Далия Трускиновская
Свидетель с копытами

Глава 3

Лакей Николка имел от роду двадцать два года, был взят в дворню чуть ли не от сохи за высокий рост, статность и приятное лицо. И хотя родители благословляли княгиню, давшую их младшенькому необременительное ремесло и полное обеспечение, сам Николка только тягостно вздыхал.

Крестьянских парней женят рано, чтобы взять в хозяйство молодую работницу, до свадьбы не многим удается погулять, и Николка уже в шестнадцать был согласен венчаться, в выборе невесты положившись на мать, – она бы вместе со свахами высмотрела красивую, работящую и смирную девку. Но пришлось спешно отдавать замуж старшую сестру, пока девичий позор не взбух под рубахой и сарафаном, а две свадьбы в одну осень семья бы не осилила.

На следующую осень случились в большом количестве похороны – померли дед с ветхой прабабкой да тяжело болевший младший братец Петруша. Опять же – не до сватовства. А потом княгиня-хозяйка высмотрела Николку и забрала его сперва в усадьбу, потом даже в самую Москву. Отданный под начало к старому лакею Игнатьичу, княгининому ровеснику, Николка быстро постиг лакейскую науку. Выучился держаться прямо, кланяться благородно, поднос с кушаньем носить красиво, двери экипажа отворять быстро и подножку спускать ловко, заучил полсотни французских слов, а когда освоился в дворне – влюбился. И, поскольку был он белокожий, голубоглазый и дородный молодец, то просто обязан был влюбиться в маленькую, смугленькую, черноглазую Марфутку. Она, как и Дашка, имела особое происхождение, – ее мать-кухарку обрюхатил француз, нанятый обучать музыке и танцам дочерей княгини, старшую – Прасковью и младшую – Аграфену. Княгиня даже не сразу прогнала затейника – не могла поверить, что образованный француз польстился на грязную бабу.

Смышленая Марфутка берегла себя для законного супруга. И все поползновения неопытного Николки легко отметала. Но парень ей нравился, и она очень хотела видеть его своим мужем. Княгиня же видела в девушке будущую старшую горничную, и вот выпал случай убедиться в верности своего выбора.

Решение княгини приставить Марфутку и Николку к охране дочки-пьяницы сильно обоих озадачило. Но княгиня рассчитала верно – эти двое так хотят повенчаться, что из шкуры вон будут лезть, лишь бы оправдать доверие.

Марфутка пришла вечером в каморку Агафьи и поклонилась ей недавно сшитой рубахой (как и полагается девице, Марфутка сама готовила себе приданое, всю тряпичную казну, на мать надежды было мало, а родной батюшка исчез в неведомом направлении). Ключница ловкой девушке покровительствовала, давая ей кое-какие поручения и расплачиваясь мелкими поблажками. Агафья помогла Марфутке составить план действий и собрать все необходимые предметы: мебель, белье, шлафроки для Аграфены, посуду и ночную вазу, а также сама позвала кузнеца Федора, чтобы сковал и вбил петли для замка. Она же, Агафья, надоумила забрать у Аграфены все опасное, на чем можно с тоски удавиться, включая подвязки для чулок, – пусть ходит в спущенных! И она же сама потолковала со сторожем Никишкой. Словом, отведенные непутевой Аграфене комнаты по строгости содержания вполне можно было сравнить с каким-либо из равелинов Петропавловской крепости. Решеток на окнах недоставало, но окна глядели на задний двор, где постоянно бегают люди, ночью же носятся сторожевые псы.

А вот с речью к дворне обратилась уже сама княгиня.

– Если кто будет о наших домашних делах лишнее болтать – дознаюсь и так велю на конюшне ободрать – на спине черви заведутся!

Еще при покойном князе иному грешнику сполна доставалось – по два и по три месяца спина гнила. Так что угроза оказалась действенной – за пределами усадьбы никто не ведал, что там поселилась Аграфена. Про Лизаньку уже всюду толковали – ее княгиня свозила к соседям, у которых имелись две девицы на выданье, – нельзя же девушке без подружек. Но Лизанька дичилась, шуток не понимала, слов модной песенки не знала. Когда же княгиня на обратном пути стала ее укорять, девушка расплакалась.

