Ты не виновата
История Али
Три поколения жертв
Осенью 1997 г. в одном ничем не примечательном казанском дворе с раскинутыми руками лежал труп мужчины. Мужчину звали Олег, и он был участником организованной преступной группировки (ОПГ). Три месяца тому назад в собственной квартире убили его товарища, также члена ОПГ. Только друга обнаружили лежащим на паркетном полу рядом с пакетом, набитым продуктами, и запечатанным ящиком «Советского шампанского», а Олега – на улице рядом с домом. От друга остались несколько пустых граненых стаканов, коробка шоколадных конфет и лужа крови, а от Олега – нечто более ценное: жена Яна и маленькая дочь Аля.
Отмечать сороковины со дня смерти мамы вместо собственного семнадцатилетия было обидно: хотелось праздника, воздушных шаров, торта со свечками и друзей с подарками. А вместо этого пришлось смотреть на занавешенные тряпками зеркала и черный платок на светлых бабулиных волосах.
Алла ходила по квартире и повторяла про себя:
– Она это сделала специально, специально сделала!
Хотя, конечно, мама повесилась не для того, чтобы испортить дочери праздник. Долгие годы она безуспешно боролась с наркозависимостью. Женщина впервые попробовала наркотики сразу после смерти мужа: заботливый друг решил, что так вдова перестанет чувствовать боль. Героин пришелся как никогда кстати, и боль отступила, правда на короткое время. С каждым годом зависимость становилась все сильнее и сильнее; из дома начали пропадать деньги и техника, в квартире стали появляться неопрятные люди, отношения с дочерью ухудшались с каждым днем.
Дочь у Яны забрали первого сентября: Але заплели косы с большими белыми бантами, повесили тяжелый ранец на плечи и проводили в первый класс. Она стояла на школьной линейке вместе с другими такими же взволнованными детьми, а напротив волновались заботливые бабушка и дедушка. Яны не было по уважительной причине: в тот день ее впервые поместили в психбольницу.
Вначале Аля скучала: семилетнему ребенку было сложно осознать причину, по которой мать ее бросила, оставила одну.
Вместе им было хорошо: они любили рисовать, гулять по улице, держаться за руки и выбираться на дачу. Каждые выходные уезжали за город к прадеду. Домик стоял на берегу синей Волги, закаты были оранжево-малиновыми, а воздух – свежим и прохладным. Вместе с мамой они путешествовали; в Праге, например, купили большую охапку воздушных шаров и шутили, что с ними Аля стала похожа на маленького продавца. Девочке нравилось смотреть на красивую маму, которая постоянно меняла стрижки и цвет волос, любила длинные цветастые платья, жакеты с большими плечами и ботинки на низком каблуке. Пока мама была здорова, она готовила дочке завтрак, отводила ее в детский сад, а сама отправлялась на работу в банк. Когда признала себя больной, то, отпустив маленькую дочкину ладошку, вложила ее в руку своей матери.
Из нежной маминой дочки Аля превратилась в сложного подростка. С ног до головы облачилась в черную одежду, и все думали, что однажды она перережет-таки себе вены.
Она доставляла семье большие неудобства: прогуливала школу, не ночевала дома, шлялась по всему городу в компании таких же несчастных брошенных подростков, хамила учителям и взрослым, проколола нос, начала делать тату и месяцами не разговаривала с мамой.
Бабушка каждый день провожала Аллу до школы, стягивала с худых плеч пуховик, с маленьких ножек ботинки, снимала шапку с выжженных краской волос и уезжала на работу, забрав верхнюю одежду с собой.
– Иди в школу, – говорила она, – и не смей прогуливать. – А потом добавляла: – Я за тобой заеду.
Внучка кивала головой и сливалась с толпой школьников, а через десять минут покидала стены своей элитарной школы: отсутствие верхней одежды, вопреки надеждам бабушки, ее не останавливало. Пока послушные дети местных чиновников и бизнесменов в усиленном режиме учили английский и готовились к стабильному будущему, непослушная девочка Аля в отглаженной школьной форме и белых туфельках скользила по загаженному желтому льду за гаражи, чтобы вдоволь накуриться дешевых сигарет и напиться крепкого алкоголя.
В семнадцать лет девушка возненавидела собственное тело и с каждым куском съеденной булки ненавидела его еще больше.
