Деннис Мюллер
Разум, религия, демократия

III. Что такое либеральная демократия?

Демократия – это политическая система, при которой существенная часть общества принимает участие в процессах, определяющих действия правительства. Активность граждан может влиять на коллективные решения общества прямым образом, как в древних Афинах или некоторых швейцарских Gemeinden (общинах) в наши дни, либо опосредованно, через выборы представителей. Ключевой критерий – наличие связи между тем, чего хотят граждане, и тем, что они получают от государства. При либеральной демократии граждане не только участвуют в демократических процессах, но и пользуются максимальной свободой думать и действовать так, как им нравится. Эта свобода закреплена набором конституционных прав, защищенных судебной системой. Таким образом, для либеральной демократии требуются два класса институтов: 1) законы, которые регламентируют процедуры голосования и избрания и дают государству возможность обеспечивать граждан желаемыми общественными благами и услугами; 2) конституционные права и судебные механизмы, которые защищают свободы каждого индивида от поползновений со стороны государства.

И демократию, и либерализм можно описывать как непрерывный континуум. Очевидно, что царская Россия XVIII в. не была демократией, а Афины V в. до н. э. ею были. Однако между этими двумя полюсами располагается широкий спектр институциональных структур, которые в большей или меньшей степени отзывчивы к пожеланиям граждан и способны удовлетворять их нужды. Нынешняя Россия менее демократична, чем Швейцария, но более демократична, чем была в XVIII в. Американцы пользуются большей свободой слова, чем немцы, хотя обе страны относятся к категории либеральных демократий.

Мое определение демократии подразумевает, что какая-то часть общества непременно участвует в политическом процессе; однако я оставляю открытым вопрос, сколь велика должна быть эта часть (если не брать за точку отсчета правление одного лица или небольшой группы лиц). В наши дни при определении демократии принято исходить из того, что бóльшая часть взрослого населения – а в идеале оно всё – обладает правом голоса^[20]. Принимая этот критерий, некоторые исследователи делают вывод, что древние Афины не были демократией, поскольку значительную часть взрослого населения составляли выходцы из других полисов, не имевшие афинского гражданства и, соответственно, права участвовать в политических делах. Женщины и рабы тоже были исключены из политического процесса^[21]. Однако в большинстве областей мира рабство существовало вплоть до XIX в. включительно, а кое-где еще и в ХХ в. И хотя в наши дни, безусловно, очевидно, что рабство – предосудительный институт, людям прежних эпох это не было столь ясно. Даже Аристотель – человек, несомненно, большого ума и отнюдь не безнравственный – считал, что определенные люди самой природой своей обречены на рабскую участь. Блаженный Августин полагал, что рабство – Божье наказание за грехи. Если демократия требует отсутствия рабства и всеобщего избирательного права для мужчин и женщин, тогда до ХХ в. ее нигде не было. Разумеется, не было ее и в США, когда они возникли, поскольку на Юге процветало рабство, а женщины повсеместно не имели права голоса. Если основной признак демократии – всеобщее избирательное право, то Джордж Вашингтон перестает быть первым избранным президентом одной из первых демократических республик мира и превращается в очередного отставного генерала, возглавившего олигархию. Я полагаю, что это определение слишком узко, и предпочитаю рассматривать избирательное право как один из аспектов демократии, но отнюдь не как определяющий критерий.

Действительно важная проблема, стоящая перед демократическим обществом, такова: какими должны быть его граждане, чтобы местные демократические институты приносили желаемые плоды. Поэтому в данной книге я уделяю внимание не только природе политических институтов либеральной демократии, но и качествам участников политического процесса. Насколько эффективно тот или иной набор демократических институтов обеспечивает результаты, отвечающие ожиданиям общества и повышающие его благосостояние, зависит от характера этих ожиданий и формы их выражения. Личные качества граждан – отнюдь не новая тема в дискуссиях о демократии; однако в последнее время этот фактор утратил значимость в глазах многих исследователей. Для концепции, которую я провожу в моей книге, он принципиально важен; поэтому я предлагаю краткий обзор проблемы в нижеследующем разделе, а потом отвожу ей целую главу.

IV. Гражданские качества и либеральная демократия

Основное физическое свойство, отличающее человека от прочих живых существ, – размер головного мозга. Основная поведенческая характеристика, отличающая его от прочих живых существ, – способность логически мыслить. Эволюция человека состоит в непрерывном развитии этой способности, которое сделало большой шаг вперед с появлением языка, а затем и письменности.

