Д. Ведребисели
Семейное событие

III

Положение роженицы ухудшалось, и теперь гостьи стали говорить пониженным тоном, хотя слова их отчетливо доходили до слуха Нины.

– Если бы она заболела в городе, всех докторов созвали бы к ней, – сказала княгиня Като.

– Да, это так, но, уверяю тебя, что Симона помогает не хуже докторов. В прошлом году дьяконица мучилась пятеро суток, позвали его, и он спас: хотя ребенка пришлось извлечь по частям, за то мать осталась жива.

При этих словах ужас охватил Нину, страстно желавшую иметь ребенка. Она метнулась в постели и дико вскрикнула, страшно расширив глаза.

Этот крик разбудил детей, и в комнате поднялся невообразимый шум: одни утешали и успокаивали малышей, другие возились около роженицы: положение её ухудшалось. С побелевшими от страха губами повитуха растерянно взглядывала на присутствующих.

– Пошлите к священнику, пусть Царские врата отворят! – шептали Сидонии.

– Царские врата! Царские врата! – подхватила одна, другая, и скоро слуга Сосико с трудом двигался по дороге, занесенной снегом, направляясь в церковь.

Как только дошло известие, что Царские врата открыты, суеверные грузинки расстегнули одежды, расшнуровались и старались не вставать с тахты, чтобы не упали юбки; малыши, из подражания; взрослым, не только расстегнулись, но и пошли дальше: поскидывали с себя все и в одних рубашонках стали взапуски бегать по комнате, опрокидывая то стулья, то столик, то кувшин с водой и при этом так визжали и кричали, что Нине казалось, что она находится в аду.

Реваз, стараясь не слышать криков жены, как нож, резавших его сердце, нахлобучил черную папаху, на плечи накинул бурку и все еще с раскрытой грудью отправился на соседнюю мельницу, надеясь забыться в беседе с крестьянами.

Тем временем, приехал пастух Симона. Это был огромный мужчина, лет пятидесяти, с голубыми глазами, окладистой белокурой бородой, бронзовым загорелым лицом, в высокой барашковой шапке, коротком архалуке, широких шароварах, коричневой чохе сверху, опоясанный ремнем, на котором наискось болтался длинный кинжал в черных ножнах. Шагнув через порог, Симона снял с себя шапку, низко поклонился гостьям и, перекрестившись на икону Божьей матери, озаренную светом трех кривых и желтых восковых свечей, робко подошел к больной.

– Вымой руки! – скомандовала ему Сидония, глазами указывая на медный таз, кусок яичного мыла, который валялся на обломке белой тарелки, и кувшин с водой.

Но Симона, сидевший на корточках перед умывальной посудой, не успел намылить себе рук, как Нина снова заметалась в постели, несколько раз порывисто вскрикнула и вдруг замолкла.

– Сын! Сын! – вне себя от радости взвизгнула повитуха.

В миг все переполошились в комнате: гостьи, наскоро застегиваясь и зашнуровываясь, повскакали с места: дети прекратили игры, болтовню и все окружили Нину, а она, откинув голову на подушки, лежала в забытьи.

– Дайте ей понюхать уксусу! Ей, кажется, дурно! – крикнула княгиня Софья.

– Значит, моя помощь не нужна? – весело спросил пастух и, не дожидаясь ответа, вышел из комнаты, на ходу поправляя рукава.

Обыкновенно тому, кто первый приносит отцу радостную весть о рождении сына, согласно обычаю в Грузии, он дарит деньги.

Боясь, чтобы другие не известили Реваза, повитуха не успевши застегнуть кофту, со всех ног бросилась и из комнаты, совершенно забыв о своих обязанностях.

В это время Реваз с унылым видом возвращался с мельницы.

– С сыном, барин, с сыном! – захлебываясь от радости, сказала она ему, стоя по колено в снегу.

– Ну?! Неужели? Господи! Ты не забыл меня! – молитвенно подняв руки к мглистому небу, воскликнул Реваз и заплакал от восторга.

– Идем, идем вместе, Сабедо! – схватив повитуху за руку, возбужденно обратился он к ней, и оба побежали, как дети. Но вдруг он остановился перед балконом, вытащил из-за пазухи дырявый кошелек, достал оттуда 3-х рублевую старую засаленную бумажку и, вручив ее повитухе, весело сказал ей:

– Вот тебе за дорогую весть!

Это были последние деньги, какие только имелись доме князя Реваза.