Диана Гэблдон
Эхо прошлого. Книга 2. На краю пропасти
Глава 35. Тикондерога
12 июня 1777 года, форт Тикондерога
Джейми спал голым на тюфяке в отведенной нам крошечной каморке. Она располагалась на чердаке одного из каменных зданий казарм, и к полудню в ней становилось жарко, как в аду. Впрочем, мы редко бывали здесь днем: Джейми в это время вместе с рабочими возводил мост через озеро, а я навещала больных в лазарете или у них на дому – где царила точно такая же жара. Зато благодаря нагревающимся за день каменным стенам прохладными вечерами нам было тепло в нашей комнате без камина и с маленьким окошком.
После заката от воды тянуло прохладой, и с десяти вечера до двух ночи в домах становилось уютней. Сейчас было около восьми вечера – еще светло снаружи, еще жарко внутри; капельки пота блестели на плечах Джейми, затемняя его виски до бронзового оттенка.
С одной стороны, хорошо, что наша комнатушка была единственной на верхнем этаже здания, – это давало хоть какую-то возможность уединиться. А с другой стороны, к нашему возвышенному приюту вели сорок восемь каменных ступеней, по которым приходилось регулярно приносить воду и выносить помои. Я притащила бадью воды, и мне показалось, что оставшаяся половина, которая не пролилась на мое платье, весит по меньшей мере тонну. Поставленная на пол бадья брякнула, Джейми тут же проснулся и заморгал.
– Ох, прости, я не хотела тебя разбудить.
– Ничего, саксоночка. – Он широко зевнул, сел, потянулся и пригладил пальцами влажные кудри. – Ты ужинала?
– Да, поела с женщинами. А ты?
Обычно Джейми в конце дня ел вместе с рабочими, но иногда его приглашал на ужин генерал Сент-Клер или кто-нибудь из капитанов ополчения.
– Хм-м… – Он лег на тюфяк и принялся наблюдать, как я наливаю воду в жестяной таз и беру щелочной обмылок.
Я разделась до нижней рубашки и принялась тщательно мыться, хотя от едкого мыла чесалась даже моя огрубевшая кожа, а его запах вышибал слезу. Я ополоснула руки и выплеснула воду из окошка, предварительно крикнув «Поберегись!», и снова налила в таз чистой воды.
– Зачем ты это делаешь? – удивился Джейми.
– У малыша миссис Уэллман, похоже, свинка. Не хотелось бы никого заразить.
– Я думал, ею болеют только маленькие дети.
– Как правило, – подтвердила я, морщась от щиплющего кожу мыла. – Но если ею заразится взрослый – особенно мужчина, – то последствия будут гораздо серьезней. Болезнь влияет на тестикулы. Если ты не хочешь, чтобы твои яйца раздулись до размера дыни…
– Тебе точно хватит мыла, саксоночка? Я могу принести еще. – Джейми взял кусок льняной ткани, служивший нам полотенцем. – Вот, a nighean, давай я вытру тебе руки.
– Минуточку. – Я расшнуровала корсет, сняла рубашку, повесила ее на крючок у двери и надела домашнее платье. Затем поплескала оставшейся водой на руки и лицо и села на тюфяк рядом с Джейми, вскрикнув от боли в хрустнувших коленях.
– Боже мой, бедные ручки, – пробормотал Джейми, нежно касаясь их полотенцем. Он промокнул воду с моего лица. – И твой бедный носик тоже обгорел на солнце.
– Лучше покажи мне свои руки.
Кожа на них огрубела, они были сплошь покрыты порезами, мозолями и волдырями, однако Джейми небрежно отмахнулся от моей заботы и с протяжным стоном лег на тюфяк.
– До сих пор болят, саксоночка? – спросил он, заметив, как я потираю колени. Они так до конца и не восстановились после наших приключений на «Питте», а постоянные подъемы и спуски по лестнице лишь усугубляли болезнь.
– Старость – не радость, – я попробовала свести все к шутке. Я осторожно согнула правую руку, и локоть отозвался болью. – Что-то сгибается уже не так хорошо, а что-то болит. Иногда мне кажется, что я вот-вот развалюсь на части.
Закрыв один глаз, Джейми посмотрел на меня.
