Давид Фишман
Книжные контрабандисты. Как поэты-партизаны спасали от нацистов сокровища еврейской культуры

Часть вторая
В годы немецкой оккупации

Глава третья
Первая атака

Воскресным утром 22 июня 1941 года Ноех Прилуцкий, проснувшись, решил поработать над своей книгой о фонетике идиша. Накануне он был в театре, на премьере комедии Шолом-Алейхема «Выигрышный билет», провел вечер в компании Шмерке Качергинского, Аврома Суцкевера и писателей из «Юнг Вилне». Пятидесятидевятилетний ученый был одним из самых видных еврейских интеллектуалов Вильны (теперь она называлась по-литовски – Вильнюс), несмотря на то что жил тут недавно. В город он перебрался в октябре 1939 года, бежав из оккупированной фашистами Варшавы.

Когда в июне 1940 года Вильна была включена в состав СССР, власти «советизировали» ИВО и назначили Прилуцкого его директором. Макс Вайнрайх, душа и сердце ИВО, в сентябре 1939 года находился в Дании, на международной конференции по языкознанию, и с началом войны решил не возвращаться в Восточную Европу. Проведя семь месяцев в подвешенном состоянии в Скандинавии, он в марте 1940-го обосновался в Нью-Йорке. Советы выбрали ему в наследники Прилуцкого.

Помимо директорства в ИВО, Прилуцкий – корпулентный мужчина с остроконечной бородкой – стал первым заведующим только что созданной кафедрой идиша в Вильнюсском университете. Его лекция при вступлении в должность стала важнейшим культурным событием для евреев города. До войны, когда Вильна находилась в составе Польши, университет являлся рассадником антисемитизма, а о создании кафедры, так или иначе относящейся к иудаике, невозможно было даже и помыслить. Среди преподавательского состава евреев не было совсем, а студенты-евреи вынуждены были сидеть в аудиториях слева (в знак тихого протеста они предпочитали стоять у задней стены). Деятельность Прилуцкого как заведующего кафедрой и директора ИВО воплощала надежду на будущее процветание еврейства и еврейской культуры в советском Вильнюсе, «в лучах пятиконечной звезды», как он выразился в одном из интервью^[31].

Все надежды разбились в прах 22 июня 1941 года, после нападения Германии. Около десяти часов утра завыли сирены – Прилуцкий в это время сидел за письменным столом. В двенадцать министр иностранных дел Молотов выступил по радио с сообщением, что Германия напала на Советский Союз. Налеты на Вильну начались уже в полдень, за ними последовали бомбежки. Прилуцкий с несколькими коллегами примчался в здание ИВО на улице Вивульского – они начали закапывать в землю материалы из бесценных архивов института, чтобы спасти их от наступающих немецких захватчиков. Сильнее всего они переживали за материалы «Исторической комиссии», которую возглавлял Прилуцкий: она документировала нацистские зверства против польских евреев. «Историческая комиссия» записала свидетельства четырехсот с лишним беженцев, которым удалось вырваться с захваченной территории и бежать в Вильну. Если немцы обнаружат эти бумаги с подробным изложением их преступлений, они без колебаний казнят членов комиссии^[32].

Бомбежка не прекращалась всю ночь воскресенья; Прилуцкий, изобразив на лице уверенность, сказал друзьям: «Первой же сброшенной на Советский Союз бомбой Гитлер вырыл себе могилу. Его ждет быстрый и горький конец». Жена Прилуцкого Паула тревожилась куда сильнее. «Нужно бежать. Ноех не должен ни минуты здесь оставаться. Его разорвут на клочки»^[33]. У нее были все причины для тревоги: Прилуцкий был не только специалистом по идишу и еврейскому фольклору, но и видным еврейским политиком. Около двадцати лет он возглавлял в Варшаве Еврейскую народную партию (Фолкспартей) и был членом польского Парламента.