На протяжении большей части человеческой истории после изобретения письменности умение читать и писать принадлежало меньшинству – элитам, которые обычно правили в более или менее авторитарной манере. Демократия – т. е. правление, осуществляемое гражданами, – стала возможной лишь тогда, когда умение читать, писать и логически рассуждать распространилось в обществе достаточно широко. В политической науке и теории общественного выбора при моделировании политических институтов, как правило, принято исходить из того, что граждане ведут себя как рациональные акторы. И куда меньшее внимание уделяется следующему обстоятельству: нормативное обоснование демократических политических институтов требует, чтобы при выполнении своих гражданских обязанностей граждане действовали рационально и ответственно.

Наиболее ярко громадный потенциал человеческого разума продемонстрировали древние греки. Достижения небольшой группы мыслителей в области философии, естественных наук, математики, медицины, драматургии заслуживают восхищения.

Не удивительно, что первый набор эффективных демократических институтов возник именно там. Одновременное проявление пристрастия к логическому мышлению и демократии не было случайностью. Если бы афиняне не сумели вести себя так, чтобы это шло на благо всему обществу, афинская демократия не просуществовала бы столь долго, как ей это удалось.

Важным фактором успеха афинской демократии послужила общность самосознания и общность целей. В отсутствие такой общности интересов демократия (как и любая другая форма правления, если уж на то пошло) не способна действовать на благо всего общества. Успеху афинской демократии способствовала также – если воспользоваться терминологией Аристотеля – добродетельность граждан. Настоящий афинский гражданин ощущал потребность выполнять свои гражданские обязанности: участвовать в общих собраниях, занимать должности, если ему их предлагали, выступать на войну, когда возникала необходимость. По мнению Аристотеля, добродетели «достойного гражданина состояли в знании того, как властвовать в качестве свободного человека и как подчиняться в качестве свободного человека»^[22].

Токвиль тоже подчеркивал значение добродетельности граждан для успеха американского демократического эксперимента. Он отмечал: «Американские моралисты не уверяют, что люди должны жертвовать собой ради ближних потому, что подобная жертвенность благородна; напротив, они смело заявляют, что эти жертвы равно необходимы тому, кто возлагает их на себя, и тому, ради кого они приносятся… Тем самым они не отрицают, что каждый человек волен преследовать свои интересы, но при этом стремятся доказать, что в интересах каждого человека быть добродетельным» (de Tocqueville, [1840] 1945, pp. 129–130; курсив в оригинале).

В другом месте, описывая общественный моральный настрой в Соединенных Штатах, Токвиль сначала выделяет «особый патриотизм», принимающий форму «инстинктивной страсти», а затем продолжает рассуждение о «другом виде преданности стране, который более рационален, чем описанный выше. Он, возможно, менее возвышен и менее пылок, но более плодотворен и долговечен: он берет начало из знания, воспитывается законами, взращивается осуществлением гражданских прав и, наконец, отождествляется с личными интересами гражданина. Человек начинает понимать, как благополучие страны влияет на его собственное благополучие; он сознает, что законы позволяют ему содействовать общественному благополучию, и он трудится на общее благо: во-первых, потому, что это выгодно ему самому, а во-вторых, потому, что отчасти это его собственное дело»^[23].

Таким образом, Токвиль полагал, что успехом раннего демократического эксперимента Америка отчасти обязана тому общему моральному настрою(sense of public spirit) ее граждан, который помогал им осознать, что их личное процветание непосредственно связано с общественным. Когда они, как граждане, способствовали благополучию общества, они тем самым повышали собственное благосостояние. Подобный общественный настрой сыграл решающую роль в успехе Афинской демократии и Венецианской республики (об этом речь пойдет ниже). Для успеха демократии в Швейцарии он тоже имел важное значение.

Образованный, сознательный электорат с общими интересами, ощущение единой идентичности и преданность обществу (community) – вот составные элементы успешных демократий. Там, где они отсутствовали, демократия, как правило, терпела неудачу. Племенные и религиозные различия в Нигерии и Кении помешали развитию сознания идентичности в масштабах всей страны, формированию общей линии интересов и готовности граждан продвигать эти интересы. В результате все обернулось погоней за рентой и внутренними конфликтами.