– Я чувствую себя так с тех пор, как мне исполнилось двадцать. Ничего, со временем привыкаешь. – Он потянулся – в спине что-то приглушенно хрустнуло – и подал мне руку. – Иди ко мне, a nighean. Когда ты меня любишь, ничего не болит.
Он оказался прав.
* * *
Проснулась я спустя два часа, чтобы проверить кое-кого из пациентов, нуждавшихся в присмотре. Среди них был и капитан Стеббингс, который, к моему удивлению, упорно отказывался как умирать, так и лечиться у кого-либо, кроме меня. Лейтенанту Стэктоу и другим докторам это не нравилось, но, поскольку требование капитана Стеббингса подкреплялось пугающим присутствием Гвинейского Дика с заостренными зубами, татуировками и всем прочим, я по-прежнему оставалась его личным доктором.
У капитана поднялась температура, дышал он с присвистом, но все же спал. При звуке моих шагов Гвинейский Дик поднялся с тюфяка, словно ожившее воплощение ночного кошмара.
– Он ел что-нибудь? – тихо спросила я, осторожно трогая запястье Стеббингса. Некогда полный, капитан сильно исхудал.
– Съел чуть суп, мэм, – прошептал африканец и указал рукой на стоявшую на полу чашку, прикрытую от тараканов платком. – Как вы сказали. Я дать еще, когда он проснется пописать.
– Хорошо. – Пульс у Стеббингса был лишь слегка чаще нормального; я наклонилась к мужчине и принюхалась – гангреной не пахло. Я извлекла пулю из его груди еще два дня назад, из раны слабо сочился гной, но я полагала, что она очистится сама, без моего вмешательства. Должна очиститься, я все равно ничего не могу сделать.
В казарменном лазарете было практически темно, слабый свет исходил лишь от светильника у входа и от костров во дворе. Цвет кожи Стеббингса я не видела, однако проблеск белого, когда он приподнял веки, заметила. Увидев меня, он что-то буркнул и закрыл глаза.
– Хорошо, – повторила я и оставила его на попечение Дика.
Гвинейскому Дику предлагали вступить в Континентальную армию, но он отказался, предпочтя остаться военнопленным наряду с капитаном Стеббингсом, раненым Ормистоном и некоторыми другими моряками с «Питта».
– Я англичанин, свободный человек, – просто сказал он. – Может, немного пленник, но свободный. Моряк, но свободный человек. Американец может быть не свободным.
Может.
После лазарета я зашла к Уэллманам, проверила больного свинкой ребенка. Хотя малыш чувствовал себя не очень хорошо, его жизни ничто не угрожало. Потом я медленно пошла по освещенному луной двору, наслаждаясь ночной прохладой. Повинуясь внезапному побуждению, я влезла на люнет[8], который смотрел на узкий конец озера Шамплейн и холм Неприступный.
Оба стражника, охранявшие люнет, спали; от них разило выпивкой. Обычное дело – боевой дух в форте невысок, а спиртное доступно.
Я стояла у стены, положив руку на одну из пушек; ее металл еще хранил накопленное за день тепло. Удастся ли нам убраться отсюда раньше, чем станет слишком жарко от пальбы? Еще тридцать два дня – и ищи ветра в поле. Форт и без угрозы со стороны англичан разлагался и гнил, словно мусор в выгребной яме. Оставалось лишь надеяться, что Джейми, Йен и я выберемся отсюда, не заболев чем-нибудь серьезным и без оскорблений со стороны какого-нибудь пьяного идиота.
Заслышав тихие шаги сзади, я обернулась. За спиной у меня стоял Йен, свет костров озарял его высокую худощавую фигуру.
– Можно поговорить с тобой, тетушка?
– Конечно, – ответила я, удивленная столь официальным обращением.
– Кузина Брианна не удержалась бы и высказала все, что об этом думает, – сказал Йен, кивнув на наполовину построенный мост. – А дядя Джейми уже высказал.
– Я знаю.
Джейми последние две недели пытался убедить нового коменданта форта Артура Сент-Клера, командиров ополчения, инженеров – всех, кто его слушал, и многих, кто не хотел слушать, – в бесполезности моста. Все, кроме командования, понимали, что глупо тратить силы людей и материалы на строительство моста, который с легкостью может уничтожить артиллерия с вершины Неприступного.