Прилуцкий был еврейским националистом и польским патриотом; он твердо верил, что одно не исключает другого. В 1930-е годы выступал с яростными нападками на нацистскую Германию на страницах варшавской газеты на идише «Дер момент», в которой был главным редактором. После бегства в Вильну он перековался в несгибаемого советского патриота, будучи уверен, что только СССР способен защитить евреев – равно как и весь мир – от нацистской агрессии. Короче, Ноех Прилуцкий был именно тем человеком, которого немцы стали бы разыскивать прежде всего: интеллектуал, политический деятель и откровенный враг Третьего рейха. Именно поэтому в сентябре 1939 года Ноех с Паулой и бежали из Варшавы. И вот в июне 1941-го немцы настигли их снова.

Прилуцкие торопливо составили план: двинуться дальше на восток с группой журналистов и писателей. Но немецкая армия их опередила, войдя в город 24 июня, всего через два дня после начала боевых действий. Немцы тут же перекрыли все дороги.

Прилуцкие, которым из Вильны было уже не вырваться, приняли единственную меру, какую придумали. Сожгли в кухонной печи личные бумаги, в том числе документы «Исторической комиссии»^[34].

Когда немцы взяли город под свой контроль, жилищные условия семидесяти тысяч евреев Вильны стремительно начали ухудшаться. 4 июля литовская полиция, беспрекословно выполнявшая распоряжения немцев, а с ней и другие вооруженные группы стали нападать на евреев на улицах; 7 июля евреям было приказано носить нарукавные повязки со звездой Давида – для простоты опознания; 10 июля несколько сотен евреев погибли во время резни. Через день группу людей отправили в ближайший пригород, в зеленое лесистое место под названием Понары – там их построили и расстреляли. То был лишь первый из массовых расстрелов. За этот месяц на улицах и у себя дома были схвачены тысячи мужчин-евреев: их якобы отправляли на работы. Больше про них никто ничего не слышал. Гетто пока не существовало, но мужчины-евреи старались не выходить из дому, чтобы не попасть в облаву.

Страхи Паулы Прилуцкой оправдались – немцы действительно пришли за ее мужем Ноехом, однако не по той причине, которой она так опасалась. Его не собирались арестовывать или расстреливать: он был нужен немцам в качестве ученого, для подневольного труда. Санкционировал его арест нацистский специалист по иудаике доктор Иоганнес Поль.

Поль был штатным сотрудником Оперативного штаба рейхсляйтера Розенберга (ОШР), немецкой организации, которая занималась вывозом культурных ценностей из стран Европы. Свои грабежи ОШР начал в 1940 году во Франции, захватив там книги и картины, ранее принадлежавшие евреям, а потом развернулся гораздо шире, опустошая государственные музеи, библиотеки и всевозможные частные собрания.

С особым усердием ОШР занимался похищением всего, что относится к иудаике: книг, рукописей и документов о еврейской религии, истории и культуре. Эти материалы считались ценными источниками для антисемитских исследований, которые назывались «юденфоршунг»: евреи изучались с точки зрения их ущербности. Юденфоршунг был призван дать научное обоснование нацистской политике преследования, а впоследствии – уничтожения. Для нацистов «приобретение» редких еврейских книг и манускриптов было важным инструментом в духовно-интеллектуальной борьбе с еврейством. Поль руководил этой деятельностью^[35].

