Даниил Мордовцев
Вельможная панна. Т. 1

– Милый, милый! – прошептала Елена.

– И что ж? – спросила Сент-Дельфин.

– Явился другой герой, – отвечала Рошшуар. – Это был юноша, почти ребенок, по фамилии Корсак.

«Я – депутат города Минска! – выступил юноша. – Престарелый отец мой, глубокочтимый пан Корсак, провожая меня сюда на сейм, сказал: „Сын мой! Я посылаю с тобой в Варшаву моих старых слуг. Я им приказываю принести ко мне твою голову, если ты не будешь всеми силами бороться против того, что будет предпринято во вред твоей отчизне!”»

– О mon Dieu! Какой юноша! – в страстном волнении воскликнула Сент-Дельфин.

– Милый, милый! – По щекам Елены текли слезы.

– Дальше, дальше, сестра! – просила Сент-Дельфин.

– Подняв гордо голову, – продолжала Рошшуар, – Рейтан говорил: «Мои владения отошли к России… Что ж! Я охотно отдаю неприятелям все мои имения, деньги, мебель, даже последнюю рухлядь, и готов жертвовать жизнью, если нужна будет эта жертва».

– Нет, Польша не погибнет, если у нее есть такие юноши!.. – с силой произнесла Сент-Дельфин. – Кукушка права, что она куковала без конца.

По раскрасневшемуся личику Елены текли слезы все обильнее и обильнее.

– И что же! – гордо сказала Рошшуар. – Этот герой-юноша, подойдя к Штакельбергу и подавая ему опись и оценку имений как недвижимых, так и движимых, сказал: «Вот все, генерал, что я могу принести в жертву… Вы властны также располагать моею жизнью… Но на земле нет человека настолько богатого, чтобы подкупить, и настолько могущественного, чтобы устрашить меня!..»

Елена потеряла способность самообладания. Она с плачем бросилась к Рошшуар и целовала ее руки, лицо, четки.

Сент-Дельфин, необыкновенно подвижная и порывистая и в которой чувства переходили из одной крайности в другую, теперь окончательно развеселилась.

– Вот, наш котеночек, – сказала она Елене, – вот кто твой жених, пан Корсак… Прости, дорогая сестра, – спохватилась она, – я перебила тебя на самом интересном месте.

– Что ж! – сказала Рошшуар, нежно целуя Елену. – Сейчас конец… Как следовало ожидать, горячие протестации Рейтана и Корсака были бессильны. И барон Штакельберг, и барон Ревицкий, и герр Бенуа, полномочные министры России, Австрии и Пруссии, не обращали внимания на предсмертные крики осужденных. На другой день после протестаций Рейтана и Корсака, двадцать первого апреля, они приказали Понинскому, маршалу конфедерации, запретить депутатам вход в залу заседаний. Однако Рейтан вошел в залу.

– Я остаюсь здесь, – возгласил он, – как в священном месте, где не посмеют привести в исполнение того, что будет постановлено против меня конфедерацией… Я требую, чтобы войска, окружающие залу, были удалены и депутатам открыт был свободный вход в сеймовую палату.

«Всякое сопротивление, – возразил на его слова Понинский, – будет наказано смертью по правам и неограниченной власти генеральной конфедерации».

«Лучше умереть со славою за отчизну, чем дождаться естественной смерти», – был непреклонный ответ Рейтана.

