Давид Фишман
Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры

Спасенное сокровище

Актовая книга синагоги Виленского Гаона

Клойз (молитвенный дом) Виленского Гаона был создан в 1757 году и оставался действующей синагогой и домом учения до самого вторжения немцев в 1941-м. Его служители вели актовую книгу (у нее имелся переплет из толстой кожи), куда на протяжении 150 с лишним лет записывали административные решения.

Синагога Гаона располагалась в том же доме, где проживал и изучал Писание отшельник рабби Элияху, то есть напротив Большой синагоги. В выходные, по Субботам и праздникам он молился дома, в обществе избранных учеников. Миньян (молитвенный кворум) собирался исключительно по специальному приглашению, поскольку помолиться в обществе великого человека считалось особой честью. После кончины рабби Элияху в 1797 году его ученики продолжали использовать клойз как место для учения и молитв, виленская община начала выплачивать им небольшие стипендии, чтобы они могли продолжать изучение Талмуда – как это делал на протяжении всей жизни рабби Элияху. Позднее, когда не стало и его учеников, служители клойза отобрали талмудистов, достойных получить собственное постоянное место и финансовую поддержку. Эти талмудисты – их называли «прушим» – должны были все свое время посвящать учению и вести жизнь, отмеченную чистотой и самоотречением.

В середине XIX века молитвы в клойзе сделали общедоступными. В 1866 году он был отремонтирован и расширен.

Актовая книга («пинкас» на иврите) – это толстый том, снаружи очень похожий на том Талмуда. Она содержит сделанные от руки записи, охватывающие период с 1768 по 1824 год. Язык ее – раввинистический иврит, почерк изысканный и местами очень мелкий, бо́льшая часть заметок носят административный характер. Зафиксированы денежные и иные пожертвования на содержание клойза, проведенный в нем ремонт, назначение новых служителей, продажа мест, завещание мест отцами сыновьям, дарение религиозных книг и тому подобное.

Пинкас находился в синагоге до самого 1941 года, его так и не продали и не передали ни Библиотеке Страшуна, ни ИВО. Служители держали его под замком, точно величайшую ценность и лишь дважды позволили современным исследователям с ним ознакомиться: в самом начале ХХ века и в 1930-е годы. Свободный доступ к актовой книге был получен только после Второй мировой войны.

Из пинкаса видно, что в первые сто лет своего существования клойз Гаона не был полностью независимым. Подобно другим виленским синагогам, он находился в подчинении у кагала – официального правления еврейской общины. Первая запись в книге, датируемая 1768 годом, – это решение виленского общинного правления позволить клойзу проводить службы в будние дни, по Субботам и праздникам. Разрешение давалось при условии, что Гаон будет и далее жить там и заниматься учением. В случае его отъезда синагога подлежала роспуску^[87].

Поскольку образы рабби Элияху и его учеников окутаны облаком народного вымысла, легенд и преувеличений, ранние записи в актовой книге, относящиеся к периоду жизни Гаона, содержат информацию, крайне ценную для историков. Перед нами достойный доверия рассказ очевидцев, которые каждый день молились рядом с рабби Элияху и общались с ним. Кроме того, из пинкаса явствует, что после смерти Гаона случился спор между его детьми и учениками касательно того, кому принадлежит здание и кто должен им управлять. Дело было передано в высший раввинистический суд города, тот принял компромиссное решение, дававшее определенные полномочия обеим сторонам.

Рабби Элияху был ярым противником хасидизма, который стремительно крепнул и распространялся в годы его жизни. Он был автором нескольких постановлений об отлучении хасидов от религиозной общины: постановления были выпущены в Вильне в 1772, 1781 и 1796 годах. Его возражения носили теологический, религиозный характер: хасидскую доктрину о присутствии божественности в мирских предметах он считал ересью, а кроме того, клеймил хасидов за их молитвенный экстаз и недостойный подход к изучению Талмуда. «Будь это в моих силах, я совершил бы с ними то же, что Илия-пророк совершил с пророками Ваала» (а именно – предал бы их смерти). После смерти Гаона служители клойза выпустили указ (это внесено в актовую книгу), что сторонников хасидизма навечно запрещено включать в число прихожан, получателей стипендий или служителей. При жизни Гаона такого указа попросту не требовалось. Ни одному хасиду и в голову бы не пришло переступить порог клойза^[88].