Иоганнес Поль был истовым католиком, превратившимся в нациста. Он родился в Кельне в 1904 году, был старшим сыном в семье водителя грузовика, сан священника использовал как трамплин для своей будущей карьеры. После рукоположения стал викарием города Эссена в Северном Рейне – Вестфалии, продолжил изучать Библию на теологическом факультете Боннского университета. Поль никогда не был способным студентом, однако отличался прилежанием и особым даром заводить связи, которые и помогали ему перемещаться с одного места на другое. После Бонна он учился в Папском библейском институте в Риме и три года провел в столице Италии – страна в это время билась в лихорадке фашизма. Поль сосредоточился на изучении Ветхого Завета и написал диссертацию «Семья и общество в Древнем Израиле согласно Пророкам», получившую весьма низкую оценку. Из Италии Поль перебрался в Святую землю. Получил церковную стипендию на дальнейшее обучение в Папском восточном институте в Иерусалиме. Период с 1932 по 1934 год провел в обстановке крайней набожности, изучая Библию, археологию и древнееврейский язык. Судя по всему, он даже посещал лекции в Еврейском университете, молодом высшем учебном заведении, созданном сионистами! Пока Поль находился в Иерусалиме, в Германии к власти пришли нацисты – он на это отреагировал с энтузиазмом. Вместе с однокурсниками-немцами он пел по ночам, сидя у костра, Deutschland über Alles («Германия превыше всего») и другие патриотические песни.

В 1934 году Поль резко изменил свою жизнь. Вернулся в Германию, отказался от сана и женился на немке, с которой познакомился в Иерусалиме. Оставшись, по сути, безработным, он решил предложить немецким государственным библиотекам свои услуги ориенталиста, специализирующегося на иврите. Полю повезло, таких вакансий было предостаточно, поскольку евреев из государственных библиотек массово увольняли, а большинство библиотекарей-ориенталистов были евреями. Благодаря владению языками и политической лояльности Поля наняли в качестве специалиста по гебраистике в Прусскую государственную библиотеку, крупнейшее книжное собрание Германии. Библиотечному делу он обучался уже на работе, по вечерам.

Мечте Поля о научной карьере так и не суждено было сбыться. Он подал заявление на написание докторской диссертации по ориенталистике в Университете Фридриха-Вильгельма, ведущем высшем учебном заведении Берлина; диссертацию предстояло посвятить древнеизраильскому обществу. Но заявление отклонили на том основании, что претендент не знаком с современной библеистикой. Он сделал вторую попытку, предложив тему о взаимоотношениях еврейства и большевизма – она была особенно дорога Гитлеру и нацистской партии, однако факультет ориенталистики счел, что она больше подходит для политических наук. В итоге Поль остался библиотекарем, а в качестве отхожего промысла занялся антисемитской пропагандой: публиковал статьи о вредоносности Талмуда, в частности, в бульварной антисемитской газете «Дер Штюрмер» («Штурмовик»). Его книга «Дух Талмуда» пользовалась определенной популярностью и выдержала два издания.

Поль был послушным и добросовестным последователем всевозможных могущественных институтов: сперва – католической церкви, потом – германского нацистского государства. Изучая католицизм, он отточил свой ученый антисемитизм, а потом поставил его на службу нацистам.

В Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга Поль был зачислен в качестве специалиста по гебраистике в июне 1940 года. Через девять месяцев его назначили старшим библиотекарем недавно созданного во Франкфурте Института изучения еврейского вопроса – одного из основных центров юденфоршунга. Его обязанности на двух работах во многом пересекались. Он воровал материалы по иудаике для ОШР и отсылал награбленное в институт, в котором быстро собралась изумительно богатая библиотека^[36].

В Вильну Поль прибыл всего через неделю после того, как немцы овладели городом, в начале июля 1941 года, в сопровождении преподавателя ориенталистики и библеистики из Берлинского университета доктора Герберта Готхарда^[37]. Ученые-нацисты вдвоем ездили по городу в желто-зеленой форме с красными нарукавными повязками и черными свастиками в сопровождении военного эскорта.

Они прибыли в полной готовности, имея в своем распоряжении адреса еврейских учреждений культуры и имена их руководителей. Поль останавливал людей на улицах старого еврейского квартала и спрашивал, где найти доктора Макса Вайнрайха из ИВО, профессора Ноеха Прилуцкого из Вильнюсского университета и Хайкла Лунского из Библиотеки Страшуна. Найти Вайнрайха не удалось – он был в Нью-Йорке, а вот Прилуцкого и Лунского Поль выследил и арестовал. Он распорядился, чтобы Прилуцкий передал ему главные сокровища ИВО и подготовил списки его основных материалов.