Я вздохнула. Не в первый раз я наблюдала недальновидность военных и, боюсь, не в последний.
– А кроме этого о чем еще ты хотел поговорить со мной, Йен?
Он глубоко вздохнул и повернулся лицом к блестящему под луной озеру.
– Помнишь гуронов, которые были в форте недели две назад?
Две недели назад отряд гуронов пришел в форт, и Йен весь вечер провел с ними: курил, слушал рассказы. Некоторые истории были об английском генерале Бергойне, чьим гостеприимством гуроны воспользовались до прихода сюда. Они сказали, что Бергойн, не жалея ни времени, ни денег, активно вербовал ирокезов из Лиги[9]. Более того, называл индейцев своим секретным оружием. Мол, он натравит их на американцев.
Насколько я могла судить, Бергойн был настроен излишне оптимистично. И все же я предпочитала не думать о том, что может произойти, если он все-таки убедит индейцев сражаться на своей стороне.
Йен, погрузившись в раздумья, глядел на Неприступный.
– Даже если и так, почему ты говоришь об этом мне? – поинтересовалась я. – Лучше бы ты рассказал Джейми и Сент-Клеру.
– Я рассказал.
Над водой разнесся крик гагары, удивительно громкий и зловещий, – словно призрак пел йодлем.
– Правда? Тогда о чем ты хотел поговорить со мной? – слегка нетерпеливо спросила я.
– О детях, – выпрямившись и повернувшись ко мне, резко сказал он.
– Что?
После приезда гуронов Йен сделался тих и угрюм, и я предположила, что так на него повлиял разговор с индейцами. Но что такого они могли рассказать ему о детях?
– О том, как их делают, – решительно сказал Йен, отведя, однако, глаза в сторону. Будь здесь светлее, я наверняка увидела бы, как он покраснел от смущения.
– Прости, я отказываюсь верить, что ты не знаешь, от чего появляются дети, – немного помолчав, сказала я. – Так что же ты на самом деле хочешь узнать?
Йен вздохнул, но наконец-то посмотрел на меня и выпалил:
– О том, почему я не могу сделать ребенка.
Я в замешательстве провела костяшками пальцев по губам. Бри мне говорила, что Эмили, жена Йена из племени могавков, родила мертвую девочку и по меньшей мере дважды не доносила ребенка до срока. Именно потому он и ушел из Снейктауна, где жили могавки, и вернулся к нам.
– Почему ты думаешь, что причина в тебе? – не церемонясь, спросила я. – Большинство мужчин в мертворожденном ребенке и выкидыше винят женщину. Как и большинство женщин, если уж на то пошло.
Я винила и себя, и Джейми.
Он нетерпеливо фыркнул.
– У могавков по-другому. Они говорят, когда мужчина ложится с женщиной, его дух борется с ее духом, и если он побеждает, то зарождается ребенок.
– Хм. Ну, не возьмусь утверждать, что они не правы. С мужчиной или с женщиной просто обязано что-то происходить – или с ними обоими.
– Да. – Йен нервно сглотнул, прежде чем продолжить. – Среди гуронов была каньенкехака, женщина из Снейктауна. Она узнала меня и сказала, что Эмили родила ребенка. Живого ребенка.
Рассказывая об этом, он переминался с ноги на ногу и похрустывал пальцами, а потом замер. Лунный свет падал на его лицо, затемняя глазные впадины.
– Я думал, тетушка, – тихо произнес Йен. – Очень долго думал. О ней, об Эмили. О Йексе – моей маленькой дочери. – Он умолк, напряженно уперев кулаки в бедра, но собрался с духом и продолжил уже спокойней: – А совсем недавно мне вот что пришло на ум. Если… то есть когда, – поправился он, бросив взгляд через плечо, словно опасался увидеть там недовольного Джейми, – мы вернемся в Шотландию, я не знаю, как там все сложится. Но вдруг я… вдруг я снова женюсь – там или здесь…
Неожиданно Йен пристально посмотрел на меня. Печаль делала его старше. У меня сердце защемило при виде неуверенности и надежды на его юном лице.
– Вряд ли я возьму себе жену, если буду знать, что не в силах дать ей живых детей.