Кроме того, пинкас содержит ценные сведения относительно деятельности клойза в начале ХХ века, когда он отчасти утратил свой блеск: служители оказывали поддержку двадцати-тридцати прушим, по большей части это были облеченные официальным саном раввины. В полдень прушим произносили друг перед другом речи талмудического содержания, тем самым по очереди выступая в качестве наставников. Почти все средства, имевшиеся у клойза, поступали от сдачи квартир, которые были переданы ему во владение благотворителями^[89].

В июне 1916 года, уже после начала Первой мировой войны, клойз впервые за всю историю своего существования вынужден был обратиться к общественности с просьбой о пожертвованиях. Текст, который развесили по стенам двора синагоги, был старательно переписан в пинкас. В городе свирепствовали голод и болезни, клойзу почти не удавалось собирать плату с арендаторов. Квартиры получше стояли пустыми, поскольку жильцы покинули город еще в 1915-м с отступающей российской армией, а съемщики более скромных жилищ так обнищали, что платить не могли. На призыв откликнулась группа из девяти предпринимателей, общая сумма пожертвования составила триста немецких марок – более чем скромно, однако в условиях войны и голода большего ждать не приходилось^[90].

Одна из последних записей в актовой книге, за 1922 год, сообщает потомкам о том, что усыпальница Виленского Гаона на старом еврейском кладбище была перестроена и расширена благодаря щедрому дару одного из потомков рабби Элияху. Усыпальница стояла в руинах с апреля 1919 года – польские легионеры разрушили и осквернили ее в ходе ими же устроенного погрома^[91].

Сегодня эта актовая книга находится в витрине у входа в ИВО – Института еврейских исследований на Манхэттене.

Глава шестая
Пособники или спасители?

В холодный зимний день 11 февраля 1942 года у ворот гетто появились трое немецких офицеров из Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга (ОШР) и потребовали, чтобы дежурившие там полицейские-евреи проводили их в библиотеку гетто на улице Страшуна. Неожиданное появление немцев в гетто вызвало сильное смятение среди узников: они боялись, что речь идет об очередной акции. Сотрудники ОШР – старшим среди них был доктор Ганс Мюллер, а сопровождали его доктор Герхард Вольф и доктор Александр Гимпель – вошли в читальный зал библиотеки и потребовали Германа Крука. Он вышел им навстречу из своего кабинета. «Вели они себя воспитанно и обходительно», – записал он в своем дневнике. Немцы задавали ему вопросы по поводу его работы, старинных книг, потом попросили представить их главам Библиотеки Страшуна и ИВО. Крук позвал Хайкла Лунского и Зелига Калмановича. После короткой беседы немцы заявили, что хотели бы через несколько дней пригласить всех троих на встречу. И удалились.

Обитатели гетто испустили долгий вздох облегчения. Значит, не акция. На деле речь шла о начале акции иного смысла – направленной не против людей, а против книг^[92].

Назначенная встреча состоялась в новом помещении Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга в доме номер 18 по Зигмунтовской улице – раньше здесь располагалась медицинская библиотека Виленского университета. В просторных помещениях расставили столы и пишущие машинки, усадили секретарей, по стенам развесили нацистские знамена. Было ясно, что ОШР вернулся в Вильну не просто ради мимолетного грабежа. Мюллер сообщил еврейским ученым, что отныне они работают на ОШР – будут от его имени собирать еврейские книги. Старшим рабочей группы назначается Крук, Калманович – его заместителем, Лунский – специалистом-библиографом. Мюллер разрешил Круку сохранить и старую должность директора библиотеки гетто.