В течение июля 1941 года Ноех Прилуцкий оставался ученым-пленником. Полицейский конвой ежедневно отводил его из дома на Закретовой улице в здание ИВО, где он выполнял порученную ему работу^[38]. То же самое происходило и с Лунским, легендарным главой Библиотеки Страшуна, и с Абрамом Голдшмидтом, хранителем собрания С. Ан-ского из Еврейского историко-этнографического общества. Под дулами автоматов их вынудили передать величайшие ценности этих собраний Полю и Готхарду из ОШР.

Немцы начали целенаправленную атаку на письменное еврейское слово. Тот факт, что операция развернулась всего через несколько дней после нападения Германии на СССР, указывал, что овладение вильнюсской коллекцией иудаики было для нацистов крупнейшим приоритетом.

Вернувшись домой после первого дня работы, библиотекарь Лунский поделился с друзьями: «Вы не поверите, как этот немец хорошо говорит на идише. Как хорошо читает по-древнееврейски, даже рукописный шрифт. А еще он знаком с Талмудом!»^[39]

Не удовольствовавшись опустошением ИВО, Библиотеки Страшуна и Музея Ан-ского, Поль с подразделением немецких солдат ворвался в Большую синагогу, штот-шул, радость и гордость виленского еврейства. Там они отыскали синагогального сторожа, шамеса, отобрали у него связку ключей и извлекли из киота свитки Торы вместе с предметами, предназначавшимися для их украшения: серебряными коронами, венчавшими свитки, щитками, надевавшимися поверх чехлов, и золотыми указками, использовавшимися, чтобы не потерять читаемую в Торе строку. Ожидая подобного вторжения, шамес успел спрятать множество свитков и ценностей в хранилище за стеной неподалеку от киота. Немцы, однако, обнаружили это хранилище, взломали, вытащили содержимое. Они разграбили и другие молитвенные дома, клойзы, расположенные во дворе синагоги^[40].

А потом, 28 июля, все переменилось. Прилуцкий не вернулся домой с работы, его отвезли в тюрьму гестапо. Работу в здании ИВО он продолжил, но теперь его возили между тюрьмой и институтом. Паула навещала мужа на работе, привозила еду и одежду. По ее словам, он выглядел изможденным, ссутулился, глаза потемнели… Она подозревала, что его избивают. В начале августа немцы поместили всех троих ученых – Прилуцкого, Лунского и Голдшмидта – в одну камеру в тюрьме гестапо, оттуда их каждое утро развозили по рабочим местам. По слухам, вечера в тюрьме эти трое проводили за обсуждением еврейской литературы и философии, в том числе произведений Маймонида. А потом, в середине августа, Прилуцкого перестали возить в ИВО. По словам свидетелей, его видели в центральной вильнюсской Лукишкской тюрьме, избитого, окровавленного, с обмотанной тряпкой головой. Рядом с ним лежали безжизненное тело Голдшмидта и находившийся в полусознании Лунский.

Поль и его приспешник Готхард завершили свою миссию в Вильне и оставили троих ученых в руках гестаповцев.

Ноеха Прилуцкого расстреляли 18 августа 1941 года. В гестапо знали, что он глава еврейской политической партии и член польского Парламента, и уничтожили его как врага Третьего рейха. Голдшмидт скончался в тюрьме, предположительно – от избиений. Из всех троих больше всего повезло Лунскому. В начале сентября его выпустили из гестапо, и он прямиком попал в только что созданное Виленское гетто^[41].

Вильну обесчестили: пропали пять инкунабул из Библиотеки Страшуна, а также древнейшие манускрипты и самые ценные ритуальные принадлежности из штот-шул. Поль и его подручные вывезли их в Германию вместе с восемью ящиками сокровищ из Библиотеки Страшуна, а также ящиками из ИВО и Музея Ан-ского. Немцы продемонстрировали полную, можно даже сказать, убийственную серьезность своих намерений по части «приобретения» сокровищ виленской иудаики^[42].