– Все эти фразы, разумеется, – с грустью сказала Рошшуар, – не изменили течения дел в Польше, потому что служили выражением не общего народного чувства негодования, а были, так сказать, единичными исключениями, слишком ничтожными среди общего упадка национальной энергии. Притом, если бы и вся шляхта думала и действовала так, как Рейтан, Корсак, Солтык и Адам Красинский, то уже поздно было ждать спасения, если бы не только все депутаты сейма, но и все землевладельцы Речи Посполитой восстали против общей беды, то напрасно бы потрачены были все их силы: спасать Польшу в это время значило то же, что не давать заколачивать крышку гроба над умершим, когда труп его разлагался окончательно. Во всяком случае, войска союзных держав были настолько сильны, что могли задавить всякое реакционное движение в Польше. Ими задавлена была первая открытая попытка Станислава-Августа стать во главе патриотического движения. В четвертый день после открытия заседания сейма, двадцать второго апреля, когда к нему присланы были депутаты от лица генеральной конфедерации, и когда король не хотел признать законности ее существования, прося два дня на размышление, и в два года он уже не мог поправить дела. Штакельберг, Ревицкий и Бенуа были раздражены этой бесполезной уклончивостью и требовали от него полного повиновения. От имени трех правительств Штакельберг велел объявить королю, что при малейшем сопротивлении в тот же день 50 тысяч союзного войска вступят в Варшаву и предадут ее контрибуции. Королевские войска слишком бессильны, а войска барской конфедерации давно уже не существовало: предводители их или были убиты, или сосланы, или бежали от казни в другие страны, или просто изменили, и потому Станислав-Август должен был покориться.

– В эти последние минуты польской независимости, – после небольшого молчания продолжала Рошшуар, – боролся только один Рейтан. Тридцать шесть часов он не выходил из залы депутатского сейма. Тридцать шесть часов он старался своими слабыми руками удержать тяжелое здание республики, которое по частям обваливалось в пропасть. Все напрасно! С Рейтаном остались только четыре депутата, которые готовы были разделить его несчастия: то были Корсак и депутаты Новогрудка. Зала осталась пустою. Не перед кем было защищать погибшую вольность. Пришлось и этим благородным полякам удалиться…

Рошшуар порылась в бумагах и достала еще одну газету.

– Вот, – сказала она, – последнее, что приходится прочитать мне вам, что переведено из русской газеты, из «Московских ведомостей».

– «Из Варшавы от двадцать восьмого августа, – читала она. – Сегодня обнародован приговор для королевских убийц (!) и разослан во все городские судебные места. Все преступники лишены всякой чести и достоинства и объявлены бесчестными. Имения их конфискованы и отданы будут доносителям. Потомки их также лишены дворянства и никогда оного получить не могут. Пулавскому, Стравинскому и Лукавскому сперва отсекут правую руку, потом голову, напоследок будут их четвертовать, а после того лежавшие несколько времени на улице их трупы сожгут и пепел развеют. Но так как Пулавский и Стравинский еще не пойманы, то оное над ними будет учинено тогда, когда их поймают; а между тем имена их будут прибиты на виселице».

Елена, вся дрожа, стояла у окна и к чему-то прислушивалась.

– Вы что, мой котенок? – спросила ее Сент-Дельфин.

– Мне послышалась кукушка, – всхлипывая, отвечала наша героиня.

– Нет, детка, – сказала Рошшуар, – теперь уже сентябрь, и в это время кукушки не кукуют…

Глава шестнадцатая. Сваха и война

Годы шли своим чередом. Наша маленькая героиня продолжала учиться, рисовать, танцевать, играть на клавесине или на арфе, во время игры в охоту изображать собой охотничью собаку, потом болтать и шалить со своими приятельницами, с бедовой Шуазель, с сестрами Конфлян и со своей серенькой кошечкой Гриз-Серкою, надевая ей иногда на ножики ореховые скорлупы.

Девочка продолжала вести свои «мемуары», по вечерам беседовать со своим кумиром Рошшуар вплоть до самой смерти последней. С ее смертью Елена прекратила свои «мемуары».

Но девочка скоро превратилась в подростка, а из подростка, как из бутона роза, скоро вырастает и девушка. И Елена скоро стала девушкой, стала выезжать с подругами, их матерями и тетками на вечера, куда приглашались, конечно, молодые кавалеры. Девушки стали уж, как водится, болтать и о кавалерах. И Елену заметили в «большом свете».

Да и нельзя было не заметить. Еще когда она кончала за монастырскими стенами свои полудетские «мемуары», слух о ее красоте и ее знатном имени, о ее богатстве уже успел перескочить через монастырские стены.