– Ох, доберусь я до мерзавки Грушки! – в сердцах сказала княгиня. – Дитятко росло, как подзаборная трава, а ей и горя мало! Лизка, не реви. Будешь еще в свете первой щеголихой и вертопрашкой!

– Княгиня-матушка, может, оно и хорошо, что скромница, – сказала, успокаивая хозяйку, Агафья. – На распутных-то девиц его сиятельство нагляделся, а тут такой невинный цветочек…

– Этого цветочка еще надобно на лошадь взгромоздить… – проворчала княгиня. – Как там мое чадушко, окошко выставить не пробовало?

– Я велела их милости молитвослов принести. Чем в окошко глядеть, пусть Богу молится, – ответила Агафья.

– И то дело. Уж не знаю, что эта пьянюшка вымолит… Агаша, вот что – молебен нужно отслужить! Во здравие! И тащи мои сапоги – сама на конюшню пойду.

При большой, на три десятка лошадей, конюшне был старый сенной сарай, в котором княгиня велела устроить зимний манеж, чтобы делать лошадям проводку, гонять их рысью и галопом. Своего англичанина она там и обнаружила – он с помощью двух конюхов учил рыси-пиаффэ рыжую кобылу Темку. Темка, по его мнению, была очень способна к венской школе езды, имела сильные задние ноги, и он обещал за год так ее приготовить, чтобы можно было выгодно продать хоть какому знатоку. Княгиня берейтора обрадовала – никаких продаж, готовить Темку под внучку Лизаньку, а Лизаньку учить обхождению с Темкой. Но, чтобы неопытная наездница не испортила кобылу, сперва дать ей под верх Амура.

Амур был старый опытный конь, который сам кого хошь мастерству выездки поучит, безупречно исполнял все аллюры, и мистер Макферсон согласился. Правда, усомнился в способностях Лизаньки к вольтижировке. Он хвалился тем, что служил в лондонском амфитеатре Филипа Астлея, а уж там наездников школили отменно, и с помощью казачка Васьки он донес до княгини простую мысль: если ученик не желает правильно ездить, то обучить его можно разве что унылому сидению в седле на рыси и на галопе, не более, лошадь же его слушаться не станет, лошадь сразу отличит опытного всадника от неопытного.

– Пожелает… – буркнула княгиня. И пошла смотреть Милку.

Милка спокойно стояла в стойле, услышав шаги хозяйки, поставила уши, потом хватала губами за рукава – просила угощения.

– Умница моя, – сказала ей княгиня и обняла за шею. Милкин ум выражался в том, что кобыла не пришла в охоту, пока еще не была сплетена интрига.

Потом княгиня обсудила важнейший вопрос о починке легких дрожек, в которых рассохлось деревянное сиденье и кое-где покрылись пятнами ржавчины рессоры. Третьим заданием Макферсону было – самому проехаться по окрестностям и наметить дорожку, где можно резвить шестерку молодых лошадей. Зимой этим заниматься было несподручно, а летом – самое время. Еще княгиня желала поставить в дальнем конце загона большой навес, и под ним – кормушки. И, наконец, вышел легкий спор – когда начать выводить лошадей в ночное…

Англичанин оказался прав – когда Лизаньке принесли мужской наряд и сапоги, девушка разрыдалась.

– Стыдно… – только этого слова и добилась от нее княгиня.

– Государыне носить штаны было не стыдно, покойной государыне – не стыдно, а ты их стыдливее быть желаешь? – разозлилась княгиня. – Кто тебе в голову этот вздор посадил? Целомудрие не в том, чтобы юбку носить. Вон в столице вертопрашки носят юбки и имеют каждая по десять любовников!

О том, что к любовнику лучше тайно бегать в мужском платье, княгиня умолчала. Брать с собой горничную, которая поможет управиться со шнурованием, нелепо, предаваться страсти, не снимая тяжелой робы и нижних юбок, можно раз в год, не чаще, а кафтанчик-жюстикор, камзол и штаны скинешь за две минуты, потом за пять минут наденешь, и прекрасно!

Агафья присутствовала при этом разговоре и первая додумалась о корне беды.