Слухи о разграблении ИВО достигли известного польско-еврейского историка Эммануэля Рингельблюма, который томился в нескольких сотнях километров от Вильны в Варшавском гетто. Воспользовавшись своими связями в польском подполье, Рингельблюм отправил коллеге в Нью-Йорк зашифрованное письмо, в котором сообщал о катастрофе, постигшей ИВО. Письмо Рингельблюма начиналось словами: «Ивуш Вивульский недавно скончался». Это была скрытая отсылка к ИВО, находившемуся на улице Вивульского. Рингельблюм продолжал: «Вы его хорошо знали. Никакого имущества он по себе не оставил. Но в военное время люди теряют даже больше. Вы помните, как старательно он занимался своим делом. Теперь остался один лишь пустой дом. Все его имущество забрали кредиторы»^[43].

Рингельблюм преувеличивал. В июле 1941 года из города вывезли лишь небольшую часть коллекции ИВО. Многое осталось. Но краткое посещение Литовского Иерусалима стало для Поля ценным уроком. В Вильне было слишком много еврейских сокровищ, слишком много мест их хранения – все за один рейд не освоишь. Нужно было создать рабочую группу, которая на протяжении значительного времени будет просматривать сотни тысяч книг и документов. Вернувшись в Вильну в феврале 1942-го, ОШР создал такую группу.

А немецкие власти тем временем внесли ИВО в список сорока трех важнейших библиотек на оккупированных восточных территориях, собрания которых представляли особый интерес для рейха. Библиотеки эти подлежали «экспроприации» для пополнения замысленной мегабиблиотеки в Высшей школе Национал-социалистической немецкой рабочей партии (Höhe Schule der Nationalsozialistische Deutsche Arbeiterpartei). В указе от 29 сентября 1941 года упомянуты три виленских хранилища: университетская библиотека, Государственная библиотека Вроблевского (местный филиал Польской национальной библиотеки) и ИВО, коллекция которого оценивалась в сорок тысяч книг и семьдесят тысяч архивных единиц хранения. В указе было отмечено, что виленские библиотеки особо важны для рейха, поскольку пополнят собрания иудаики, гебраистики и католической литературы^[44].

То, что Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга вернется в Вильну выполнять эти директивы, оставалось лишь вопросом времени.

Глава четвертая
Интеллигенты в аду

Ноех Прилуцкий стал одним из нескольких десятков интеллигентов – беженцев из Варшавы, которым удалось покинуть город осенью 1939 года: писателей, журналистов, преподавателей и политических деятелей. Однако если говорить о книжниках, не было среди них равных Герману Круку, директору Библиотеки Гроссера, крупнейшей еврейской общественной библиотеки в Варшаве, которую спонсировала организация под названием «Культур-лига». Крук был самым высокопочитаемым еврейским библиотекарем во всей Польше. Он опубликовал несколько десятков статей и брошюр по библиографии и книжному делу, возглавлял библиотечный центр «Культур-лиги», редактировал ее бюллетень.

Крук был пламенным социал-демократом и членом Бунда. Для него библиотеки являлись источниками знаний, с помощью которых рабочие смогут достичь классовой сознательности и создать общество справедливости.

После месяца в бегах, когда он на волосок уклонялся от немецких бомб и пуль и спал на заколоченных железнодорожных вокзалах, Крук прибыл в Вильну и прямо с вокзала отправился в Библиотеку Страшуна и ИВО изучать их каталоги и методы работы. Только после этого он позаботился о жилье и перемене одежды.

Крук отличался цельностью и внутренней дисциплиной и невольно вызывал уважение. «У него была походка капрала» (дослужился до этого звания на военной службе в Польше), «а поскольку голову он держал высоко, то казался более рослым, чем на самом деле». Элегантный изысканный джентльмен, он неизменно начищал обувь и подпиливал ногти, даже впоследствии, в гетто^[45].