Это потом психотерапевт скажет, что так она наказывала себя за отсутствие здоровой любви и ощущения безопасности. Но еще несколько лет до осознания и начала лечения ей придется вытирать рукавом дизайнерской кофточки рвоту и избегать заведений, где она уже вставала на колени в уборной, засовывала немытые пальцы – безымянный и указательный – себе в рот и с каждым рвотным позывом издавала звуки, пугающие посетителей.
Обнаженная, белокожая, Аля каждое утро, собрав волосы, вставала перед зеркалом и смотрела на себя. Раньше бабуля часто повторяла, что внучка похожа на отца. Тот же дикий нрав, тот же большой нос, те же голубые глаза. Однако с каждым годом Аля все больше понимала, насколько сильно ее тело напоминает тело матери.
«Это ее руки, эльфийская форма лица, грудь и мягкий теплый живот. Это ее тело, а не мое».
Посреди глухой тишины, прерываемой звуками от прикосновений ложек к тарелкам и чашек к блюдцам, Елизавета Павловна неожиданно произнесла:
– Интересно, я смогу стать самоубийцей?
– Ну, ба, – спросила внучка, – откуда такие мысли?
– Оттуда, – вздохнула Лиза и осмотрелась вокруг.
В просторной пятикомнатной квартире, обставленной дорогой мебелью и увешанной репродукциями картин известных художников, завтрак в молчании дожевывали трое: женщина с короткими кудряшками, мужчина с тяжелым подбородком и молодая девушка с черными татуировками по всему телу. Последнее время Елизавета Павловна часто повторяла, что ждет смерти. Умереть хотелось быстро, не мучая ни себя, ни других.
– Рак или автокатастрофа? – спросила она и посмотрела на Алю. Та отвела взгляд и ничего не ответила.
За свои пятьдесят лет Лиза успела похоронить первого мужа, любимого отца и дочь и не видела смысла в долгой жизни. Близкие не знали, как реагировать на подобные фразы.
– Мужику, – кашлянул супруг Елизаветы Павловны, – сон и пихание, а женщине – хуй до кишок. Тебе, видимо, не хватило. Ну извините!
Анвар встал из-за стола, подошел к холодильнику, открыл морозильную камеру и достал оттуда бутылку водки. Он опрокинул несколько рюмок, приблизился к жене и, резко склонившись, поцеловал в щеку. Женщина сжалась: она приспособилась к грязному, вульгарному языку мужа, но привыкнуть к объятьям вместо ударов так и не смогла.
Елизавета Павловна и Анвар были очень разными – настолько, что даже люди со стороны не стеснялись подходить к женщине с вопросом: «Что ты делаешь рядом с ним?»
Елизавета не знала, что ответить: на протяжении их совместной жизни она хотела уйти, но при ее положении в обществе было стыдно оказаться и вдовой, и разведенкой одновременно.
Анвару повезло: ради него, хамоватого таксиста, который любил не только сквернословить, но и поднимать руку на жену и неродную дочь, был отвергнут обходительный и влюбленный в Лизу одногруппник, когда-то демонстративно выпрыгнувший из окна общаги. Причем Елизавета была исключительно амбициозной и трудолюбивой: из школьного кабинета добралась до кресла начальницы, а вместе с деловым костюмом купила несколько автомобилей и квартир.
А вот падчерица получилась нескладной и в семнадцать лет сбежала из дома. Анвар не любил отпускать людей, хотя рано или поздно они все его бросали. Первым ушел отец, второй – мать-самоубийца. Родные братья, с которыми он оттачивал мастерство боя в промзоне Кировского района, тоже оставили его. Младший умер в тюрьме, а старший погиб некрасивой смертью: ему по ошибке ампутировали здоровую ногу, а потом отрезали и вторую. По медицинскому заключению, он умер от неожиданной остановки сердца по пути из сельской больницы в городскую. Анвар потом долго искал безногий труп брата по разным моргам.
Вскоре его бросила и первая жена – маленькая робкая женщина по имени Марья, которая согласилась родить ребенка, а спустя годы, пока Анвар поправлял здоровье в санатории, сменила замки. Он вылез из грязевой ванны, сожрал очередной стакан кислородного коктейля, вернулся домой и обнаружил, что ключ не входит в замочную скважину.
– Пусти меня, гнида! Грязная шлюха! Я вышибу тебе мозги в подворотне! Открой дверь!
Но жена не открыла: за годы совместной жизни она устала смотреть на свои синяки.