– Княгиня-матушка, тут не в девической скромности дело. Она ведь на материнских подружек нагляделась, на все их шалости, и из упрямства решила, что нужно все делать наоборот…

– Норов, значит, показывает? Но ведь редкая скромница.

– В свете не бывала, оттого и скромница. Помяните мое слово, матушка-княгинюшка, Лизанька еще в монастырь попросится – материны грехи замаливать.

– Как там эта матушка-пьянюшка?

– Сидит взаперти, плачет, а то в дверь биться пробовала.

– Ничего, ей полезно. Пусть поймет – с ней тут шутить не станут…

Лизанька, которой суровая бабушка дала поплакать вволю в полном одиночестве, кое-как успокоилась.

Она понимала, что под бабушкиным надежным крылом ей будет лучше, чем в доме, где отчим постоянно орал на мать, мать из упрямства еще более колобродила, а братцы устраивали всякие пакости. К тому же отчим, приказывая ей собираться в дорогу, прямо сказал:

– Тебе бы лучше там и остаться, чтобы бабка из своего дома и замуж отдала. Перечить ей не смей – хорошего жениха сыщет. Женихов выбирать она мастерица…

Лизанька, как все юные девицы, замуж хотела. Она пока еще не разделяла своего желания на две части: хотеть пышную свадьбу и хотеть изо дня в день быть женой мужчины – отнюдь не одно и то же. Она к тому же плохо представляла себе правильную семейную жизнь, без воплей и ругани. И, будучи по природе робкой, она готова была покориться любому бабушкиному решению.

Неожиданная затея посадить внучку в седло Лизаньку не на шутку испугала. Девушка боялась лошадей – но она и собак с кошками тоже боялась. Если бы княгиня догадалась подарить внучке хоть щегла в клетке – живое существо понемногу примирило бы ее с миром бессловесных тварей, что с крыльями, что с копытами. Но княгиня торопилась – очень скоро можно будет устраивать конные прогулки, и к графу Орлову поедут из Москвы кавалькады гостей, в мае, как зацветут черемуха и сирень, самая радость – в конных прогулках. Москва графа любила – и вполне искренне, и из своего давнего желания противоречить Санкт-Петербургу: если государыня аккуратно удалила Алехана Орлова от своей персоны, значит, Москва примет его с распростертыми объятиями. И Москва наверняка уже заготовила графу дивизию расфранченных невест.

Княгиня очень хотела заполучить Орлова в родню. Тогда ворота его конюшен будут для нее открыты. Она сможет купить у графа тех лошадей, что ей необходимы, составлять пары, получать отличный приплод. И то, что граф отказался случать своего драгоценного жеребца с Милкой, только подстегивало княгиню. Если устроить эту свадьбу – драгоценный жеребец покроет не одну только Милку, но и Темку, и тех молодых кобылок, что еще не пришли в нужный возраст. А что до Лизаньки – пусть всю жизнь будет благодарна за такого супруга. Граф не только сказочно богат, но и добр, и уживчив. Главное – хоть двух сыновей ему родить. А тогда ни в чем отказа не будет, и за границу жену повезет, ко всем дворам представит, и в самой Италии снимет, а то и купит для нее и деток дворец.

Разумеется, Лизанька не подозревала о лошадиных затеях бабки. Первое, что ей пришло на ум, – как можно реже попадаться на глаза властной старухе, авось та забудет про уроки верховой езды. Этот маневр хорошо помогал в отношениях с матерью, но мать спьяну не помнила, что говорила и делала в трезвом состоянии, а, протрезвев, – что вытворяла под хмельком.

Первые уроки и мужской костюм вместе сильно не понравились Лизаньке; из уважения к ее девичьей робости бабушка выпроводила англичанина и сама командовала, но внучка путала «право» и «лево», чуть что – сжималась, как котенок, вцепившись в Амурову гриву, и княгиня однажды даже накричала на нее.

Поскольку Лизанька раньше бывала в бабкиной усадьбе, то знала про флигель, который обычно пустует. Между господским домом и этим флигелем был крытый переход, и девушка, зная, что там не топят и потому даже в мае довольно сыро, накинула на плечи шубку, взяла мешочек с рукоделием и ушла от греха подальше – пока не позвали на конюшню да в манеж.