Первое задание заключалось в том, чтобы переместить собрание Библиотеки Страшуна из здания во дворе синагоги (шулхойф) в бывшее Второе гетто, в освобожденную для этого часть библиотеки Виленского университета. Там они должны рассортировать и каталогизировать книги, а также подготовить самые ценные экземпляры к отправке в Германию. Им будет выделено двенадцать подсобных рабочих, чтобы упаковывать и перемещать книги.

Лунский ахнул. Ему приказывали уничтожить библиотеку, которую он собирал сорок с лишним лет.

План немцев состоял из двух частей: слияние и разграбление. Слияние Библиотеки Страшуна и библиотеки Виленского университета, при этом «лучшие вещи» ОШР собирался забрать себе. Свой план разграбления немцы представили как план спасения: они «берут книги на время», в Германию, подальше от фронта, где для них безопаснее.

Крук, который почти всегда сохранял невозмутимость, не мог скрыть своего смятения. Вечером он записал в дневнике: «Мы с Калмановичем не знаем, спасители мы или гробовщики. Если нам удастся сохранить сокровища Вильны, мы сделаем великое дело. Если библиотеку вывезут, мы окажемся сообщниками. Я пытаюсь подстраховаться на все случаи»^[93].

Крук стремился оставить в Вильне как можно больше книг. Спросил у Мюллера разрешения переместить дубликаты из Библиотеки Страшуна в библиотеку гетто. Мюллер позволил. Кроме того, Крук начал воровать книги у немцев за спиной. Он засовывал томики в карманы и прятал в других частях университетской библиотеки. В итоге ему удалось организовать тайник для спасенных сокровищ прямо в недрах библиотеки гетто. Крук и стал первым книжным контрабандистом.

Отношения Мюллера и Крука были довольно неоднозначными. С одной стороны, Мюллер был хозяином-арийцем, а Крук – недочеловеком, его невольником-евреем. Однако их связывало взаимное профессиональное уважение, какое порой возникает между генералами враждующих армий. Мюллер был библиотекарем и, судя по всему, искренне стремился спасти еврейские книги от уничтожения. Он пришел в ярость, когда застал группу литовцев за вывозом на тележках книг из бывшей Любавичской синагоги на Виленской улице – мародеры собирались их сдать в утиль. Он тут же остановил мародеров и отобрал у них книги. Мюллер рассказал о происшествии Круку и заверил, что книги не пострадают: «Они попадут ко мне, я их сохраню»^[94].

После еще одной встречи с немцами Крук записал в дневнике: «Прием прошел с достоинством и даже с сердечностью». Мюллер и его коллеги завели с Круком, Калмановичем и Лунским длинный разговор о еврейских языках: откуда возник конфликт между идишем и ивритом? Почему иврит ассоциируется с сионизмом? Как относятся к ивриту большевики? Создавалось впечатление, что речь идет об искренней любознательности и стремлении вникнуть в суть вопроса^[95].

Когда речь зашла о защите собрания Библиотеки Страшуна от физического ущерба, основной тревогой Крука стали даже не немцы, а евреи-разнорабочие. Люди грубые и необразованные, они швыряли ящики с редкими книгами, точно бревна, совершенно не заботясь об их сохранности. Один из рабочих приметил старую иллюстрированную Агаду XVIII века и, просмотрев, решил отложить ее в сторонку и уничтожить. Калманович перехватил его и осведомился, что он такое творит, а рабочий ответил, что в Агаде нарисовано, как прислужники фараона избивают кнутами евреев, и он не хочет, чтобы немцы это увидели. Вдруг решат тоже попробовать.