Можно было бы предположить, что после падения режима Саддама Хусейна население Ирака единодушно пожелает мира и процветания свой стране и столь же единодушно выскажется за использование огромных нефтяных богатств на благо всех. Осознав эти общие интересы, иракцы должны были бы выбрать самых способных и честных лидеров, которые проводили бы политику, необходимую для достижения упомянутых общих целей. Однако иракцы не пожелали выбирать таких лидеров. Вместо этого они голосовали, руководствуясь этническими и религиозными предпочтениями, и теперь страна охвачена погоней за рентой и междоусобными конфликтами. Хотя вина за разгул насилия после свержения Саддама Хусейна отчасти лежит на США, но даже без всякого участия американцев состав избранных в Ираке властей сам по себе послужил бы катализатором внутренних распрей. Несмотря на достаточную образованность и религиозную терпимость населения, голосование на основе религиозных предпочтений принесло бедствия ливанской демократии.

Принято считать, что зрелая демократия подразумевает всеобщее избирательное право. Недемократично лишать людей избирательных прав только потому, что они несведущи в общественных делах или неграмотны. Но люди неграмотные или плохо осведомленные в политических проблемах гораздо более падки на невероятные посулы политиков-популистов. Сочетание высокого уровня неграмотности и резкого различия уровней доходов граждан в странах Латинской Америки помогает понять, почему там периодически избираются такие демагоги, как Хуан Перрон и Уго Чавес. Оно же помогает объяснить, почему в последние 50 лет в Латинской Америке демократия была менее устойчивой, чем, скажем, в Канаде или Австралии, и почему она менее успешно содействовала коллективным интересам латиноамериканцев, когда все-таки существовала.

Одна из проблем, занимавших исследователей политики от Платона и Аристотеля до Уильяма Галстона (Galston 1991) и Имонна Келлана (Callan 1997), такова: в какой мере демократия, чтобы функционировать надлежащим образом, должна допускать существование аристократии. В данном контексте аристократия может пониматься двояко: 1) основная масса граждан выбирает политическую элиту (более искушенную и образованную по сравнению с прочими гражданами) и вручает ей власть; 2) избирателями являются только граждане, принадлежащие к элите (скажем, более образованные или более преданные государству). Большинство современных демократий относятся к первому типу. Ниже я приведу доводы в пользу того, что в некоторых случаях вторая форма демократической аристократии предпочтительнее.

V. Что угрожает либеральной демократии

А. УГРОЗЫ ЛИБЕРАЛИЗМУ

Значение термина либерализм я заимствую у Джона Стюарта Милля (Mill [1859] 1939): это свобода действовать, думать и говорить так, как угодно каждому, – в той мере, в какой реализация данной свободы не причиняет чрезмерного вреда другим. Последняя оговорка нужна, чтобы отделить действия, причиняющие существенный вред (например, сбить человека машиной), от действий, причиняющих незначительный вред (например, толкнуть человека на выходе из автобуса).

Вплоть до последнего времени большинство ограничений свободы считалось оправданным в тех случаях, когда чьи-либо действия наносят другим индивидам физический ущерб. Свобода слова может быть ограничена, если речь идет о подстрекательстве к бунту или хотя бы о паническом выкрике в переполненном театре, заставляющем людей ринуться к выходу. Однако с недавних пор базовые свободы стали подвергаться нападкам даже в тех случаях, когда их осуществление воспринимается как источник психологического ущерба. Скажем, некто наблюдает страдания забиваемой коровы и требует запретить подобную практику. Или, допустим, юморист отпускает шутку, имеющую национальный подтекст, а представители этнической группы подают в суд на том основании, что их психологическое состояние сильно пострадало от этой шутки. Определить, нанесен или нет физический ущерб, достаточно просто, а вот психологические страдания измерить сложно. Одна из главных угроз либерализму в наши дни – растущая тенденция апеллировать к психологическому ущербу с целью ограничения традиционных свобод.

Угрозы исходят из всех сегментов общества – от интеллектуалов слева до религиозных фанатиков справа. Показательным примером нетерпимости интеллектуалов стала развернутая несколько лет назад профессорами и преподавателями Гарвардского университета кампания за отставку ректора, осмелившегося предположить, что сравнительно скромные достижения женщин в области естественных наук, возможно, объясняются генетически обусловленными различиями строения мозга у мужчин и женщин. Столь же показательным примером нападок на либерализм – на сей раз со стороны религиозных фундаменталистов – были беспорядки, вспыхнувшие во многих местах после опубликования в датской газете карикатур на пророка Мухаммеда. Гарвардские профессора, призывавшие к смещению ректора, и мусульмане, бунтовавшие и убивавшие в гневе на карикатуры, были согласны в одном: есть вопросы, которые нельзя поднимать, есть вещи, которые нельзя говорить просто потому, что они шокируют других людей.