Хорошенькое, выразительное личико Елены Масальской стало сильно притягивать взоры золотой молодежи из высшего света, а знатность имени и в особенности огромные богатства начинали кружить головы маменек и тетушек этой великосветской молодежи.

Герцогини Мортмар и Шатильон, равно Шателэ, Шуазель и другие знатные дамы, дочери и племянницы которых были подружками Елены, стали часто ее вывозить с ними в свет. Не одна заботливая маменька, мечтавшая хорошо пристроить своего сынка, бросала взоры на юную польку и уставляла свои батареи, чтоб атаковать и взять живою в плен нашу героиню.

Ловкая полечка была сама не промах и скоро заметила эти подходы. Но умненькая и осторожная, как лисичка в виду охотников, она ничем не выдавала себя. Она вперед все обдумала и рассчитала. Она лучше всех знала слабость характера своего дяди и относительно своего замужества должна была более всего полагаться на свой ум и такт. За нее некому было думать. Недаром госпожа Жофрен в письмах к Станиславу-Августу называла виленского епископа «ребенком» во многих отношениях.

Объявилось разом два претендента на руку и богатства княжны Елены. Первым был герцог д'Эльбеф, принц Видемон, второй сын графини де Брионн, урожденной Роган-Рошфор, и графа Шарля-Луи Лотарингского. Хотя знатность молодого принца была блестяща, однако состояние его было довольно скудное, и потому женитьба на богатой наследнице была более чем желательна: она не давала спать его маменьке. Графиня де Брионн, закадычный друг герцога Шуазеля, видела Елену в Шантлу, куда ее брали на свадьбу ее приятельницы, двенадцатилетней Шуазель, в качестве почетной подружки юной невесты. Когда графиня Брионн воротилась из Шантлу со свадьбы Шуазель в Париж, она наитщательнейшим образом осведомилась, скорее разнюхала все о юной польке, о ее состоянии, настоящем и предстоящем, которое должно было достаться Елене по смерти ее бездетного дяди, князя-епископа. Она не забыла, что маленькая польская княжна в «мемуарах» своих упомянула графиню Рошер как друга своего дяди. А эта госпожа и ее друг маркиз Мирабо, отец славного трибуна, маркиза Оноре-Рикети Мирабо фигурировали в качестве завсегдатаев салона графини де Брионн. Маркиз Мирабо, как это знали все, связан был тесною дружбой с виленским епископом, поддерживал с ним постоянную переписку, и потому не было ничего легче графине получить через него желательные сведения.

В этом маленьком кружке и соткали матримониальный заговор против Елены. Первым застрельщиком в этой охоте за маленьким красным зверьком, за хорошенькой польской лисичкой, должен был явиться маркиз Мирабо. Он должен был перед началом стрельбы закинуть удочку в рыбный пруд дяди Елены, написать соглядатайское письмо виленскому епископу относительно предположенного сватовства.

Но как обойтись без свахи, без специального мастера этих дел? А такого мастера знал весь великосветский Париж. Это была госпожа де Пэльи, о которой впоследствии знаменитый трибун Мирабо писал: «У этой женщины ум пятисот тысяч демонов или ангелов, как кому нравится, но она одинаково опасна как своей красотой, так и своим умом, глубоко лукавым».

Через Мирабо-отца эта лукавая женщина втерлась в общество графини Брионн, мечтавшей о маленькой польке, и ее старой тетки, принцессы де Линь-Люксембург. В обществе тихонько ее называли «черною курицей», и она была в восторге, что на ее долю выпала роль свахи или главного загонщика в охоте за богатой и хорошенькой польской лисичкой. Ей страстно хотелось подслужиться таким важным особам, как графиня Брионн и принцесса де Линь-Люксембург. Умная и лукавая «черная курица» к тому же отлично владела пером, и в обществе говорили о ее письмах как об «образцах чувства и грации», а историограф Елены Люсьен Перей прибавляет еще «как образцы меры и тонкости».

И один из таких «образцов» он и приводит. Это – зонд: письмо свахи, «черной курицы», к принцессе де Линь-Люксембург.