Новое помещение библиотеки по адресу Университетская улица, дом 3 состояло из комнат, где годом раньше, при советской власти, была размещена библиотека университетского семинара по марксизму-ленинизму. (Поскольку нацисты верили в существование еврейско-большевистского заговора с целью завладеть всем миром, помещение семинарской аудитории по марксизму-ленинизму представлялось им подходящим местом для хранения еврейских книг.) Круку приказали убрать всю марксистскую литературу и освободить полки для собрания Страшуна. Секретарь университетской библиотеки – он был знаком с Круком еще до немецкого вторжения – тихонько попросил не выбрасывать книги по марксизму. Крук и не нуждался в таких просьбах: он был библиотекарем, библиофилом и убежденным социалистом, почитателем Маркса (но не Ленина). Он сложил книги в один из соседних кабинетов.

Библиотекарь университета, в свою очередь, помог Круку перенести некоторые книги из собрания Страшуна в безопасное место в другой части здания, где немцы не стали бы их искать. Возник новый тип книгообмена: спасай мои книги – а я спасу твои^[96].

Мюллер дал Круку особое задание: просмотреть каталог университетской библиотеки на предмет поиска произведений по иудаике и гебраистике. Обнаруженные книги будут либо присоединены к собранию Страшуна в семинарской аудитории, либо отложены для отправки в Германию. То, как сдержанно и с каким достоинством вел себя Крук в библиографическом отделе библиотеки, произвело сильное впечатление на сотрудников. Один из них повернулся к коллеге: «Когда в библиотеку входит этот низкорослый еврей со звездой Давида на груди и на спине, всем нам хочется встать и склонить перед ним головы»^[97].

Когда перемещение Библиотеки Страшуна на Университетскую улицу было почти закончено, Мюллер объявил своим невольникам-евреям, что подобным же образом надлежит переместить собрания ИВО, Музея Ан-ского и различных синагог. На сей раз укол боли почувствовал Калманович. Библиотеку его любимого ИВО того и гляди разорят. Мюллер также упомянул, что, возможно, попросит их участия в разборе польских и русских библиотек, музеев и архивов^[98].

Примерно через месяц принудительного труда Мюллер назначил Крука «начальником работ, связанных с разбором еврейских книг». Это новое звание отражало то, что немцы ценят его профессионализм, и в дневнике Крук пошутил, что он теперь немецкая «шишка». Оплата была очень скудной, однако работа давала ему ценнейшую привилегию: «железный пропуск», который позволял свободно, без сопровождения выходить из гетто и передвигаться по городу в поисках еврейских книг. Кроме того, Крук имел право входить в гетто без личного досмотра у ворот – и это облегчало ему процесс вноса книг и документов.

В течение нескольких месяцев Крук ходил по бывшим синагогам, школам, книжным магазинам, издательствам, квартирам ученых и писателей, собирая остатки их библиотек. Польские домоуправы страшно удивлялись, когда среди бела дня к ним являлся еврей, и впадали в полную оторопь, когда он предъявлял письмо, гласившее, что он действует от лица немецких властей.

Круку тягостно было посещать места, где совсем недавно била ключом еврейская жизнь, входить в дома друзей и коллег, по большей части уже покойных. Свои экскурсии за книгами за пределы гетто он называл «прогулками по кладбищу»^[99]. Некоторые находки он передал в ОШР, другие тайно внес в гетто и спрятал в недрах местной библиотеки.

Малина (тайник) Крука продолжала разрастаться. Когда 3 марта 1942 года узники впервые отмечали в гетто праздник Пурим, единственным обладателем свитков библейской Книги Есфирь оказался Герман Крук, социалист-безбожник. Синагоги гетто брали на время свитки Торы из его собрания^[100].

Приблизительно в дни Пурима, в начале марта 1942 года, Мюллер уехал в Берлин на совещание. По возвращении он объявил о расширении деятельности ОШР в Вильне. Кроме прочего, меняется место: немцы решили, что не будут перевозить собрания ИВО и Музея Ан-ского на Университетскую, 3, а превратят просторное здание ИВО – там более двадцати комнат – в основное рабочее помещение штаба Розенберга. Храм изучения идиша станет штаб-квартирой нацистско-германских мародерств и грабежей^[101].

