– Они из всех делали.
– Это как бы да. – быстро согласился Чума. – Ладно. Это… Я шеврончик возьму? Такого чуда у меня еще не было.
– Я здесь причем. Бери, что хочешь.
Не сказать, что я раньше об этом не слышал. Про Днепровский кагал и его мутки с бандерой. Теперь увидел. Хорошо бы еще наша Ульяновская синагога увидела…
Засиживаться мы не стали. Обвешали солдата Ромку трофеями с ног до головы и отправились на базу. Но через несколько километров я не выдержал.
– Николаич. – сказал я. – Вернуться мне надо.
Николаич уже был в курсе.
– Зачем тебе это, Шарон? Не исправишь.
– Исправишь. – ответил я. – Покончить надо. Сжечь до конца. Иначе не выдержу.
Николаич подумал и сказал.
– 60 минут у тебя.
Я вернулся в пансионат. Поднялся на второй этаж. Слышал птиц и едва уловимое журчание лесного и солнечного дня. Я оттащил тело Рами Шарона к мозаичной стене. Достал зажигалку. Обжегся высоким, гудящим пламенем и закурил. А потом начался он. Мой костер. В нем горели моя боль и моя ненависть. С последним аменом Кадиша, поминальной молитвы, которую я прочел, они обратились в пепел, а Рами Шарона и его побратима я забросал битым кирпичом и кусками штукатурки. Николаич ничего не сказал, а Чума, конечно, всю дорогу любопытничал. Чего да как.
– Сжег. Спалил до тла. – наконец сказал я. И не соврал.
– Правильно. – сразу успокоился Чума. – Нечего жалеть.
Я промолчал, но про себя согласился. Нечего их жалеть. Ни свою злость. Ни свою ненависть. Так и только так мы победим эту войну.