«Госпожа де Пэльи принцессе де Линь-Люксембург. Париж, 26 декабря 1777.

Вот, мадам, копия с письма господина Мирабо к епископу. Передавая ее мне сегодня утром, он сказал: „Будьте уверены, что это предприятие удастся, вам помогает Провидение. Сегодня утром я был не в состоянии писать. Так как всю ночь у меня был жестокий припадок удушья, то я мог написать только теперь. Хотя письмо мое обнаруживает, быть может, состояние моего духа, но я в нем сказал все, что хотел сказать”».

«Состояние духа» маркиза Мирабо – это было страстное желание получить донос (lettre de cachet) на своего сынка, демократа, будущего народного трибуна Оноре-Рикети Мирабо, которого доброму папашеньке нетерпеливо хотелось засадить в Бастилию…

«Он (Мирабоотец, писавший к дяде Елены), – продолжает госпожа де Пэльи, – умоляет графиню де Брионн извинить ему ту свободу, с которой он говорил (в письме к дяде Елены) о ней и о ее доме… С епископом у него всегда были открытые откровенные отношения… Аббат письмом совершенно доволен…»

Этот «аббат» – аббат Будо, доверенное лицо дяди Елены, хорошо изучившее его характер. Этого аббата рекомендовала князю-епископу госпожа Жофрен еще в 1771 году, в первый приезд князя-епископа Игнатия Масальского в Париж с племянницей Еленой и маленьким племянником Ксаверием. Ясно, что сваха выпытывала мнение и аббата Будо. Все было предусмотрено «черной курицей».

«Мы согласились относительно всего, что заключалось в его письме, – продолжала «черная курица». – Он очень основательно изложил статью относительно приданого (еще бы!), приняв во внимание все необходимые соображения. Он даже прибавил, что для поддержания нерешительного духа епископа он приложил к своему письму образчик ответа, который Мирабо желал получить от епископа. Этот метод он часто употреблял с успехом в других подобных делах.

Мне кажется, – заключает «черная курица», – что нечего беспокоиться относительно конкуренции нового принца, и Мирабо уверен, что доведет дело успешно до конца».

Таков «образчик чувства и грации», а также «меры и тонкости», с которыми писала «черная курица». А «новый принц», о котором она говорит, это – принц де Сальм, упомянутый нами выше, невозможный хлыщ и негодяй, но затронувший невинное, неопытное сердечко нашей героини. Сердечко бедной Елены было уязвлено красивой наружностью хлыща и негодяя.

Письмо Мирабо к князю-епископу полно всяких деликатных тонкостей, пестрит напыщенными похвалами по адресу графини де Брионн, матери претендента на руку и сердце, а главное – на карман Елены и ее дядюшки, гремит указанием на величайшую знатность имени претендента, такую знатность, с которою могут равняться только «принцы крови» (princes du sang), да и тех, пожалуй, может затмить блеск лотарингского дома, в котором имел счастье родиться герцог д'Эльбеф, принц де Видемон, сын графини де Брионн, блестящий искатель руки юной польки, сам тоже юный – восемнадцати лет. В письме страшно восхваляется и мамаша юного герцога, равной которой, кажется, не найдется в целом мире.

«Во всяком случае, – заканчивает свое болтливое письмо Мирабо, – простите мне вольность, с которою я вмешиваюсь в ваши дела» и т. д. Об «условиях», сиречь о приданом.

В то время, однако, когда графиня де Брионн при помощи Мирабо ставила капкан на польскую лисичку, сама лисичка была уязвлена стрелою амура, пущенною в нее принцем Фридериком де Сальмом. Но бедная Елена и не догадывалась, какого негодяя избрало ее невинное сердце. Принц де Сальм пользовался самою скверною репутациею, не делавшею чести имени, которое он носил. Неразборчивый в выборе своих удовольствий, обращаясь в скверном обществе, человек самой сомнительной храбрости, он имел дерзость вызвать на поединок одного офицера и имел «благоразумие» надеть на себя кирасы для безопасности. Секунданты требовали, чтоб он, по правилам дуэли, снял с себя плащ, но негодяй не послушался и неожиданно нанес такой удар противнику, что тот упал и, если б секунданты не помешали, то негодяй заколол бы лежачего…

Вот кто уязвил сердце нашей героини.