Подъем либерализма в XIX в. основывался на идеях Просвещения XVIII в., которые, в свою очередь, были вдохновлены научной революцией XVII в. А научную революцию стимулировала готовность таких людей, как Галилей и Ньютон, подвергать сомнению традиционные представления своего времени. В эпоху Просвещения любая догма, любой институт – от божественного права королей до власти церкви – могли стать объектами критики. Даже само существование Бога было поставлено под вопрос. Дерзость мыслителей Просвещения, осмелившихся усомниться во власти государства и церкви, выступить против института рабства и пропагандировать равные права для женщин, оскорбляла чувства множества людей. Но именно эти вопросы и сомнения способствовали возникновению наших либерально-демократических институтов. Как только мы начинаем запрещать определенные вопросы и другие акты свободного выражения мнений под тем предлогом, что они оскорбительны для некоторых групп людей, мы рискуем отречься от самых принципов, на которых должна покоиться либеральная демократия.

B. УГРОЗЫ ДЛЯ ДЕМОКРАТИИ

Токвиль придавал большое значение той роли, которую городские собрания Новой Англии играли в демократической системе Америки, и тому, как участие в этих собраниях помогало развитию знания и добродетели, необходимых хорошему гражданину: «Сила свободных народов заключена в муниципальных институтах. Городские собрания являются для свободы тем же самым, чем начальные школы являются для науки; они открывают людям доступ к свободе, учат пользоваться ею и получать удовлетворение от этого. Народ может создать свободную форму правления, но без муниципальных институтов она не может обладать духом свободы» (de Tocqueville [1835] 1945, p. 63)^[24].

В XIX в. основная часть важных для американцев административных решений принималась на местном уровне. Даже еще в 1929 г. все федеральные расходы составляли лишь 3 % национального дохода и едва дотягивали до 40 % от расходов штатов и муниципальных единиц. В наше время относительные размеры федерального, штатного и местного секторов стали прямо противоположными^[25]. Смещение экономической активности властей с уровня штатов и муниципальных единиц на федеральный уровень снизило способность граждан контролировать свои власти. Кроме того, активность властей переместилась с уровня, вызывающего наибольшее доверие – местного – на уровень, вызывающий наименьшее доверие^[26].

В Европе, за примечательным исключением Швейцарии, положение еще хуже. Муниципальные власти обычно почти не имеют полномочий в таких областях, как налогообложение и государственные расходы. Бывший спикер Палаты представителей Тип О’Нил однажды сказал, что «вся политика является местной»; эта формулировка – очевидное преувеличение, но в любом случае она применима скорее к США, чем к большинству стран Европы. В Европе вернее говорить «вся политика является национальной»; на самом же деле она все больше становится мультинациональной – по мере того как Евросоюз (ЕС) получает все новые полномочия от своих членов. В результате и на уровне ЕС, и на уровне стран-участниц возникает так называемый дефицит демократии.

Прозорливый Токвиль признавал опасность подобного развития событий. Считая изначальное равенство первых колонистов Америки важным фактором развития демократии^[27], он вместе с тем полагал, что «легче установить абсолютное и деспотическое правление в той стране, где условия существования людей равны, чем там, где этого нет, и я думаю, что, если подобное правление будет там установлено, оно не только будет угнетать граждан этой страны, но надолго лишит каждого из них многих главных человеческих достоинств. Поэтому я полагаю, что именно в эпоху демократии более всего нужно опасаться деспотизма. Я думаю, что свобода импонировала бы мне во все времена, однако сегодня я испытываю к ней особое почтение» (de Tocqueville, [1840] 1945, p. 340)^[28].

Имеет смысл привести подробное описание и анализ демократического деспотизма, сделанные Токвилем.

«Я вижу неисчислимые толпы равных и похожих друг на друга людей, которые тратят свою жизнь в неустанных поисках маленьких и пошлых радостей, заполняющих их души. Каждый из них, взятый в отдельности, безразличен к судьбе всех прочих: его дети и наиболее близкие из друзей и составляют для него весь род людской. Что же касается других сограждан, то он находится рядом с ними, но не видит их; он задевает их, но не ощущает; он существует лишь сам по себе и только для себя. И если у него еще сохраняется семья, то уже можно по крайней мере сказать, что отечества у него нет.