Первые восемь месяцев немецкой оккупации в здании ИВО находились казармы эскадрильи Л. 07449 Люфтваффе. Крук не мог посещать это здание, как и любой военный объект. Когда 11 марта 1942 года они с Калмановичем и Лунским впервые вошли в любимое свое святилище, они застали там полный разгром. В великолепном вестибюле, где когда-то висела карта распространения идиша с отмеченными на ней двумя филиалами ИВО и связанными с ним организациями по всему миру, теперь находились немецкий орел и свастика с надписью Deutschland wird leben und deshalb wird Deutschland siegen («Германия будет жить, а значит, Германия будет править»). Собрания и каталоги разных отделов института свалили в подвал здания – бумаги громоздились кучами в метр высотой. «Вид был, как после настоящего погрома», – записал один из членов бригады. Некоторые книги, газеты и документы бойцы Люфтваффе использовали для растопки. Кроме того, двадцать ящиков неразобранных материалов отправили на целлюлозно-бумажную фабрику – так освобождали место под жилые помещения^[102].

Крук поднялся по лестнице в выставочный зал на втором этаже. Там оказалось пусто. Экспонаты выставки ИВО 1940 года, посвященной И.-Л. Перецу, отцу современной литературы на идише, свалили на одном из соседних чердаков. Страницы рукописей Переца валялись в грязи и песке. Документы и фотографии были разодраны и смяты, памятные предметы перепачканы. Крук, почитавший Переца как светоча современной словесности на идише, любовно вспоминавший свои встречи с великим писателем, когда сам Крук еще был юным мечтателем, был потрясен этим вандализмом. Первое распоряжение, которое он дал рабочим, – отчистить и разложить по порядку экспонаты выставки, посвященной Перецу^[103].

Бродя среди груд книг и документов, наваленных в подвале ИВО, проходя мимо крупной свастики на входной двери, глядя на выставочный зал, запыленный и замаранный, Крук придумал новую метафору для обозначения своей деятельности. Они с коллегами были могильщиками, подневольными могильщиками, которых заставляют избавляться от расчлененных останков их собственной культуры.

Глава седьмая
Фашист, бард и учительница

Два главных героя постепенно разворачивавшейся драмы из жизни книг возвратились в Вильнюс в апреле 1942 года. Это были доктор Иоганнес Поль и Шмерке Качергинский.

Поль впервые вернулся в город после изначальной мародерской вылазки в июле 1941 года. Он только что принял активное участие в крупной операции в Салониках, где разграбил библиотеку и архив древней еврейской общины, – город назывался Балканским Иерусалимом. Теперь ему поручили расширить деятельность штаба Розенберга в Литовском Иерусалиме. Едва Поль вошел в здание ИВО, Герман Крук сразу понял, что это – главный начальник.

Прибыл «гебраист». Военный в партийной форме. Высокий, с еврейской внешностью. Похоже, еврейского происхождения.

Зовут его Поль. Доктор. Два года проучился в Еврейском университете в Иерусалиме. Напечатал несколько трудов о Талмуде и пр. Ведет себя вежливо, даже любезно. Но из него ничего не вытянешь. Что изменится в связи с его работой в ИВО? Догадаться невозможно. Вопрос висит в воздухе. Никто не знает, чего «гебраист» хочет и каковы его планы^[104].

У Института изучения еврейского вопроса, в котором работал Поль, был девиз: Judenforschung ohne Juden – «наука о евреях без евреев». Однако, невзирая на этот девиз, Поль по опыту знал, что каталогизация и разбор колоссального объема находящихся в Вильне материалов на иврите и идише самим немцам не под силу. Потребуются евреи. Один из сотрудников ОШР, доктор Александр Гимпель, прикинул, что, если поставить задачу отправки всех собраний в Германию и каталогизировать их там, на это уйдет десять лет – причем после окончания войны. В Германии попросту не найти такого количества библиографов и архивариусов – специалистов в области иудаики^[105]. Вне зависимости от личных предпочтений Поля ему нужна была большая группа евреев-интеллигентов, которые разобрали бы и описали материалы.