Красивый, стройный, с изысканными манерами, всегда веселый, с изворотливым умом, он этими внешними качествами вскружил головку Елены, которая видела в нем только элегантного кавалера, носителя громкого имени, обитавшего в роскошном отеле, который Сальмы воздвигли на набережной д'Орсей, в отеле, в котором теперь помещается дворец Почетного легиона.

Она и слышать не хотела о принце д'Эльбефе. Она боялась его матери, графини де Брионн, как будущей свекрови, и позволяла друзьям принца-негодяя всевозможными средствами кружить ее бедную головку, действуя на ее пылкое, молодое соображение. Дядя князь-епископ, которого она допекала письмами, не давал ей прямого ответа, говоря, что сам приедет в Париж.

Графиня де Брионн не покидала своих надежд и страстного желания завладеть Еленой и нудила Мирабо своими напоминаниями о сватовстве. Он отвечал ей бесконечными обещаниями. «Черная курица» тоже не переставала трудиться, и их письма, по словам историографа Елены, почтенного Люсьена Перея, составили целый архив, который и хранится теперь в качестве секвестрованных бумаг в Париже в «Archives nationales» и которым Перей пользовался для своего замечательного труда.

Чтобы подвинуть дело сватовства, маркиз Мирабо умолял аббата Будо лично съездить в Польшу и уговорить князя-епископа дать Елене согласие на брак ее с представителем знатного Лотарингского дома. Но дело не подвигалось вперед.

И «черная курица» напрягла все свои силы, чтобы только угодить графине де Брионн и в особенности ее тетке, принцессе де Линь-Люксембург. Она потому так заискивала у последней, что эта принцесса, бывшая придворная дама покойной испанской королевы, вследствие такого высокого титула удостоилась получить от французского короля особые апартаменты во дворце Тюильри. У нее собиралось немногочисленное, но самое избранное общество, допущением в которое так гордилась «черная курица». Но старая принцесса забрала себе в голову выдать Елену не за де Сальма, а за племянника своего покойного мужа, за молодого героя, принца Шарля де Линя.

И таким образом явился новый заговор против молоденькой польки. В заговор, конечно, тотчас же была посвящена всемирная сваха, знаменитая «черная курица», вмещавшая в себе, по выражению великого Мирабо, «пятьсот тысяч демонов или ангелов» – госпожа де Пэльи. И она, восхищенная доверием к ней особы, занимающей особые апартаменты во дворце Тюильри, энергичнейшим образом стала действовать, но уже иными способами. Старые способы оказались негодными. Ни маркиз Мирабо, отец знаменитого народного трибуна, ни аббат Будо, самое доверенное лицо дяди Елены, князя-епископа – никто из них не умел довести сватовство до конца. Его должна была привести к желанной развязке все та же «черная курица» и способом чисто женским. Хитрая сваха сообразила, что на девочку, какою, в сущности, была еще Елена, надо действовать через девочек же, приятельниц юной польки. «Черная курица» чутьем соглядатайки пронюхала, что Елена очень часто бывает у некоей госпожи Менар, разводки, бывшей замужем за маркизом Мариньи, братом знаменитой Помпадур. В 1778 году она занимала роскошное помещение в аббатстве о-Буа и принимала у себя блестящее общество. Она находилась в интимных отношениях с князем кардиналом Люи де Роганом и с принцессою де Сальм, матерью принца Фридерика, к которому и питала нежную страсть бедная Елена, не зная, что это за птица.

«Черная курица», посещая маркизу Менар, к которой часто заходили Елена и ее приятельницы Шуазель и обе Конфлян, начала ловко воздействовать на этих девочек, чтоб подготовить почву для нового, третьего соискателя руки юной польки – принца де Линя, племянника важной старухи, принцессы де Линь-Люксембург. «Черная курица» уговорила важную старушку написать письмо принцу де Линю и его матери о преследуемой разными охотниками польской лисичке.