Но во флигеле она обнаружила Амалию Гавриловну.

Немка, видя, что княгиня опять не в духе, убралась в свою душистую комнатушку с рабочей корзинкой, полной лоскутков, ленточек, моточков кружева, хлопчатой бумаги и прочего добра для изготовления саше. У нее там были и бумажки с узорами, и небольшие круглые пяльцы. А у Лизаньки в мешочке – клубки и крючок, чтобы вязать тамбурное кружево.

Сперва они обе немного испугались, потому что были тихи, скромны и застенчивы, потом понемножку разговорились. А когда показали друг дружке свое рукоделие, то и вовсе хорошо поладили. Амалия была в княгининой свите одинока, Лизанька не имела в усадьбе ровесниц, с кем можно было бы сойтись, и обе были счастливы своей неожиданной дружбой. К тому же Амалия, в тридцать два года считавшая себя безнадежной старой девой, сохранила девичий взгляд на мир и девичьи повадки, костыль тут ничего не мог изменить.

Говорили они на причудливой смеси языков – Амалия на немецком, вставляя русские слова и целые французские фразы, а Лизанька на русском, вставляя немецкие слова и французские фразы. Но Лизаньке удалось поделиться своим горем.

Амалия сумела ей растолковать любовь княгини к лошадям и необходимость подлаживаться к бабке, как подлаживалась она сама. В итоге два дня спустя Лизанька подошла утром к княгине – поцеловать ручку и осведомиться, хорошо ли спалось, а потом сказала, что хорошо подумала и готова учиться. Правда, умоляла, чтобы позволили ездить в юбке, и княгиня решила – пускай, сама потом убедится, что мужская посадка требует штанов. По замыслу княгини, Лизанька, тоненькая и стройная, как березка, должна была предстать перед графом не в тяжелых юбках, скрывающих ноги, и не с полуоткрытой грудью – там пока похвастаться было нечем.

Так что в усадьбе воцарился мир, Макферсон обещал в десять уроков добиться от ученицы успехов, но потребовалось целых пять, прежде чем девушка освоилась с Амуром настолько, чтобы давать ему подкормку с ладони.

Уроки конной езды были у Лизаньки по утрам, а днем она выходила с Амалией погулять в сад, несла ее корзинку и слушала рассказы о травках и цветах, пригодных для саше. По крайней мере, так полагала Агафья.

Когда она рассказала княгине про эту неожиданную дружбу, та расхохоталась:

– Вот тоже нашла себе Лизка подружку с костылем!

– Они там, в саду, все шепчутся да смеются, княгиня-матушка. Мне Дашка доносила.

– Смеются? Это превосходно. Коли немка умеет ее развеселить – и славно! Я уж боялась, что она вовек смеяться не научится. А графу вряд ли по душе постные рожи.

– Барышне бы подружек из хороших семей.

– Сама знаешь, пробовала я. Ну, немка, ну и что же, нужно же ей с кем-то шептаться о кавалерах.

– Какие уж тут кавалеры, княгиня-матушка…

– И хорошо, что их нет, некому девицу с толку сбивать. Пусть уж бродят по саду и сидят у пруда, лягушек слушают. Кстати о кавалерах – ну-ка, вели, чтобы ко мне прислали Фроську!

Фроська, стоя на коленях, доложила – как в новом сарафане, да в дорогих монистах, да с алой лентой в косе побывала на Георгия Победоносца в островском Преображенском храме на благодарственном молебне, после которого батюшка окроплял святой водой нарочно приведенных на площадь перед церковью породистых лошадей и знаменитого жеребца, так туда и повадилась на воскресные службы, да и не только, свела дружбу с бабами и девками, дарила их ленточками и бусинами для кокошников, и уж через них – с конюхами. А поскольку у всех на уме жеребец Сметанка, разговоры – лишь о нем, то Фроська готова хоть сейчас все пересказать.

– Что ж ты, дуреха, молчала?!

И Фроська вывалила все новости – в меру своего разумения. Похвалилась она также недавними знакомствами среди конюхов, чем даже насмешила княгиню.