Он снова сглотнул и опустил взгляд.
– Тетя, ты не могла бы… посмотреть мои детородные органы? Вдруг с ними что-нибудь не так? – Его рука легла на набедренную повязку.
– Это подождет, Йен, – поспешно сказала я. – Давай я сначала узнаю историю твоей болезни, а там видно будет, нуждаешься ли ты в обследовании.
– Почему? – удивился он. – Дядя Джейми рассказал мне о сперме. Я подумал, что моя сперма может оказаться не совсем такой, как следует.
– В любом случае мне понадобится микроскоп. Но если сперма неправильная, то обычно зачатия не происходит вообще. Насколько я поняла, у тебя иная проблема. Скажи… – спрашивать не хотелось, однако выхода не было. – Ты видел свою дочь?
Йен покачал головой.
– Не совсем. То есть я видел сверток из кроличьих шкурок, в которые ее завернули. Потом ее положили высоко в развилку ветвей на кедре. Я иногда ходил туда ночами, просто чтобы… Я хотел достать сверток, развернуть его и увидеть ее лицо. Но Эмили это не понравилось бы…
– Вот черт… Йен, прости, твоя жена или кто-нибудь из женщин говорили, что ребенок выглядел не как все дети? Были у нее… какие-нибудь уродства?
Он уставился на меня, широко распахнув глаза, и какое-то время лишь беззвучно шевелил губами.
– Нет, – сказал он наконец, и в его голосе было поровну боли и облегчения. – Нет. Я спрашивал. Эмили не хотела говорить о ней, об Исабель, – так я хотел назвать ее, но я спрашивал до тех пор, пока Эмили не рассказала, как выглядел ребенок. Она была прекрасна, – прошептал Йен, глядя на мерцающее отражение фонарей в воде. – Прекрасна.
Фейт тоже была такой. Прекрасной.
Я положила руку на его твердое жилистое плечо.
– Это хорошо, – тихо сказала я. – Очень хорошо. Теперь расскажи все, что вспомнишь о беременности Эмили. У нее текла кровь после того, как выяснилось, что она беременна?
Я задавала ему вопросы, заставляя вновь переживать надежды и страхи, опустошенность после каждой потери, вспоминать, что он видел и что знал о семье Эмили: были ли у них в роду мертворожденные младенцы и выкидыши…
Луна прошла над нами и склонилась к закату. Наконец я потянулась.
– Я не совсем уверена… Полагаю, что проблема в резусе.
При последних словах прислонившийся к большой пушке Йен поднял голову.
– В чем?
Бессмысленно было объяснять ему про группы крови, антигены и антитела, и, на мой взгляд, это не так уж сильно отличалось от объяснений могавков.
– Если у женщины кровь резус-отрицательная, а у ее мужа – резус-положительная, то у ребенка кровь будет резус-положительная, потому что она доминирующая… не важно, что это означает. В общем, ребенок будет с положительным резус-фактором, как его отец. Иногда при этом первая беременность протекает без осложнений – которые обязательно возникнут при последующих беременностях, – а иногда нет. Тело матери понемногу производит вещество, которое убивает ребенка. Но если у резус-отрицательной женщины такой же муж, то их потомство тоже будет резус-отрицательным и не погибнет по причине резус-конфликта. Ты сказал, что Эмили родила живого ребенка; возможно, у ее нового мужа тоже отрицательный резус. – Я ничего не знала о том, преобладает ли резус-отрицательный тип крови у коренных американцев, однако теория вполне подходила к трудному случаю Йена. – И если так, то с другой женщиной у тебя подобной сложности не возникнет – большинство европеек резус-положительные.
Он смотрел на меня подозрительно долго.
– Назови это судьбой, – мягко сказала я, – или неудачей. Но ты не виноват. И она не виновата.
Я не виновата. И Джейми не виноват.
Йен медленно кивнул и, качнувшись вперед, на миг коснулся лбом моего плеча.
– Спасибо, тетушка, – прошептал он и поцеловал меня в щеку.
А на следующий день он исчез.