Анвару ничего не оставалось, кроме как постоять перед дверью, спуститься вниз и начать все с чистого листа. В новой жизни ничего особо не изменилось, просто место первой жены и родной дочери заняли другая женщина по имени Лиза и другая девочка по имени Яна. Он будет колотить их так же методично и регулярно – до сбитых на руках костяшек.
Елизавете было не страшно, когда ее обливали кипятком или молотили кулачищами. Куда страшнее оказалось наблюдать, как большие волосатые руки и ноги поднимались над родной дочерью. Светлые волосики любимой двадцатичетырехлетней наркоманки прилипали к грязному сопливому лицу, тоненькие ручки с исколотыми венами обнимали колени и безуспешно пытались отразить удары, пока мужчина бил по ребрам, животу и голове.
– Прекрати, пожалуйста, прекрати! – кричали жена Лиза и внучка Аля, но Анвара невозможно было остановить.
Мужчина сам решал, когда хватит, тогда он просто выходил подышать свежим воздухом. На улице успокаивался и потом как ни в чем не бывало возвращался. Он знал, что его ждет: чем больше синяков оставалось на женских телах, тем дольше ему предстояло подыгрывать в их любимой игре под названием молчанка.
Правила были просты: ты приходил домой, а все молчали.
Однажды он принес наручники и приковал Яну к большой кровати. Чтобы защелкнуть металлические браслеты на тонких запястьях, ему понадобилось всего одно движение. Браслеты пришлось защелкнуть до упора – иначе тоненькие кисти выскальзывали.
Аля пыталась освободить маму, однако ничего не получилось: вытянуть руку из наручников было мало того что практически невозможно, так еще и очень больно: кожа сдиралась маленькими белыми лоскутками, но хотя бы не кровоточила. Через полчаса браслеты оставили красные следы, через несколько часов – фиолетовые.
Аля просила у деда:
– Отпусти маму, отпусти! Дай ключ!
Но Анвар не отпускал: ему понравились запах наручников и выгравированный на тяжелом сером металле индивидуальный номер. Наркоманов он искренне ненавидел, испытывал к ним презрение и отвращение – они казались ему существами, недостойными жизни и нормального отношения.
– Таких, как она, надо убивать, – говорил он на семейных ужинах, и у внучки в горле появлялся комок, который невозможно было сглотнуть с первого раза.
То, что мама умерла, Аля осознала лишь спустя несколько лет. Первой реакцией были слезы, обычные человеческие соленые слезы. Она заплакала сразу, как только услышала неожиданную новость, – теплой апрельской ночью, пока они в пижамах готовились ко сну. Потом она плакала и по пути к маме, и когда стояла в коридоре квартиры и смотрела на тянувшуюся из кухни белоснежную мертвую руку.
Через несколько дней слезы высохли, а вместе с ними ушли и эмоции. Девочка продолжила существовать так, словно ничего не случилось. Нелюбимые одноклассники по просьбе учителей стали заботливыми и вежливыми, а Алла не понимала, почему: образ ее жизни никак не изменился. Она давно была разлучена с мамой, и последняя так часто пропадала неизвестно где или лежала в больнице, что девочке казалось, будто и сейчас Яна уехала, но вернется.
И лишь два года спустя Аля стала понимать, что мамы больше нет. К осознанию невозвратного прибавилось чувство вины – за полгода до смерти она перестала разговаривать с матерью. Правила игры были по-прежнему очень просты: если тебе говорят «Здравствуй», молчи, звонят – сбрасывай, пытаются обнять – отверни лицо. Так и прошли шесть месяцев.
«Тебе что, больше мать не нужна?» – написала Яна дочери за несколько дней до самоубийства.
Аля хотела ответить, но отложила телефон в сторону.
«Чуть попозже, пусть помучается, – подумала, – а потом я ей обязательно напишу».
Аля рассказывает, что они с мамой всегда страдали от тотального контроля бабушки: чтобы быть рядом с дочкой, Елизавета Павловна купила квартиры в соседних домах. Она часто врывалась не только без приглашения, но даже без стука, иногда обнаруживая Яну в спальне с мужчиной, иногда – на кухне со шприцом. Она пыталась отслеживать каждый шаг взрослой, но наркозависимой дочери: ежечасно звонила на домашний телефон, ежедневно непрошеной гостьей заявлялась к ней в дом, ежегодно пыталась «подлечить».
Примерно так же Елизавета Павловна вела себя и с внучкой: контролировала действия, комментировала яркие крашеные волосы и стиль одежды. При этом оплачивала ей все необходимое: квартиру, машину, путешествия и образовательные курсы за рубежом.