– Коли что – обещай деньги, хоть до ста рублей, – приказала княгиня. – И скажи – кто мне послужит, о том я позабочусь изрядно. Выкуплю и вольную дам, поняла? Но не сразу брякай, как бы до графа не дошло… Агаша, возьми там в шкатулке полтину, дай Фроське.

Потом княгиня устроила совещание с англичанином и затеяла пить чай на английский лад. К чаю она решила позвать внучку. Погода была нехороша, собирался дождь, а Лизанька с Амалией пропадали в саду.

– Совсем немка от рук отбилась, нужно ее малость пожурить. Вышивание забросила, а я ее для чего держу?! Васька! Беги, сыщи немку и барышню! Скажи – я велела звать! Да шаль возьми, барышню закутать!

Казачок поклонился и помчался в сад.

Во всяком саду непременно должен быть хоть какой пруд – так издавна повелось. Польза от пруда была одна – если, не приведи Господь, пожар, так есть откуда воду таскать. Иные хозяева разводили рыбу и баловались, сидя на бережку с удой, но княгиня этой радости не понимала. В ее пруду обитали главным образом лягушки, да стояла посередке ветхая беседка, к которой вел чахлый мостик. Княгиня все собиралась поставить новую беседку, чтобы летними вечерами там ужинать, но всегда находилось иное употребление деньгам и лесу. Конюшня с породистыми лошадьми – дорогое удовольствие.

Васька знал, что немка с княгининой внучкой часто сидят в беседке. Им там дождик не страшен, и они видят, если кто подходит к мостику.

На сей раз хозяйкино поручение было выполнено как-то странно. Лизанька даже не пошла, а выбежала навстречу казачку.

– Сударыню бабушка звать изволит, – сказал Васька и протянул шаль.

– Поди, ступай, скажи – сей же час буду, – ответила Лизанька, принимая шаль.

– И Амалию Гавриловну тоже…

– Амалия Гавриловна со мной придет. Поди, поди! – требовала Лизанька, и Васька удивился – до сих пор скромница чуть ли не шепотом с ним говорила.

Амалия Гавриловна уже так наловчилась обходиться с костылем, что шустро одолела мостик. Сама ли она выдумала эту ухватку, или ей кто подсказал, но она, когда хотела передвигаться быстро, брала костыль обеими руками, утыкала его в землю перед собой и делала здоровой ногой, поджав больную, довольно длинные прыжки. Вид это имело – как будто немка скачет верхом на костыле.

Допрыгав до Васьки, немка сунула руку в потайной карман юбки и достала вышитый бархатный кошелечек.

Оттуда был добыт гривенник.

– За труды тебе, – сказала казачку Амалия.

Если бы с небес опустился белокрылый ангел и заиграл на арфе – Васька меньше бы удивился. Он знал, что княгиня своих приживалок деньгами не снабжает: на кой им, если все необходимое имеется, и пропитание, и обноски с хозяйского плеча? А если к ним и попадали деньги, то тратить на подарки дворне они уж точно бы не стали. Опять же, Амалия Гавриловна – немка, а всем известно, что немцы скупы. И до сих пор она даже комнатным девкам грошовой ленточки не подарила. А тут – целый гривенник!

Но философствовать Васька не стал, а гривенник принял с поклоном и умчался – докладывать княгине, что барышня с немкой сейчас будут. Амалия и Лизанька пошли следом, что-то друг дружке нашептывая.

Никто не догадался обратить взгляд вверх. А там, вверху, в окошке второго жилья, виднелись очертания фигуры. Непутевая Аграфена внимательно следила за беседкой…

Глава 4

По вечерам княгиня скучала. Она заставляла приживалок рассказывать занимательные истории, но запас историй иссяк. Она заставляла их также читать вслух книжки, но читали они ужасно, спотыкаясь и делая паузы в неожиданных местах. Лизанька читала хорошо, но не все книжки из княгининой библиотеки следовало ей показывать; творения господина Кребильона, которые княгиня еще в молодости полюбила, могли бы основательно смутить внучкину невинность. А из всего творчества господина Дидро, уважаемого самой государыней, княгиня держала дома только «Нескромные сокровища», книжку увлекательную, лихую, но написанную отнюдь не для девиц.