В Вильнюс Крук прибыл вместе с братом Пинхасом, лидером молодежного движения Бунда, но без жены: она осталась в Варшаве. Организаторы групп беженцев не разрешали брать с собой членов семьи. В Вильне Крук потратил много сил, чтобы выяснить местонахождение своей жены, отправлял ей через польских подпольщиков письма, чтобы помочь с побегом.

Весной 1940 года Круку и его брату повезло: благодаря вмешательству Еврейского рабочего комитета в Нью-Йорке они получили американские визы. Пинхас уехал в США, а Герман все откладывал отъезд, пытаясь связаться с женой. Когда в июне 1940 года в Литву вошли советские войска и она снова была аннексирована, власти прекратили выдачу транзитных виз до Владивостока, а в США можно было добраться только этим путем. Советские чиновники предложили Круку сделку. Он сможет уехать через Владивосток, если согласится стать советским агентом за границей. (Они употребили слово «друг», однако намерения их были очевидны.) Ему вменялось в обязанность вступить в Вооруженные силы Польши на Западе, которые действовали под началом Великобритании, и посылать в СССР сведения о них. Крука хотели направить в польский вербовочный центр в Канаде. Он отказался подписать соглашение, и с этого момента выезд из Вильны ему был закрыт^[46].

После начала войны 22 июня 1941 года 44-летний Крук не двинулся дальше на восток. У него уже не было сил блуждать по лесам, выискивая себе пропитание, – по второму разу. Он остался в своей квартире и занялся работой над дневником. В итоге дневник разросся в монументальную хронику злоключений виленских евреев. Когда Крука назначили директором библиотеки в гетто (об этом далее), он по два-три часа проводил у себя в кабинете, диктуя текст дневников секретарше, – она печатала его в трех экземплярах. Если бы немцы обнаружили дневник, Крука бы казнили. Но он не мог бросить писать. Это занятие придавало смысл его существованию: у него была цель. Дневник он называл «гашишем моей жизни». В июне 1942 года Союз писателей Виленского гетто выдал ему премию за дневник, признав его «произведением подпольной литературной журналистики»^[47].

В первых записях запечатлены ранние стадии немецкого террора: евреям приказано носить на верхней одежде желтую звезду Давида, запрещено ходить по главным улицам города; в те немногие часы, когда магазины были открыты, евреям полагалось занимать отдельную очередь. Крук рассказывает, как забирали мужчин-евреев якобы на работы. Пишет о реакции на немецкий указ о создании Еврейского совета, или юденрата: бо́льшая часть лидеров общины отказались в него войти, однако впоследствии было принято решение согласиться, в надежде что члены совета смогут хоть как-то облегчить страдания своих собратьев. Надежды разбились в прах 6 августа, когда заместитель гебитскомиссара по делам евреев Франц Мурер приказал юденрату собрать «контрибуцию» в пять миллионов рублей. Собрано было только три с половиной миллиона, и Мурер единовременно казнил бо́льшую часть членов юденрата, а потом распорядился собрать совет в новом составе.

До Крука среди первых дошли «слухи» о том, что в Понарах – в лесу на окраине города – совершают массовые расстрелы, однако он счел их выдумками, порожденными страхом. Рассказ польки-служанки, которая последовала за своим хозяином к месту расстрела, показался ему ложью или галлюцинацией. Потом, 4 сентября, он из первых рук получил свидетельства очевидцев и записал их «дрожащими руками, кровавыми чернилами». Две девочки, одиннадцати и шестнадцати лет, и четыре взрослые женщины поступили в Виленскую еврейскую больницу с пулевыми ранениями. Крук лично взял у них интервью:

Они рассказывают: «Нас расстреливали из пулеметов. Во рву лежали тысячи трупов. Перед расстрелом заставляли снимать одежду и обувь. <…> В полях стоит зловоние от трупов. <…> Несколько человек выбрались оттуда, дотащились до деревень. <…> Одна женщина добралась до какого-то крестьянина, попросила его отвести ее к евреям. Говорила, что, после того что она видела, после того как все ее родные погибли у нее на глазах, жить ей дальше незачем. Но она хотела, чтобы евреи узнали правду – только ради этого и пошла к крестьянину. Пусть евреи знают!!!»^[48]

Крук был потрясен. Он понял, что тысячи «пропавших» – те, кого хватали на улицах в последние два месяца, – теперь лежат в ямах в Понарах. Выразить свои чувства он мог только на языке апокалипсиса:

Почему мир молчит?