Глава 36. Великое Мрачное болото
21 июня 1777 года
Дорога приятно удивила Уильяма. Целых несколько миль он посуху ехал по Великому Мрачному болоту там, где в прошлый раз пришлось переплывать верхом на лошади, опасаясь черепах и ядовитых змей. Коню это, похоже, тоже нравилось: он бодро скакал, обгоняя рои крошечных желтых слепней. Иногда насекомые подлетали совсем близко, позволяя рассмотреть их глаза, переливающиеся всеми цветами радуги.
– Наслаждайся, пока можешь, – посоветовал Уильям коню и погладил его гриву. – Скоро будет полно грязи.
Правду сказать, дорога оказалась довольно топкой, молодняк амбровых деревьев и сосен рос только на обочине. Зато на ней не было трясин или бочагов, предательски таящихся у деревьев.
Уильям поднялся в стременах и посмотрел вдаль. Интересно, далеко еще до города? Дизмэл располагался на берегу озера Драммонд, посреди Великого Мрачного болота. Уильям никогда еще не забирался так далеко.
Пусть дорога не доходит до озера, но хоть какая-то тропа должна быть? Как-то же обитатели Дизмэла выбираются из города?
– Вашингтон, Картрайт, Харрингтон, Карвер, – пробормотал он себе под нос имена лоялистов из Дизмэла, которые назвал капитан Ричардсон.
Уильям заучил имена наизусть, а листок бумаги, на котором они были написаны, сжег дотла. И повторял имена с самого утра, боясь забыть.
Время шло к вечеру, легкая утренняя дымка сгустилась в низкие облака цвета мокрой шерсти. Помимо густого болотного зловония, которое источали трясина и гниющие растения, Уильям чувствовал и собственный запах, солоноватый и терпкий. Руки и лицо он мыл при каждом удобном случае, но вот одежду не менял и не стирал уже две недели, и грубая замшевая рубаха и домотканые полотняные штаны начали натирать кожу.
Впрочем, дело могло быть не только в высохшем поте и грязи. Под штанами по ноге что-то ползло, и он яростно почесался. Должно быть, подцепил вошь в последней таверне.
Вошь – если это была вошь – благоразумно не подавала признаков жизни, и зуд стих. Уильям облегченно вздохнул и ощутил, что болотные запахи сгустились – в преддверии дождя деревья стали пахнуть сильнее. Звуки словно вязли в воздухе. Птицы умолкли; казалось, что он и его конь в одиночку бредут по миру, окутанному ватой. Впрочем, Уильям ничего не имел против одиночества. Он рос один, без братьев и сестер, к тому же в одиночестве хорошо думается.
– Вашингтон, Картрайт, Харрингтон, Карвер, – тихо и монотонно повторил он. Но помимо имен в нынешней поездке ему больше не о чем было думать, и поток мыслей вернулся в прежнее русло.
Уильям неосознанно коснулся кармана пальто, в котором лежала маленькая книга. В поездке ему пришлось выбирать между Новым Заветом – подарком бабушки – и драгоценной копией «Списка ковент-гарденских леди» Харриса. Несложный выбор.
Когда Уильяму было шестнадцать лет, отец поймал его с другом за чтением пресловутого списка Харриса – путеводителя по миру удовольствий, который они взяли у приятеля отца того самого друга. Лорд Джон поднял бровь и медленно пролистал список, то и дело замирая и поднимая вторую бровь. Затем он закрыл книгу, глубоко вздохнул и выдал короткую лекцию о необходимости уважать женский пол, а потом попросил мальчиков сходить за шляпами.
В скромном и элегантном доме в конце Бриджес-стрит они пили чай с великолепно одетой шотландской леди, миссис Макнаб, которая состояла в дружеских отношениях с лордом Джоном. В завершение чаепития миссис Макнаб позвонила в бронзовый колокольчик и…
Уильям заерзал в седле и вздохнул. Ее звали Маржери. Он пришел в неистовый восторг и потом написал ей пылкий панегирик. А через неделю, подсчитав свои доходы, вернулся в этот дом с твердым намерением просить руки. Миссис Макнаб благожелательно приветствовала юношу, с сочувственным вниманием выслушала его сбивчивые признания и сказала, что Маржери, разумеется, будет польщена подобным отношением, но сейчас она, увы, занята. Зато хорошенькая малышка Пегги, приехавшая из Девоншира, свободна и с радостью пообщается с ним, пока он ждет Маржери…
От ошеломительного открытия, что Маржери сейчас с кем-то еще делает то же самое, что делала с ним, Уильям сел и с открытым ртом уставился на миссис Макнаб. В себя он пришел, когда появилась Пегги, улыбчивая блондинка со свежим личиком и выдающимися…
– Ай! – Уильям хлопнул ладонью по шее, куда его укусил слепень, и выругался.