Немного развлек ее донос лесника: кто-то повадился стрелять днем в лесу, там, где дорога для экспедиций за дровами.

– Ну и леший с ним, пускай стреляют, – беззаботно ответила княгиня, предположив, что это люди графа Орлова за кем-то охотятся. Ссориться с графом из-за такой чепухи, как подстреленный в ее владениях вальдшнеп или перепел, она не желала. Да и поди на слух определи, в чьих владениях.

День выдался суматошный. Кроме прочих дел, княгиня велела натянуть на себя сапоги и самолично проездила красавицу Милку сперва в манеже, потом по дорожке в рощице. Лизанька ехала рядом на Амуре и дивилась – как бабушка, которой за семьдесят, отменно держит спину на галопе, да еще улыбается. Это было для нее более весомым поучением, чем все разговоры о пользе конной езды. Но вот сползала с седла княгиня медленно и осторожно – прыгать более не могла.

Предвидя завтрашнюю боль в ногах, княгиня после ужина капризничала, прервала Лизанькино чтение, наконец захотела составить карточную партию, приживалки обрадовались, карты были розданы, и тут явился старый лакей Игнатьич.

Он жил при княгине на покое, когда требовалось – школил молодежь и развлекался беседами на французском языке с офицерской вдовой Болотниковой; он же исполнял некоторые поручения княгини, которые она не желала доверять молодежи, и вместе с Агафьей наблюдал за порядком в усадьбе. Но если Агафья толковала с княгиней наедине, то Игнатьич часто высказывал свое мнение прямо при всех.

Вот и сейчас он не побоялся нарушить игру, а сказал:

– Проезжие люди, матушка, ночлега просят.

– Что за люди, какого сословия? Коли простого – сам распорядись, а мне не мешай.

Игнатьич сделал жест, означавший: сам не пойму, какого сословия, а люди не простые.

– Проси, – велела княгиня, почуявшая хоть какое-то развлечение.

В гостиную вошел мужчина такой наружности, что Лизанька, поглядев на него, даже съежилась: высокий, статный, плечистый, но урод редкостный. Одет урод, впрочем, был прилично: княгиня оценила хорошо пошитый кафтан и камзол к нему, скромный галун по бортам, да и перстень на пальце – алмаз на подложке из голубоватой фольги, окруженный, кажется, мелкими сапфирами, света в гостиной недостало, чтобы лучше разглядеть.

– Сударыня, простите, Христа ради, – сказал он, – не имею чести вас знать… добрые люди на дороге сказали, что не откажете… Рекомендуюсь – Екатеринославского гренадерского отставной поручик Эккельн.

– В чем состоит ваше дело, господин Эккельн? – любезно спросила княгиня.

– Я везу в Москву друга своего, тяжело больного, в надежде на московских врачей. В пути ему вдруг стало совсем худо. Боюсь – не довезем. На коленях молю – позвольте его сюда перенести, отведите нам хоть какой уголок. Я чай, мы его растрясли дорогой… может, полегчает?..

– Да, сударь, конечно, – ответила княгиня. – Агаша, распорядись – пусть девки приберут комнату во флигеле.

И тут подала голос Лизанька.

– Сударыня бабуленька, флигель зимой не топили, там сыро, – сказала она. – Нехорошо больного человека там держать!

Княгиня удивилась безмерно – внучка сама почти никогда к ней не обращалась, а при посторонних вообще помалкивала, смотрела в пол да краснела. Однако девушка была права – и княгиня велела отвести нежданным гостям другую комнату, неподалеку от апартаментов Глафиры. Как хорошая хозяйка, она пошла сама встретить болящего.

Его внес на руках здоровенный бородатый кучер. Друг Эккельна оказался молодым человеком, лет не более тридцати, худощавым и бледным. За кучером шел с дорожным сундучком еще один человек – невысокий, черноглазый, горбоносый, тоже лет тридцати, по всей повадке – лакей, смышленый и, сдается, вороватый. Ибо честный человек так в пол не глядит и глаз не прячет.