Над всеми этими толпами возвышается гигантская охранительная власть, обеспечивающая всех удовольствиями и следящая за судьбой каждого в толпе. Власть эта абсолютна, дотошна, справедлива, предусмотрительна и ласкова. Ее можно было бы сравнить с родительским влиянием, если бы ее задачей, подобно родительской, была подготовка человека к взрослой жизни. Между тем власть эта, напротив, стремится к тому, чтобы сохранить людей в их младенческом состоянии; она желала бы, чтобы граждане получали удовольствия и чтобы не думали ни о чем другом. Она охотно работает для общего блага, но при этом желает быть единственным уполномоченным и арбитром; она заботится о безопасности граждан, предусматривает и обеспечивает их потребности, облегчает им получение удовольствий, берет на себя руководство их основными делами, управляет их промышленностью, регулирует права наследования и занимается дележом их наследства. Отчего бы ей совсем не лишить их беспокойной необходимости мыслить и жить на этом свете?

Именно таким образом эта власть делает все менее полезным и редким обращение к свободе выбора, она постоянно сужает сферу действия человеческой воли, постепенно лишая каждого отдельного гражданина возможности пользоваться всеми своими способностями. Равенство полностью подготовило людей к подобному положению вещей: оно научило мириться с ним, а иногда даже воспринимать его как некое благо.

После того как все граждане поочередно пройдут через крепкие объятия правителя и он вылепит из них то, что ему необходимо, он простирает свои могучие длани на общество в целом. Он покрывает его сетью мелких, витиеватых, единообразных законов, которые мешают наиболее оригинальным умам и крепким душам вознестись над толпой. Он не сокрушает волю людей, но размягчает ее, сгибает и направляет; он редко побуждает к действию, но постоянно сопротивляется тому, чтобы кто-то действовал по своей инициативе; он ничего не разрушает, но препятствует рождению нового; он не тиранит, но мешает, подавляет, нервирует, гасит, оглупляет и превращает в конце концов весь народ в стадо пугливых и трудолюбивых животных, пастырем которых выступает правительство.

<…>

Наших современников постоянно преследуют два враждующих между собой чувства: они испытывают необходимость в том, чтобы ими руководили, и одновременно желание остаться свободными. Будучи не в состоянии побороть ни один из этих противоречивых инстинктов, граждане пытаются удовлетворить их оба сразу. Они хотели бы иметь власть единую, охранительную и всемогущую, но избранную ими самими. Они хотели бы сочетать централизацию с властью народа. Это бы их как-то умиротворило. Находясь под опекой, они успокаивают себя тем, что опекунов своих они избрали сами. Каждый отдельный гражданин согласен быть прикованным к цепи, если он видит, что конец этой цепи находится в руках не одного человека и даже не целого класса, а всего народа» (de Tocqueville [1840] 1945, pp. 336–338)^[29].

Кто из европейцев не признáет, что его правительство приравнивает его к ребенку, когда речь заходит о курении, правильном питании, содержании рекламных роликов и бесчисленном множестве прочих вещей? Масштабы существующего в Европе демократического деспотизма ярко проявились в перипетиях написания и принятия Конституции Евросоюза. Членов конвента по разработке Конституции отбирали политические элиты в каждой стране – участнице ЕС и в Брюсселе. Среди рядовых граждан мало кто знал имена своих делегатов и мало кто следил за работой конвента.

Разработанный конвентом документ представлял собой громоздкий том объемом 350 страниц, явно не рассчитанный на то, что рядовой гражданин ЕС вообще прочитает его (не говоря уже о том, чтобы понять и осознать содержание). Несмотря на то что граждане фактически не участвовали в составлении Конституции, правительства большинства стран – членов ЕС решили не привлекать их и к ее ратификации. Выражаясь словами Токвиля, правительства решили «избавить их вообще от всякой необходимости думать». Однако политические лидеры Франции и Нидерландов опрометчиво предложили своим гражданам ратифицировать конституцию. Когда граждане высказались против ратификации, политическую элиту ЕС охватил временный кризис, ею же самой и подготовленный. Локомотив ЕС мог сойти с рельсов. По существу, у лидеров ЕС были три варианта: 1) выбросить Конституцию в урну и потихоньку двигаться вперед на основе правил, установленных прежними соглашениями; 2) коренным образом переработать Конституцию и создать гораздо более компактный и доступный для понимания документ, подлежащий одобрению граждан ЕС; 3) внести в Конституцию незначительные поправки, переименовать ее в{22} договор и принять без вынесения на суд граждан ЕС. Лидеры ЕС, естественно, выбрали третий вариант. Парадоксальным образом один из главных недостатков проекта Конституции – чрезмерная обширность и сложность – теперь стал достоинством. Заместитель председателя конституционного конвента Джулиано Амато сформулировал это следующим образом: «Понимаете ли, это совершенно невозможно читать, это типичный брюссельский договор, ничего нового и никакой референдум не нужен»^[30]. Можно быть уверенным, что политическая элита ЕС никогда больше не предложит своим «несовершеннолетним» гражданам поразмыслить о чем-нибудь столь же важном, как Конституция Евросоюза.