В марте 1779 года молодой принц благодарил «милую тетю» за ее заботы о нем и, сообщая, что письмо ее к нему он послал к отцу, знаменитому принцу де Линю, деликатно объясняя, что «юная особа», о которой идет речь, кажется, «немножко решительная» и «малоразборчивая в своих выборах», ибо исключительное внимание обратила на принца де Сальма, господина «со скверной репутацией», да и дяденька де ее, князь-епископ, что-то подозрительно нерешителен.

Бедная Елена! Это первый нравственный щелчок, который она получила в жизни после того, как ее, маленькую, злюка де Сиврак высекла в саду аббатства сиреневыми розгами…

Ясно, что молодой принц де Линь не гнался за подобной невестой. Но его мать была другого мнения: как упустить из вида такую дорогую лисичку! И настойчиво просила свою кузину, принцессу де Линь-Люксембург, «продолжать негоциацию».

Кузина – за «черную курицу»: в ней все спасение. Написала ей убедительное письмо, прося помощи. «Черная курица» ловко повернула дело, снеслась с дядей Елены при посредстве, конечно, аббата Будо и постучалась к самой Елене. Ловкая и хитрая «сватья», как говорят в Москве кумушки, зная, что юная особа увлечена принцем де Сальмом, ни словом не упомянула о нем и «абордировала с фронта» то, что в ее интересах было желательно. «Черная курица» очень искусно завела речь о принцах де Линь, о их высоком положении и в Нидерландах, и в Вене, и в Версале, об их роскошном дворце в Брюсселе, об их дивном замке Bel-Oeil, о том, какое положение принц-отец занимает в Версале, «где он проводит большую часть времени, свободную от военной службы», о том, как принят принц при французском дворе, куда могла бы попасть и честолюбивая полька, о том, как принц-отец «обожает» своего сына, и так далее и так далее.

Ловкая «сватья» не могла не видеть, что ее рассказы о принцах де Линь произвели на Елену заметное впечатление, и девушка, по-видимому, охотно слушала кудахтанье «черной курицы». Удочка была удачно закинута, и неопытная рыбка должна была на нее попасться.

В самом деле, дом принцев де Линь был одним из самых блестящих в Нидерландах. Глава этого дома Шарль-Жозеф, принц де Линь и князь Священной империи, владетель (souverain) де Фольолль, властитель Бодура, дивного замка Бель-Ойль, Валинкура и других земель, маркиз де Рубэ я де Вершин, кавалер ордена Золотого руна, блестящий испанский гранд первого класса, первый пэр Фландрии, пэр, сенешаль и маршал Гайнау, генерал австрийских войск, капитан драбантов, полковник или командир собственного пехотного валлонского полка в Нидерландах и камергер их императорских величеств Марии-Терезии и Иосифа II, чего же больше! Эти титулы хоть кому могли вскружить голову, и у нашей героини, по-видимому, закружилась честолюбивая головка шляхтянки первого ранга.

А тут еще эта разбойница Шуазель, двенадцати лет ставшая герцогиней и «дамой»… Эти сестры Конфлян!..

Все титулы будущего свекра, которые выложила перед Еленой «черная курица», должны были удовлетворить самое ненасытное честолюбие. Но ловкая сваха прибавила, что кроме этих титулов надо принять во внимание и то высокое положение, какое принц де Линь занимал в Версале, в Вене и в Брюсселе, положение, завоеванное личными блестящими качествами: красивый, храбрый, благородный, рыцарь с ног до головы, одаренный блестящим соображением, с живым, редким умом, он был олицетворением совершенства. Госпожа Сталь, госпожа Жанлис, граф Сегюр, головокружительный авантюрист Казанова, император Иосиф II, императрица Екатерина II и другие светила мира превозносят его до небес, удивляясь этому человеку. Госпожа Сталь, рисуя его нравственный облик, кончает как Эсхин: «Если вас удивляет то, что о нем рассказывают, то что было бы, если б вы сами его слышали!»