Конь замедлил шаг, а когда Уильям обратил на это внимание, то снова выругался, уже громче. Дорога пропала.
– Черт побери! – Голос звучал тихо, приглушенный окружающими деревьями. Вокруг вились мухи; одна укусила коня, который фыркнул и яростно затряс головой. – Давай, вперед! Мы же не могли отъехать далеко? Мы найдем дорогу.
Уильям заставил коня развернуться и направил его по большому полукругу, надеясь срезать путь. Влажная земля бугрилась островками спутанной длинной травы, но была не болотистой. Ноги коня вязли в раскисшем дерне, оставляя глубокие впадины, ошметки грязи и травы взлетали вверх и липли к бабкам коня и сапогам Уильяма. Тем временем светло-серая завеса облаков сменилась тяжелыми рокочущими тучами. Прозвучал слабый раскат грома, и Уильям снова выругался.
Негромко прозвенели часы; как ни странно, этот звук успокоил. Уильям натянул поводья, не желая уронить часы в грязь, и вынул их из кармашка. Три пополудни.
– Неплохо, – приободрившись, сказал он коню. – Еще долго будет светло.
Пустые слова, учитывая погоду. С тем же успехом сейчас могло быть три часа ночи.
Уильям задумчиво посмотрел на небо. Никаких сомнений: скоро будет дождь. Что ж, не в первый раз им придется мокнуть. Вздохнув, он спешился и развернул парусиновый спальный мешок, часть армейской экипировки. Взобравшись в седло, накинул мешок на плечи, распустил завязки шляпы, поглубже натянул ее на голову и возобновил поиски дороги.
Первые капли дождя забарабанили по листьям, и в воздухе повис густой травянисто-земляной и какой-то плодородный запах. Болото словно раскинулось перед небом в ленивой истоме, источая запахи, как дорогая шлюха – аромат парфюма. Уильям потянулся к сумке, чтобы записать это поэтичное сравнение на полях книги, однако, тряхнув головой, обозвал себе идиотом.
– Черт! – Заставив коня пройти через кустарник – он надеялся, что тот растет вдоль дороги, – Уильям въехал в густые заросли колючего можжевельника, от которого пахло ароматным голландским джином. Развернуться не получалось, и Уильям коленями сдавил бока коня, заставляя его податься назад. С тревогой он заметил, что отпечатки конских копыт медленно заполняются водой. Не из-за дождя – сырой была сама земля. Очень сырой.
Конь споткнулся, его задние ноги подкосились, он вскинул голову и удивленно заржал. Застигнутый врасплох, Уильям упал, разбрызгивая вокруг грязь. И тут же поднялся, в ужасе от мысли, что его может затянуть в невидимую глазу трясину. Однажды он видел скелет оленя, провалившегося в болото, – над поверхностью торчал лишь рогатый череп.
Уильям торопливо прохлюпал к травянистому островку и угнездился на нем, как жаба. Сердце рвалось из груди. Что с конем – попал в трясину, его уже засосало?
Конь лежал на боку, бился в грязи и испуганно ржал.
– О боже. – Уильям схватился за длинный пук травы, осторожно встал. Болото? Или всего лишь раскисшая земля?
Стиснув зубы, он вытянул одну ногу и осторожно поставил ее на колышущуюся почву. Нога пошла вниз… Он поспешно вытащил ее, плеснув грязью и водой. Еще одна попытка… есть! Под грязью обнаружилось дно. Так, теперь вторую ногу… Вскоре удалось встать, раскинув руки, словно аист крылья.
Слава богу, не трясина!