Поль поручил руководителю местного отделения ОШР доктору Гансу Мюллеру расширить состав научных сотрудников рабочей группы с трех человек (Крук, Зелиг Калманович и Хайкл Лунский) до двадцати, а также увеличить общую численность бригады, включая грузчиков и подсобных рабочих, до сорока человек. Набор членов «интеллектуальной бригады» (так называли научных сотрудников) проводил Крук, а людей для «рабочей бригады» ему предоставил отдел по трудоустройству юденрата^[106]. Среди первых Крук взял на работу поэта Аврома Суцкевера^[107].

«Интеллектуальная бригада» сортировала книги по жанру и веку издания. Со времен учебы в Риме и Иерусалиме Поль сохранил особый интерес к классической религиозной литературе, а потому приказал своим невольникам сложить в отдельные стопки Библии на древнееврейском, мишны (своды еврейских законов, относящиеся ко II веку), Талмуды (еврейский magnum opus, отредактированный в VI веке), труды Маймонида (XII век), «Шулхан арух» (авторитетный свод еврейских законов, составленный в XVI веке) и молитвенники. Другие книги сортировали по очень широким категориям: напечатанные с XV по XVIII век, издания XIX века, издания ХХ века, периодические издания, газеты и пр. Внутри каждой категории формировалось две части: для отправки в Германию и для перевозки, рано или поздно, в Виленский университет.

Второй по важности категорией (после религиозной классики) были для Поля издания, находившиеся на противоположном краю хронологического и идеологического спектра: советская литература. Большевики, равно как и евреи, были основными врагами рейха, и нацисты были буквально помешаны на еврейском большевизме. Поль распорядился, чтобы советские книги на идише, русском и других языках складировали отдельно от других изданий ХХ столетия.

Некнижные материалы подвергались только рудиментарному упорядочиванию: газеты и периодические издания – по названию и году выпуска; рукописи – по имени автора, архивы – по провенансу (происхождению)^[108].

В отчетах, которые он отправлял начальникам в Берлин, Поль с гордостью обозревает свою небольшую виленскую «империю». В апреле 1942 года, на стадии организации операции, он прикинул, что в руках представителей ОШР находится 100 тысяч еврейских книг: 40 тысяч из собрания Страшуна, столько же – из ИВО, 10 тысяч – из синагог и частных собраний и столько же из любавичской иешивы и клойза Виленского Гаона. Через два месяца его оценка возросла до 160 тысяч томов^[109].

Для «гебраиста» (как его называл Крук) Вильна была библиографической сокровищницей, однако она оставалась лишь одним городом из многих. Поль отвечал за изъятие материалов по иудаике изо всей Восточной и Южной Европы. Его организационный визит в апреле 1942 года длился всего неделю, а потом он отбыл к следующему месту назначения. При этом он нашел время осмотреть груды книг и отобрать 1762 старинных тома (из Алтоны, Амстердама, Вильны, Люблина, Славуты, Франкфурта и других центров еврейского книгопечатания), которые предназначались к отправке в Институт изучения еврейского вопроса. Стоимость их он оценил в полмиллиона долларов^[110].

В дальнейшем Поль будет регулярно возвращаться в Вильну и надзирать за работами в помещении ИВО, обычно – по пути из Белоруссии и Украины или обратно^[111].