– Таков был будущий свекор Елены! – восклицает Люсь-ен Перей.

Что же касается молодого принца, то отец воспитал его крайне сурово.

«Отец не любил меня, – говорит о себе принц де Линь-сын, – и мы совсем не понимаем друг друга. Он никогда не разговаривал со мной, потому что это не было в моде ни между отцом, ни между мужьями. Мать моя страшно боялась его».

Однако карьера молодого принца была блестяща, и он быстро поднимался по службе. В двадцать лет он уже был командиром драгунского полка своего отца. Получив полк, он благодарил отца, но милый папенька отвечал ему:

«Уже то было несчастьем для меня, милостивый государь, иметь вас своим сыном, но иметь вас своим полковником – это новое несчастье!»

Хорош папенька!

А сынок отвечал милому папеньке:

«Monseigneur, ни первое, ни второе – не моя вина, а вините, ваша светлость, императора за второе ваше несчастье».

Любезная переписка!

Принц-отец женился в 1755 году на принцессе Лихтенштейн и в сентябре 1759 года, в то время, когда он бился с пруссаками перед Мейссеном, получил известие о рождении сына.

Сильно обрадованный этим известием, он писал:

«У меня есть сын! Ах, как я хочу его любить! Я уже хотел бы написать ему это… Если я возвращусь с этой войны, я ему скажу: „Добро пожаловать! Бьюсь об заклад, что я хочу любить вас от всего сердца”».

И пари проиграл бы: мы видели, как он потом его любил…

В самом деле, юный принц много страдал от суровости отца. Все его другие дети были воспитаны с величайшей нежностью, но он никогда не мог победить в себе пристрастного нерасположения к старшему сыну, принцу Шарлю, претенденту юной Елены. Он учил его тому, что сам лучше знал: это «драться по-дворянски» (en gen tilhomme). Маленького принца, совсем ребенка, он в сражениях вел прямо в огонь.

«Я, – пишет принц-отец, – завязал на аванпостах битву с пруссаками и, посадив с собою на лошадь моего мальчика, взял его маленькую ручку в свою и при первом моем выстреле сказал: „Как было бы хорошо, мой Шарль, если б нас обоих хотя немножко ранили”».

И ребенок, такой радостный и воодушевленный, смеялся и уверял, что никого не боится!.. Он это впоследствии и доказал своею головой, раздробленной французским ядром.

Двенадцати лет молодой принц поступил по воле отца в инженерное училище в Страсбург, который, как и весь Эльзас и Лотарингия, принадлежал Франции, а шестнадцати лет принц Шарль состоял уже на службе Австрии в чине второго инженерного лейтенанта. После он перешел в артиллерию.

В то время, когда начались переговоры относительно замужества княжны Елены, между Австрией и Пруссией возгорелась война из-за баварского наследства, и оба принца, отец и сын, находились в австрийской армии.

Максимилиан-Иосиф, курфюрст Баварии, умер 20 декабря 1777 года, не оставив наследника. Несмотря на неоспоримые права пфальцского курфюрста на престол Баварии, другие князья предъявили претензии на баварское наследство, и самым грозным и сильным из них был император Иосиф II. Едва курфюрст закрыл глаза, как австрийские войска уже двигались к границам его государства.

Это обстоятельство обеспокоило Пруссию, и молодой герцог Цвейбрюкен, побуждаемый и поддерживаемый Фридрихом II, заявил перед германским сеймом протест против притязаний Австрии. Курфюрст Саксонии последовал его примеру, и тогда Иосиф и Фридрих вступили, первый в Силезию, а последний в Чехию, и приняли командование значительными армиями, которые они поставили на ноги. Мария-Терезия, которая, как миролюбивая женщина, боялась войны, старалась ей помешать. Иосиф, напротив, горел желанием помериться с Фридрихом и пустил в ход все свои силы.