Разбрызгивая грязь, Уильям пошел к коню, по пути подняв спальный мешок. Накинул его на голову коню, закрыв животному глаза. Так поступают, если скотина боится выходить из горящего сарая, – этому его научил отец, когда от удара молнии загорелся сарай на плантации «Гора Джосайи». Как ни странно, помогло – конь мотал головой, но бить ногами перестал. Бормоча что-то успокаивающее, Уильям взнуздал его. Конь фыркнул, обдав хозяина брызгами, однако, похоже, утихомирился. Вскинул голову – грязная вода потекла по его шее на грудь – и, сделав усилие, рывком поднялся.
Уильям радостно взялся за поводья.
– Правильно, давай выбираться отсюда, – почти беззвучно сказал он.
Не обращая на него внимания, конь внезапно повернул голову в другую сторону.
– Что…
Конь раздул ноздри, громко всхрапнул и прянул в сторону, вырвав поводья из рук Уильяма и снова уронив его в грязь.
– Ах ты, скотина! Какого черта…
Уильям резко замолчал, скорчившись в грязи, – в двух шагах от него пронеслось что-то длинное и невероятно быстрое. И большое. Через мгновенье существо исчезло, молча преследуя спотыкающегося коня, чье испуганное ржание затихало вдалеке под хруст веток и звяканье сбруи.
Уильям нервно сглотнул. Говорят, они охотятся вместе, парами, – пумы.
Шею сзади кольнуло, и он как можно осторожнее повернул голову, боясь лишний раз шевельнуться и привлечь внимание того, кто мог таиться в тени эвкалиптов и кустарников. Но вокруг было тихо, лишь барабанили по земле капли дождя.
С другой стороны поляны взлетела белая цапля; у Уильяма чуть сердце от страха не остановилось. Он замер, затаив дыхание и прислушиваясь. Ничего не происходило; вздохнув, он встал. Сочащиеся водой полы пальто прилипли к бедрам. Ноги облепила грязь вперемешку с мелкой травой, вода накрыла носы сапог. Уильям не тонул, однако двинуться с места не мог. Пришлось вставать в грязь ногами в одних лишь носках, выдергивать сапоги и нести их в руках.
Дойдя до благословенного гнилого бревна, Уильям сел, вытряхнул воду из сапог и обулся, мрачно размышляя о происходящем.
Он потерялся в болоте, поглотившем невесть сколько людей, как индейцев, так и белых. Без коня, еды, огня и укрытия – нельзя же назвать укрытием хлипкий армейский мешок из парусины с отверстием, через которое его нужно набивать сухой травой. В карманах хранились складной нож, свинцовый карандаш, промокший бутерброд с сыром, грязный платок, несколько монет, часы и книга – тоже, скорее всего, промокшая. Впрочем, вскоре выяснилось, что часы остановились, а книга пропала. Уильям громко выругался.
Полегчало, и он выругался еще раз. Дождь лил как из ведра, хотя Уильяму было уже все равно. Кажется, даже вошь, обитавшая в его штанах, обнаружила, что ее угодья затопило, и ушла искать дом посуше.
Бормоча проклятия, он обмотал голову парусиновым мешком и, почесываясь, похромал в направлении, в котором ускакал его конь.
* * *
Коня он не нашел. Либо того задрала пума, либо бедняга так и бродил где-то по болоту. Уильям обнаружил лишь выпавший из седельной сумки маленький вощеный сверток с табаком и сковороду. И то и другое сейчас ему было ни к чему, но и расставаться с вещами из цивилизованного мира не хотелось.
Промокший до нитки Уильям свернулся среди корней эвкалипта и, дрожа под тонкой парусиной, наблюдал за молниями в ночном небе. Бело-голубые вспышки слепили даже сквозь закрытые веки, раскаты грома вспарывали воздух, словно ножи. После каждого разряда молнии в воздухе повисал едко-горелый запах.
Он почти привык к грохоту, – и вдруг чудовищный взрыв сшиб его с ног и проволок по грязи и сгнившим листьям. Задыхаясь и хватая ртом воздух, Уильям сел и отер с лица грязь. Что за чертовщина? Впрочем, резкая боль в руке не дала ему долго удивляться. При свете молнии он разглядел торчащий из правого предплечья кусок дерева длиной примерно шесть дюймов и обвел поляну безумным взглядом. Вокруг все было усыпано свежими щепками и обломками деревьев. Остро пахло смолой, древесиной и электричеством.