Примерно во время первого визита Поля Шмерке Качергинский тайно проник обратно в Виленское гетто после семи месяцев изнуряющих блужданий по глубинке под личиной глухонемого поляка. В гетто настал «период стабильности». Массовые акции и вывозы в Понары прекратились, Шмерке решил, что теперь находиться там безопасно. Внутри стен гетто он будет свободнее, чем на воле в деревне. Не придется прятать лицо от каждого прохожего, который может опознать в нем еврея. В Виленском гетто он будет дома, среди родных ему людей и мест, здесь можно будет раскрыть рот и заговорить. Друзья Шмерке очень обрадовались тому, что он жив, и тепло его приветствовали, хотя и с трудом понимали, почему он так стремится стать узником гетто^[112].

Шмерке поселился вместе с Суцкевером, его женой Фрейдке и еще несколькими представителями интеллигенции в переполненной квартире по адресу Немецкая улица, 29. Крук взял его, как и Суцкевера, в бригаду ОШР. Два поэта стали почти братьями, их объединяли не только дружба, поэзия, работа и общий дом, но и понимание того, что они – единственные уцелевшие члены «Юнг Вилне», оставшиеся в гетто. Почти все их друзья и коллеги погибли. Нескольким, например Хаиму Граде, удалось бежать до прихода немцев^[113].

Жизнь в гетто, по сравнению с жизнью в бегах, оказалась достаточно стабильной, а значит, Шмерке смог после семимесячного перерыва вновь взяться за перо. Его муза, которой так долго пришлось хранить молчание, запела в полный голос. За прошедшие месяцы Суцкевер успел утвердиться в ранге поэта – лауреата Виленского гетто; Шмерке стал бардом гетто. Стихи Суцкевера воодушевляли местную интеллигенцию. Стихи Шмерке переносили на музыку и исполняли на концертах в театре гетто. Их пели все – в том числе и сам Шмерке.

Стихи Шмерке находятся на тонкой грани между оптимистичным непокорством и лирической скорбью. В гимне, который он написал для молодежного клуба гетто, говорится, что молодые узники подвергаются смертельной опасности, однако все верят в светлое будущее человечества:

 
Пусть печальны наши песни,
Смел и выверен наш шаг,
Мы поем, шагая вместе,
Нам не страшен грозный враг!
 
 
Молод каждый, каждый, каждый, если годы
В нем не погасили жар,
В новом мире, мире света и свободы
Станет юным тот, кто стар!
 

Его печальная колыбельная «Тихо, тихо» начинается с глубоко удрученной ноты:

 
Тихо, тихо, помолчим-ка
Здесь, среди могил.
Эти страшные цветочки
Враг наш посадил.
Темный путь ведет в Понары,
Нет назад пути.
Папа твой исчез, и счастья
Больше не найти.
 

Но и эта грустная песня завершается словами надежды на лучшее будущее:

 
Будут реки течь спокойно,
Ты не плачь, ты верь…
Папа нам вернет свободу —
Спи же, спи теперь.
Будут дали голубые
Вновь над вольною Вилией,
Будет вместо бед
Нам свободы свет,
Нам свободы свет.
 

Шмерке и Суцкевер оказались единственными поэтами в бригаде ОШР. Остальные представляли собой выборку уцелевшей еврейской интеллигенции: Израиль Любоцкий, преподаватель иврита в светской еврейской школе «Тарбут»; доктор Даниэль Файнштейн, антрополог и социолог (это он говорил, что чтение – оазис в пустыне жизни в гетто); доктор Яков Гордон, специалист по современной западной философии от Спинозы до Бергсона; доктор Дина (Надежда) Яффе, изучавшая историю еврейского радикализма; доктор Леон Бернштейн, математик, обучавшийся в немецких университетах; Ума Олькеницкая, художник-график, бывший директор Музея театра при ИВО; преподаватели Рахела Пупко-Крыньская, Давид Маркелес, Илья Цунзер, Цемах Завельсон и Надя Мац; а также Акива Гершатер, фотограф и лучший в Вильне знаток эсперанто^[114].