Если небеса в состоянии разверзнуться, почему это не произойдет сегодня?

Если небеса – это небеса, они должны извергать лаву. Пусть навечно будет смыто все живое. Пусть придет более великое разрушение мира, чем это, – и пусть из руин восстанет новый мир!

«Вставай, проклятьем заклейменный!»

Тьма египетская среди бела дня. Ужас ужасов, непомерное зло!^[49]

Для Крука новости из Понар скоро затмил внезапный указ о создании гетто. 5 сентября пошли слухи, что на следующий день всех виленских евреев силой переселят на узкие запущенные улочки исторического еврейского квартала и обнесут его специально построенной стеной. Крук оставил почасовую хронику этого, по его словам, «исторического дня».

9 утра. Уводят группы евреев. Все нагружены: надели по несколько пальто, тащат узлы, везут вещи на детских колясках. Страшная картина. Собаки лают и воют, как будто всё знают. Так они прощаются с бывшими хозяевами. <…>

2 пополудни. Люди говорят: попасть в гетто – как войти во тьму. Тысячи людей стоят в очереди, потом их гонят в клетку. Людей гонят, они падают со своими поносками, вопли улетают в небо. Это скорбное шествие длится часами^[50].

Хроника прерывается в тот момент, когда Крука и самого погнали в гетто. Следующие несколько дней были слишком напряженными и нервными, чтобы что-то писать. К дневнику он вернулся 20 сентября и восстановил события предшествовавших недель в ретроспективе.

Скученность была ужасающая. Сорок тысяч человек загнали на территорию в одиннадцать кварталов, где до войны было шесть тысяч жителей. Двадцать девять тысяч направили в более крупное Первое гетто, одиннадцать – в маленькое Второе гетто. Значительную часть Второго гетто занимала Большая синагога, Библиотека Страшуна и клойзы во дворе синагоги – все их теперь превратили в жилье барачного типа. Крук сравнивает улицу Страшуна с муравейником, а ее обитателей – с мышами, вылезающими из норок. В записи за 15 сентября (сделанной позднее) он отмечает, что возникли проблемы с продовольствием. Поступали сообщения о голоде и болезнях. Одновременно он отмечает попытки врачей-евреев оказывать помощь больным и самоорганизацию жителей с целью контрабандной доставки еды и ее распределения на всех^[51].

Новый юденрат, во главе которого встал инженер Анатолий Фрид, приступил к организации внутренней жизни гетто. Были созданы больница, санитарные службы, школы, полиция и… библиотека.

Юденрат обратил на Крука внимание в первую же ночь в гетто: поэт Авром Суцкевер писал, что «первая ночь в гетто – как первая ночь в могиле». Один из местных лидеров Бунда заметил, как Крук копается в грязи, вытаскивая из нее книги, отлавливая вырванные страницы, разлетавшиеся по ветру. Бундист был членом юденрата, об увиденном он сообщил коллегам. На следующий день совет попросил Крука возглавить библиотеку гетто.

Существование в гетто библиотеки стало по большей части следствием счастливого стечения обстоятельств. Так вышло, что библиотека волынского отделения бывшего Общества для распространения просвещения между евреями в России («Хеврат мефице хаскала», сокращенно – ОПЕ) оказалась на территории, отведенной немцами под Первое гетто, по адресу улица Страшуна, 6. Хотя она и находилась на улице Страшуна, то не была Библиотека Страшуна – не годилась ей даже в подметки. В библиотеке бывшего ОПЕ в основном были собраны художественные и научно-популярные книги, многие – на русском и польском. Раритетов и сокровищ в ней не находилось. Это была общественная прокатная библиотека, собрание насчитывало 45 тысяч томов^[52].