Рюльер об императоре Иосифе говорит: «Мир причинял ему страдания, и нападения и завоевания были результатом всех его помыслов, эти два слова доставили Фридриху знаменитость, и посредством их Иосиф мечтал догнать и превзойти своего противника. Гордый, он всегда испытывал мучения нервного беспокойства и зависти».

Австрийская армия была разделена на два корпуса. Одним официально командовал император, но в действительности маршал Ласси. Другой под командою маршала Лаудона состоял из кроатов и отборных гренадерских полков, шефом которых был принц де Линь. Главная квартира его была в Безеснове, в Чехии. Сын его служил в корпусе маршала Ласси, который занимал сильную позицию за утесистыми берегами Эльбы. Тройные редуты защищали переход через эту реку. Над устройством их работал молодой принц де Линь, к которому отец часто писал. Его письма могут служить меркой тех нежных отношений, какие существовали между отцом и сыном. Кажется, что принц-сын был недоволен тем направлением, которое желали придать фортификационным работам.

Вот что писал принц-отец из своей главной квартиры в Безеснове 26 июня 1778 года:

«…Император очень милостив ко мне. Он очень доволен моими частями войск и много хорошего говорил о вас, мой дорогой Шарль, и что ваши работы нечто вроде чуда…»

В конце довольно пространного письма об императоре, о Ласси, о Лаудоне, о войсках, о том, как он наблюдает за продовольствием солдат, о том, что уже шесть недель не говорил по-французски, о его обедах с офицерами и т. п., – заканчивает письмо так:

«Обнимаю тебя, мой мальчик… Прощай, мое блистательное произведение! Прощай, шедевр, почти такой же, как Христина!» (его старшая дочь).

В письме от 5 июля, между прочим, читаем:

«Сейчас узнал я, что в Иванов день маршал Ласси спросил императора, что намерен он отвечать на письмо к нему прусского короля, которое он получил в этот день. „Я, – отвечал император, – представил ему, что уже наступило время, и я желал бы получить урок от такого великого учителя. Когда, думаете вы, мой дорогой маршал, я получу его ответ?” Ласси посчитал на пальцах и сказал: „В восемь дней, ваше величество, получите ответ, но только он доставит его сам”.

И тотчас я узнал, что Фридрих вступает в Чехию: это – 5 июля, и Ласси правильно высчитал, – тем лучше, я получил приказ выступить со всем моим корпусом».

И действительно, прусский король неожиданно появился в Находе, во главе своего авангарда.

В следующем письме к сыну принц де Линь пишет:

«Так как мне не верится, что вы выступили из Пардубица к своей армии, то я должен еще сообщить вам новости. Императору донесли, что король налетел с гор на несколько наших колонн. Он быстрым галопом поскакал к седьмому редуту и двадцать раз спрашивал: „Где маршал?” Маршал выступил на один шаг первый раз в своей жизни. „Eh bien, сир, фельдмаршал, я везде искал вас”. – „Eh bien, сир, вот король. Ваше большое зрительное стекло… А! Вот он сам, бьюсь об заклад! Большая английская лошадь… Быть может, его Ангальт, видите, это возможно… о! Их, наверное, десять тысяч человек… Они хотят нас атаковать?..” – „Может быть, который час?” – „Одиннадцать часов”. – „Они могут выстроиться в два часа, они поедят, мы также. Они сегодня не атакуют, ваше величество”. – „Нет, но на другой день?” – „На другой день! Я этому не верю”. – „Послезавтра, не более не во всю компанию”».

Наконец война началась. Молодой принц де Линь соединился с отцом у Миккенгау 30 июля. Он взял его в число адъютантов. Молодого принца видели всегда в авангарде, полного хладнокровия и отваги среди самой опасности. Его отец постоянно говорил о нем с гордостью, которой не может скрыть.

«Шарль, – говорит он, – идет в огонь на удивление просто; я не могу сдерживать его пыл, у него такое присутствие духа, такое увлечение и веселость, которые воодушевляют всех (tout le monde). Я должен сказать, что император очень им доволен».