В «бригаду интеллигентов» также входило несколько талантливых молодых людей, которым война не позволила поступить в университет или окончить его: Ружка Корчак и Михал Ковнер, активисты социал-сионистской организации «Юный страж» («Ха-шомер ха-цаир»); Авром Железников, молодой бундист, протеже Крука; и Нойме Маркелес, бундист, ставший коммунистом (Нойме работал в бригаде вместе со своим отцом, педагогом Давидом Маркелесом).

Бригадиром, отвечавшим за все организационные вопросы, связанные как с «бригадой интеллигентов», так и с «трудовой бригадой», был Цемах Завельсон^[115].

Единственной близкой подругой Шмерке и Суцкевера в этой компании была тридцатидвухлетняя Рахела Пупко-Крыньская. До войны она принадлежала к широкому кругу друзей Шмерке и запоем читала стихи и прозу участников «Юнг Вилне». Работала она учительницей истории в Еврейской реальной гимназии.

Круку в его «бригаде интеллигентов» был совершенно необходим человек с навыками, которыми обладала Рахела. Она окончила Виленский университет Стефана Батория и написала диссертацию по истории польско-литовских дипломатических отношений в начале XVIII века. Без труда могла читать документы на латыни, немецком, русском и польском и горячо любила литературу на идише.

Рахела с ее обворожительной улыбкой и глубоко посаженными карими глазами была на редкость хороша собой, и в молодости вокруг нее увивалось множество молодых людей. Однако она не проявляла интереса ни к одному из них. Дело в том, что на протяжении двух лет у нее продолжался роман с женатым человеком, состоятельным молодым бизнесменом Иосифом Крыньским. В итоге Крыньский развелся с женой и женился на Рахеле – эта скандальная история потрясла многих ее знакомых. Иосиф был «салонным коммунистом» – богатым человеком, который поддерживал действовавшую в подполье коммунистическую партию и жертвовал деньги в ИВО и на другие культурные начинания.

Годы между замужеством Рахелы в 1936 году и немецким вторжением в 1941-м оказались счастливыми: она преподавала в лучшей еврейской школе города, пользовалась любовью учеников, родителей и коллег. Жила в богатстве и комфорте, могла позволить себе дорогую одежду и сделанную на заказ мебель. В ноябре 1939 года у нее родилась дочь Сара. Поскольку муж поддерживал коммунистическую партию в тяжелые для нее времена, он избежал ареста, когда после начала войны в Вильну вошла советская армия.

Прежняя жизнь Рахелы стремительно разрушилась в 1941 году, на протяжении всего двух месяцев. 12 июля литовский «спецотряд», действовавший по указке немцев, схватил ее мужа прямо в собственном доме в ходе одной из самых первых облав. Ему велели взять с собой только мыло и полотенце и увезли в Лукишкскую тюрьму. Несколько дней спустя он был расстрелян в Понарах. В конце августа в дом Рахелы вошли гестаповцы и выгнали ее на улицу. Она ушла с Сарой и единственным чемоданом, перебралась к родственникам. А 6 сентября ее, как и всех евреев Вильны, загнали в гетто.

Рахела и няня ее дочери Виктория (Викся) Родзиевич поспешно приняли решение: маленькая Сара – ей еще не исполнилось и двух лет – должна остаться с Виксей в арийской части города. Так для нее лучше и безопаснее. Викся перебралась на другой конец Вильны и сказала всем, что с ней ее маленькая дочь. Девочку теперь звали Иреной, каждое воскресенье она ходила в церковь. Рахела отправилась в гетто одна^[116].

Овдовев и лишившись дочери, Рахела пыталась обрести опору и утешение в дружбе со Шмерке, Суцкевером и уцелевшими коллегами по реальной гимназии. За ней по-отечески присматривал Крук.

Все было готово: новая группа сотрудников ОШР во главе с Полем и Мюллером и увеличенная «бригада интеллигентов» – подневольных работников, возглавляемых Круком и Калмановичем. Вопрос заключался в том, станут ли еврейские интеллигенты пособниками немцев в их планах или спасителями сокровищ своей культуры, которые в противном случае могут и не уцелеть.