Крук обнаружил библиотечный фонд в полном беспорядке. Каталожные карточки увез Поль. Круку с сотрудниками предстояло составлять новый каталог с нуля. Поначалу он исходил из того, что задача его – спасти собрание и поработать его хранителем до конца войны. Он и представить не мог, что толпы перепуганных смятенных людей, которые ищут местечко для сна на полу и кусок хлеба, психологически будут способны читать. Однако, когда 15 сентября библиотека начала выдачу, узники гетто «набросились на книги, как мучимые жаждой ягнята». «Даже те ужасы, которые они испытывали, не могли их остановить. Они не могли отказаться от печатного слова». Крук назвал это «книжным чудом в гетто»^[53].

Крук быстро заполнил штат библиотеки лучшими из оставшихся в живых профессионалов; тут были ученый Зелиг Калманович, заместитель директора ИВО; Хайкл Лунский из Библиотеки Страшуна; Белла Захейм, заведующая Виленской детской еврейской библиотекой, и ее заместительница Дина Абрамович; доктор Моше Геллер, преподаватель учительской семинарии для школ с преподаванием на идише, и другие.

Калманович, научный сотрудник ИВО, стал заместителем Крука и вошел в состав секретариата библиотеки из трех человек. (Третьей стала секретарша Крука Рахель Мендельсон.) У двоих мужчин были совершенно противоположные взгляды на мир. Крук был социалистом, Калманович – нет. Претерпев множество идейных метаморфоз, он теперь считал себя сионистом и верующим. При этом характеры у них были похожие, а в профессиональном смысле они дополняли друг друга. Калманович был эрудитом, обучался в немецких университетах, защитил докторскую диссертацию в Петрограде. (Один из друзей однажды сказал про него: «Если в комнату вошел Зелиг, энциклопедия больше не нужна».) Крук же был профессиональным библиографом и библиотекарем. Однако, если отставить в сторону идейные разногласия, оба были образцами вдумчивой интеллигентности и преданности общему делу в интересах еврейской культуры.

Хайкл Лунский, директор Библиотеки Страшуна, играл в библиотеке гетто более скромную роль. Его подкосили заключение и убийство Прилуцкого, и ему не хватало душевных сил заниматься умственной деятельностью. Крук сделал его ответственным за выдачу книг – он работал непосредственно с читателями^[54].

Крук был талантливым организатором и администратором, сосредоточенным, целеустремленным. Калманович – человеком большой нравственной силы, его называли «пророком гетто». Оба были полностью преданы миссии библиотеки: укреплять моральный дух и чувство собственного достоинства узников.

А что Шмерке Качергинский, неуемный бонвиван, трубадур и бард-левак? Где он находился во время всех этих событий? Шмерке с женой Барбарой участвовали в мучительном марше в гетто, таща на себе зимнюю одежду, постельное белье и кухонную утварь. Они приютились в переполненной квартире в Лидском переулке вместе с Суцкевером, его женой Фрейдке и несколькими представителями интеллигенции. Однако сразу же после первой немецкой акции (15 сентября), в ходе которой было схвачено и вывезено 3500 узников, Шмерке решил, что нужно спасаться из смертоносной ловушки, которая носит название гетто. Он попытает счастья на воле. Шмерке отрастил усы, снял очки в круглой оправе, чтобы сделаться похожим на поляка или белоруса, и солнечным сентябрьским утром они со светловолосой Барбарой выскользнули из гетто вместе с рабочей бригадой, направлявшейся на стройку. Оказавшись на свободе, они отбились от группы и сорвали с одежды звезды Давида. Шмерке мог сойти на нееврея – главное было не раскрывать рот. А вот первое же произнесенное слово его бы выдало. Он говорил с отчетливым еврейским акцентом.