В сотне футах отсюда рос огромный кипарис – самое высокое дерево в округе; Уильям хотел использовать его в качестве ориентира. Сейчас полыхнувшая молния высветила пустоту на том месте, где он некогда возвышался.
Дрожащий и полуоглохший от грома Уильям вытащил из руки деревянное «копье» и прижал к ране кусок рубахи, чтобы остановить кровь. Затем плотнее обмотал плечи парусиной и вновь съежился среди корней эвкалипта.
В какой-то момент гроза стихла, и он забылся беспокойным сном.
А очнулся в тумане.
Промозглый утренний холод пробирал до костей. Детство Уильяма прошло в Озерном крае Англии, и он помнил, что туман на болоте опасен. Отбившиеся от стада овцы нередко терялись в нем и гибли от зубов собак и лисиц, замерзали насмерть или просто пропадали. Люди тоже. Няня Элспет говорила, что с туманом приходят мертвецы. Она стояла тогда у окна детской, бесстрашная сухопарая старуха с прямой спиной, и глядела на клубящийся внизу туман. Она произнесла это тихо, скорее для себя: вряд ли она знала, что он рядом. Потом резко задернула штору и молча ушла заваривать для него чай.
Сейчас бы чашечку горячего чая с доброй порцией виски. Горячего чая, горячего тоста с маслом, сэндвичей с джемом, кекса…
Уильям вспомнил о ломте промокшего хлеба с сыром, осторожно достал бутерброд из кармана и, приободрившись, принялся за еду. Он ел медленно, смакуя безвкусную массу так, словно это были персики в бренди. Он сразу почувствовал себя лучше, невзирая на липкое прикосновение тумана к лицу, капающую с волос воду. Ночью он догадался выставить сковородку под дождь, и теперь у него была свежая питьевая вода с восхитительным привкусом бекона.
– Не так уж и плохо, – произнес Уильям, вытерев рот. – Пока.
Он дважды терялся в тумане – то ли наяву, то ли в ночных кошмарах. И опять брел вслепую сквозь белую пелену, такую густую, что не разглядишь ног; а вокруг звучали голоса мертвецов.
Уильям закрыл глаза, предпочитая темноту клубящейся вокруг белизне, но все равно ощущал холодное прикосновение тумана к лицу. Снова раздались голоса, однако теперь он их не слушал.
Уильям решительно поднялся. Чистой воды безумие – брести наугад по болоту, спотыкаясь о кочки и цепляющуюся за ноги траву, – и все же надо идти. Он привязал сковороду к поясу, обернул плечи мокрой парусиной и зашарил вокруг в поисках подходящей палки. Можжевельник не годился, его древесина крошилась под ножом, а ветки были коротки. Амбровое дерево и нисса оказались немногим лучше. Вот бы найти ольху!
Он целый век шел сквозь туман, осторожно пробуя почву впереди себя ногой. Наткнувшись на дерево, Уильям прижимал его листья ко рту и носу в попытке определить, что это за вид. Наконец набрел на ольховую рощу, выбрал подходящее деревце, ухватил его обеими руками и выдернул под шорох осыпающейся земли и водопад листьев. Внезапно на ноги упало что-то тяжелое – змея. Уползла…
Невзирая на холод, Уильяма прошиб пот. Он отвязал сковородку и осторожно постучал ею по невидимой из-за тумана земле. Вокруг ничто не двигалось, а почва оказалась достаточно твердой, и Уильям перевернул сковороду и сел на нее. Вынул нож и, поднеся ольху ближе к лицу, чтобы не порезаться, укоротил деревце до шести футов и заострил один его конец.
Великое Мрачное болото опасно, но кишит дичью – именно это влечет охотников в его таинственные дебри. На медведя или оленя с этим самодельным копьем Уильям не пошел бы, однако острожить лягушек он умел хорошо, по крайней мере раньше. Научился у слуги из поместья деда и частенько практиковался, пока жил с отцом в Виргинии. Хотя в последние годы в Лондоне ему не приходилось применять это умение, он все же надеялся, что не позабыл его.
Вокруг оживленно кричали лягушки, не обращая внимания на туман.
– Брекекекс, коакс, коакс! Брекекекс, коакс! – прошептал Уильям.