Приживалки подняли вокруг больного суету, и княгиня сердито шуганула их: страдалец едва выговорил несколько слов благодарности, норовил закрыть глаза и отрешиться от всего земного, а они подробностей хворобы домогались.

Лизанька сама следила, как девки стелют постели, как вносят и расставляют все необходимое для ночлега, и, набравшись отваги, спросила урода, угодно ли ему отужинать. Тот поблагодарил и, смущаясь, попросил принести ужин в комнату, а кучера покормить на поварне и предоставить ему хоть уголок на полу в людской, а войлок для подстилки у него свой есть. Тогда Лизанька спросила, не нужно ли чего приготовить нарочно для больного. Урод, чуть не краснея, спросил горячего куриного бульона.

Княгиня только дивилась. Она не знала, что этот светловолосый страдалец – едва ли не первый молодой человек, с кем девушка оказалась в одной комнате. В доме отчима Лизанька видела только его приятелей да подружек матери, в свет ее не вывозили, учителей наняли старых, как Мафусаил. И если бы Лизаньке сказали, что умирающий путешественник ей понравился, она бы удивилась и растерялась; ей самой казалось, что в сердце проснулось обычное христианское милосердие, и она очень радовалась, что способна на столь возвышенное чувство…

За суетой княгиня совершенно забыла про Амалию. Она и вообще-то не слишком часто вспоминала о немке. Тем более, что Амалия норовила забиться в уголок со своим костылем. И одевалась бедняжка так, чтобы поменее привлекать к себе внимание, и лицо имела тусклое, невыразительное, волосы – блекло-серые, брови и ресницы – светлые, почти невидимые, румянец был смолоду, но пропал.

Амалия тоже оказалась в комнате, где укладывали в постель больного. Но оказалась неприметно – как будто мышка прошмыгнула, и даже костыль об пол не стукнул. Она издали наблюдала за Лизанькой и тихо улыбалась – как будто за улыбку широкую, радостную ей могло влететь от княгини и от прочих приживалок.

Приживалки же поглядывали на господина Эккельна. Каждая для себя определила его возраст – под сорок или чуть более, каждая сопоставила этот возраст со своим. Внешность, которая так испугала Лизаньку, им показалась по-своему привлекательной – этакому красавчику трудно найти жену, но женщина разумная, не глупая девочка, в приятных женских годах вполне может составить его счастье. Хорошо, что догадливая княгиня заметила эти амурные маневры и выставила приживалок из комнаты, да и внучку за руку увела.

Лизаньку уложили спать, а вскоре Агафья зашла к княгине – пожелать благодетельнице доброй ночи.

Она подождала, пока княгиня, стоя коленями на бархатной подушке, уложенной на скамеечку, вычитает вечерние молитвы, и тогда сказала:

– Лизанька-то не спит. Пукетовый шлафрок надела да в каморку к немке побежала.

– И что тут удивительного. Гости какие ни есть, а кавалеры, – ответила княгиня. – Нужно же подружкам пошептаться. Не знаю, что немка смыслит в кавалерах, а Лизаньке о них потолковать полезно и приятно. Девица-то на выданье, должна любопытствовать… Ступай, Бог с тобой.

Агафья, занятая устройством гостей, забыла приготовить свое питье, которое обеспечивало долгий и спокойный сон. Повозившись, прочитав молитвы и поняв, что сон нейдет, она решила прогуляться по усадьбе и посмотреть, нет ли визитеров в девичьей: весна как-никак, у девок одно на уме, а ей, Агафье, все эти шалости потом расхлебывать.

И она действительно обнаружила поблизости от людской нечто неожиданное.

Рано утром она вошла в спальню княгини и, опустившись у изголовья на коленки, зашептала:

– Княгиня-матушка, беда…

– Что еще стряслось?..

– Люди эти, что вы приютить изволили, – они воры!

– Как – воры? Что ты врешь?

– Право слово, воры! – Агафья перекрестилась. – Они промеж собой не по-русски говорят! По-немецки!

– Ну и что? – княгиня спросонья не поняла всей важности сообщения.

– При нас – по-русски, а ночью этот господин Эккельн со своим кучером Трофимом по-немецки шептался!

– С кучером – по-немецки? И тот отвечает? – удивилась княгиня.