Але было плохо в родном городе: она не могла расслабиться и в свои двадцать два ощутить себя взрослым человеком, а не вечным ребенком сердобольной бабушки и жестокого деда. Поэтому однажды решила покинуть родовое гнездо и уехать в другой город.
В день отъезда зашла в квартиру, увидела лежащего на полу кухни деда и на цыпочках подошла к нему.
– Деда, – позвала она его, – ты живой?
Деда молчал и не шевелился.
Юная внучка склонилась над старым дедом, затаила дыхание и стала смотреть на грудную клетку – так обычно делают испуганные заботливые мамы, только-только вытолкнувшие детей из своих тел. Та медленно поднималась: легкие продолжали принимать кислород. Аля успокоилась и вышла из кухни.
В коридоре около двери стояли рюкзак и чемодан с вещами. Девушка взяла их в руки и неожиданно услышала позади громкий бас:
– Ты никуда не уедешь!
Аля обернулась.
– Я сказал тебе, что ты от нас никуда не уедешь!
– Ну, дедуля, – сказала она спокойно, – меня ждет такси, я опоздаю на поезд.
– Я не позволю тебе уехать.
Несмотря на то, что дедушка Анвар превратил жизнь бабушки и мамы в ад, Аля считала его хорошим: внучку он называл «ангельским творением» и никогда не бил. Она видела его с другой стороны: человеком, который любил животных и ревел как ребенок, когда пришлось усыпить любимую собаку. Человеком, который в растянутой футболке «Я рыбак» сидел на берегу реки с удочкой и подкармливал леща то хлебом, то червем, то опарышем. Человеком, который верил, что он настоящий цыган, хотя над этой байкой все лишь добродушно посмеивались.
Зато теперь, стоя в длинном коридоре родового гнезда, Аля наконец впервые посмотрела на деда иначе. И он предстал перед ней как большой агрессивный мужик, способный одним ударом кулака свалить на пол.
– Де-е-е-е-да, – ласково сказала внучка, – ну ты чего?
И настороженно улыбнулась.
– А вдруг у меня с сердцем было плохо?! – орал он. – Вдруг я там умирал!
– Ты румяный и от тебя разит алкоголем – на человека с инсультом ты не похож.
Аля поняла: он лег на пол, чтобы она испугалась, сдала билет и осталась дома. Если у молодой девушки любимой игрой была молчанка, то у деда – манипуляция.
– Никуда ты, нахер, не уйдешь, – повторил он и преградил ей дорогу.
– Перестань, пожалуйста, отпусти.
Раздался его крик. Потом дикий протяжный ор. Анвар несколько раз грязно выругался, схватил ее за руки и толкнул в гардеробную комнату.
Девушка схватила с тумбы вазу и попыталась его ударить, но Анвар перехватил стеклянный сосуд, отбросил в сторону, вырвал из рук телефон и им же на Алю замахнулся.
– Какой же ты сильный, – удивилась она, – ого!
Нежная внучка продолжила обороняться: она ударила деда по больной коленной чашечке, и тот застонал. Аля быстро выбежала из квартиры, дрожащими руками закрыла дверь на замок и позвонила Елизавете.
– Бабуля, – говорила она, запыхавшись, – не приходи сегодня домой. Дед пьяный, агрессивный.
– Хорошо, – ответила она. – Ты все-таки от нас уезжаешь?
– Да, – виновато произнесла внучка.
– Не уезжай…
Но Аля села в такси и поехала, оставив позади собственный дом и дом матери, ненавистную школу, любимый сквер и до боли знакомую психбольницу. Миновала большой торговый центр, облюбованную туристами пешеходную улицу, истоптанный старушками и нищенками «Колхозный рынок». Добралась до железнодорожного вокзала, добрела до серого перрона и одной из верхних полок длинного поезда. Закинув наверх вещи, поджав ноги и воткнув наушники в уши, она отправилась в Москву.
Уехать было правильным решением: там ждали престижный вуз, карьерные возможности и самое главное – свобода. В новой жизни не было узких коричневых дорог до кладбищ, по которым каждый уходил по-разному: от выстрелов в грудь, удавки на шее, тяжелых болезней. Их хоронили и после смерти за ними ухаживали по-разному: у кого-то могилы сровнялись с землей, у кого-то были окружены ржавыми ограждениями, а у кого-то портрет на большой каменной плите от частых прикосновений маминых рук блестел на солнце как новенький.