Европейский союз – крайняя форма того демократического деспотизма, которого опасался Токвиль. Растекающаяся из Брюсселя «сеть мелких, витиеватых, единообразных законов» плетется группой членов комиссий, которых граждане не избирали. Наиболее влиятельным органом принятия решений в ЕС является Совет Европейского союза, состоящий из представителей стран – членов ЕС. Однако выдвижение делегатов в Совет ЕС производится на основе их позиций и достижений во внутринациональных вопросах, а не на основе их политических программ на уровне ЕС. Вопросы политики ЕС практически не фигурируют на национальных выборах; ни один такой вопрос никогда не был предметом политических дебатов одновременно во всех странах ЕС. Утверждение Конституции давало неоценимую возможность провести подобные дебаты, но правительства большинства стран-членов решили не идти на такой риск. Несмотря на то что конституционный конвент был создан именно с целью ликвидировать «дефицит демократии» в ЕС, методы работы над Конституцией, отрицательное отношение к ней граждан двух стран – основательниц ЕС, а также последующий ловкий трюк с введением Конституции, переименованной в договор, без одобрения граждан ЕС сделали дефицит демократии еще более широким и более явным, чем когда-либо раньше^[31].

Если граждане не выполняют свои гражданские обязанности ответственным образом, демократический деспотизм может постепенно переродиться в деспотизм недемократический. И здесь Токвиль вновь проявил почти сверхъестественную способность предсказывать будущее.

«Действительно, в жизни демократических народов иногда наступают очень опасные периоды.

Когда стремление к материальным благам у одного из этих народов опережает развитие образования и свобод, наступает момент, в который люди как бы выходят из себя, захваченные созерцанием тех новых благ, которые они готовы заполучить. <…>

Если работающие граждане не желают думать об общественных делах, а класса, который мог бы взять на себя заботу о них, дабы заполнить свой досуг, более не существует, место правительства оказывается как бы пустым.

Если в такой момент какой-либо честолюбец захочет получить власть, он обнаружит, что путь открыт для любой узурпации.

Если в течение некоторого времени он будет проявлять заботу о материальном процветании страны, ему с легкостью простят пренебрежение всем остальным. Пусть в первую очередь гарантирует полный порядок. Люди, испытывающие склонность к материальным благам, как правило, замечают, что любые проявления освободительного движения угрожают материальному благосостоянию, прежде чем понимают, каким образом свобода способствует процветанию, и при малейших слухах о том, что общественные страсти начинают накаляться, мешая им наслаждаться мелкими радостями их частной жизни, они пробуждаются и испытывают беспокойство; переживаемый ими в течение долгого времени страх перед анархией постоянно держит их в состоянии напряженного ожидания и готовности шарахаться прочь от свободы при первых же неурядицах» (de Tocqueville [1840] 1945, pp. 336–338)^[32].

Это рассуждение вызывает в памяти Германию начала 1930-х годов: там граждане видели, как попирается Конституция и гибнет демократия, но мирились с этим в обмен на улучшение экономического положения. На ум приходят Путин в России и Чавес в Венесуэле: оба подавляют демократию, но сохраняют невероятную популярность благодаря относительной экономической стабильности и даже благополучию, которые приносил их странам рост цен на энергоносители. Кроме того, на ум приходит «амбициозный парень» Джордж Буш-мл. Он воспользовался «критическим моментом», последовавшим за 11 сентября 2001 г., чтобы значительно расширить президентские полномочия и ограничить свободы граждан США, но не заплатил за это политическую цену, поскольку американцы в большинстве своем считали, что обменивают свободы на безопасность от терроризма.

Демократия означает правление народа, и качество демократии зависит от качества ее граждан – от того, насколько они разбираются в общественных вопросах, насколько готовы активно участвовать в политическом процессе и, если необходимо, рисковать жизнью и личной свободой ради защиты демократических институтов. Мало время от времени опускать бюллетени в урну.