– Да, да! Жаль, я ничего не поняла. У них, видать, уговор был – ночью этот господин Эккельн к людской подошел, а Трофим в одном исподнем к нему вышел, и они шептались… И тот, кого на руках принесли, только прикинулся больным – для жалости!

– Ворья мне тут еще недоставало… Агаша, ты с них глаз не спускай и Игнатьичу вели! Они поймут, что их раскусили, и сегодня же уберутся – коли они и впрямь воры. А ежели тебе ночью померещилось… ежели тот кавалер и впрямь помирать собрался…

– Не померещилось, княгиня-матушка!

– Болящего из дому выбрасывать – грех. Поняла?

Княгиня имела свое понятие о грехах. Всякий должен быть чем-то искуплен. Так она забрала к себе Амалию, считая, что в несчастье есть и ее вина. При этом саму немку она спросила в последнюю очередь, а переговоры вела с ее отцом и бабкой. Грехи покойного князя Чернецкого расхлебывала по мере возможности – князюшка, царствие ему небесное, оставил с полдюжины деток от дворовых девок, и княгиня им покровительствовала.

– А коли прикидывается?

– Надобно спосылать Игнатьича в Братеево, там у кузины Прасковьи лекарь живет, так чтоб прислала хоть на день.

Кузине было почти восемьдесят, и ей дешевле обходилось содержать своего лекаря, чем ради каждого прыщика ездить в Москву. В Москве даже для старухи – одни соблазны, накупишь всякой дряни, а потом сиди да ругайся: на кой ляд?! А лекаря четырежды в день покормишь за особым столом, не господским, но и не людским, да в месяц восемь рублей, да свои девки сошьют исподнее и обстирают, да привезешь ему шелковых чулок, чтобы в шерстяных не ходил, хозяйку не позорил…

Игнатьича кузина знала чуть ли не полвека и уже считала за приятеля, невзирая на его крепостное состояние. Его она должна была послушать.

– Кто же останется за ворами следить?

– А я сама! – весело воскликнула княгиня. – Немецкий язык, слава те Господи, знаю, наша немка забыть не дает, а сидеть у постельки да питье подавать – самое богоугодное дело. Это, пожалуй, рубля два милостыньки, что возле церкви подаешь, заменит.

И она действительно, одевшись попроще, пошла сидеть у постели бледного и тощего молодого человека.

Княгиня знала толк в кавалерах. Про этого она подумала так: от природы тонкая кость, рожица с кулачок, но руки приятного вида, и в плечах, кажись, не слишком узок; опять же, светлые волосы сами вьются. Будь ее воля, она бы прописала такое лечение: каждое утро – верховая прогулка часа на два, чтобы основательно надышаться свежим воздухом, перед обедом – длительный променад, чтобы за столом не тосковать, а есть, как изголодавшийся дровосек; затем, ежели погода позволяет, сон в саду под яблоней, и опять променад. Никакого избыточного сидения в комнатах за книжками, а сговориться с соседом, страстным охотником, и дважды в неделю выезжать с ним, носиться по лесу до полного изнеможения. И еще перед каждой трапезой – стопка «ерофеича».

Об одном княгиня жалела – что раньше к фавориту Гришке Орлову опасная хворь не прицепилась. Тогда бы и лекаря, изготовлявшего целебную настойку, к нему раньше привели, и весь столичный высший свет о ней узнал тоже, соответственно, раньше. Настойка вошла в моду, а поскольку имела сложный состав и требовала неоднократной перегонки хлебной браги, то была по карману только людям зажиточным. Разумеется, и у княгини имелись полуштофы темного стекла с «ерофеичем», но она от природы была здорова, лечиться вроде было не от чего. Принятая перед обедом рюмка вызывала зверский аппетит – так ведь и отсутствием аппетита княгиня не страдала. Но иногда было ей приятно выпить настоечки – так сказать, полечиться впрок. Доставалось господского «ерофеича» и Агафье, и Игнатьичу, о чем сразу делалось известно всей дворне. Для ключницы стопка из княгининых рук была чем-то вроде ордена, а Игнатьич бывал угощаем, когда хозяйке казалось, что старик плохо ест и худеет.