Чигози Обиома
Оркестр меньшинств
– Не за что ухватиться, совершенно не за что… нет ничего. Предыдущим днем, перед тем как я увидела вас на мосту, я была без сил, потому что я пыталась, пыталась, пыталась дозвониться до него, но безрезультатно, Нонсо.
Она отправилась на реку не потому, что у нее были силы или воля убить себя, а потому что она только о реке и могла думать, когда прочла в сотый раз электронное письмо. Она не знала, спрыгнула бы она с моста или нет, если бы не он.
Мой хозяин внимательно слушал ее историю, заговорил только раз – попросил ее не обращать внимания на кур, которые начали жалобно квохтать.
– То, что случилось с вами, очень больно, – сказал он, хотя всего и не понял.
Она настолько хорошо владела языком Белого Человека, что ее словарь содержал больше слов, чем он мог понять. Например, его разум завис над словом «обстоятельства», как коршун над стайкой цыплят и курочек, не в силах решить, какую из них и как атаковать. Но я понял все, что она сказала, потому что каждый цикл существования чи подразумевает образование, в ходе которого чи приобретает разум и мудрость своих хозяев. Так чи может познать, например, тонкости искусства охоты, потому что когда-то, сотни лет назад, этот чи обитал в хозяине, который был охотником. В моем предыдущем цикле я сопровождал необыкновенно одаренного человека, который читал книги и писал рассказы, Эзике Нкеойе, который был старшим братом матери моего нынешнего хозяина. К тому времени, когда он достиг возраста моего теперешнего хозяина, он знал почти все слова языка Белого Человека. И бо́льшую часть того, что я знаю теперь, я приобрел от него. И даже сегодня, когда я свидетельствую от лица моего нынешнего хозяина, я облачаюсь в его слова с такой же легкостью, как и в свои, смотрю на мир его глазами, так же как и моими, и иногда одно и другое сливается в неразрывное целое.
– Это очень мучительно. Я так говорю, потому что и сам немало страдал. У меня нет ни отца, ни матери. Никакой семьи.
– Ай-ай! Это очень грустно, – сказала она, приложив руку к широко раскрытому рту. – Я вам сочувствую. Очень сочувствую.
– Нет-нет-нет. Я в порядке. В полном порядке, – сказал он, хотя голос его совести и укорял его за то, что он не упомянул сестру Нкиру.
Он смотрел на Ндали, которая наклонилась к столику между ними, переместив центр тяжести на бедра. Ее глаза были закрыты, и он подумал, что она исполнена сочувствия к нему. Он опасался, как бы она не заплакала из-за него.
– Я теперь в порядке, мамочка, – сказал он еще решительнее. – У меня есть сестра, но она в Лагосе.
– Ой, младшая или старшая?
– Младшая, – сказал он.
– О'кей, так вот, я пришла, потому что хотела поблагодарить вас. – Улыбка озарила ее скорбное лицо, когда она подняла сумочку с пола. – Я верю, Господь послал вас мне.
– О'кей, мамочка.
– Что это за «мамочка» вы все время повторяете? Почему вы это повторяете?
Услышав ее смех, он понял, что тоже смеется собственным диким смехом, и попытался сдержать его, чтобы совсем не осрамиться.
– Нет, правда, это странно!
– Я уже говорил, что у меня нет матери, а потому всякая хорошая женщина для меня мамочка.
– Ах, боже мой, извините!
– Я сейчас, – сказал он и вышел в туалет помочиться.
Когда он вернулся, она спросила:
– Я еще не говорила, что мне нравится ваш смех?
Он посмотрел на нее.
– Правда. Я серьезно говорю. Вы красивый мужчина.
Он торопливо кивнул, когда она встала, собираясь уходить, и на мгновение отпустил в полет собственное сердце при таком совершенно необычном исходе того, что ему представлялось сплошной катастрофой.
– Я вам еще ничего не предложил.
– Нет-нет, не беспокойтесь, – сказала она. – В другой раз. У меня экзамены.
Он протянул ей руку, она пожала ее, на ее лице появилась широкая улыбка:
– Спасибо.
Духи-хранители человечества, думали ли мы о силе, которую создает страсть в человеческом существе? Спрашивали ли мы себя, почему мужчина может пробежать по горящему полю, чтобы быть рядом с женщиной, которую любит? Думали ли мы о воздействии секса на организм? Учитывали ли мы симметрию этой силы? Учитывали ли мы, какая поэзия разжигает их души, ласки, которые влияют на смягчившееся сердце? Размышляли ли мы о физиогномике любви – о том, что некоторые отношения обречены на неудачу, другие тормозятся и никогда не растут, а третьи оперяются и остаются на всю жизнь любовников?
Я много размышлял над этими вещами и знаю: когда мужчина любит женщину, она изменяет его. Хотя она с готовностью отдается ему, но только с того дня, когда он берет ее в жены, она принадлежит ему. Женщина становится его собственностью, а он становится ее собственностью. Мужчина называет ее нвуйем, а она называет его дим. Другие говорят о ней как о его жене, а о нем как о ее муже. Это таинственнейшая вещь, Эгбуну! Потому что я много раз видел, как люди, после того как их возлюбленные уходят от них, пытаются вернуть их так же, как человек пытается вернуть украденную у него собственность. Разве не то же случилось с Эмеджуиве, который сто тридцать лет назад убил человека, забравшего у него жену? Чукву, когда ты вынес ему свой приговор после моего свидетельства здесь, в Беигве, такого же, как нынешнее мое свидетельство, твой приговор был суров, но справедлив. Теперь, более чем сто лет спустя, когда я увидел, что сердце моего нынешнего хозяина загорелось похожим огнем, мне стало страшно, потому что я знал жар этого огня, знал, насколько он могуч, настолько могуч, что, если разгорится, ничто не в силах его потушить. Он провожал ее к машине, а я боялся, что этот огонь толкнет его в том направлении, откуда мне его будет не вытащить. Я боялся, что, когда любовь полностью завоюет его сердце, он станет слепым и глухим к моим советам. А я уже видел, что любовь овладевает им.
Обасидинелу, ах, какое содержание привносит женщина в жизнь мужчины! В доктрине новой религии, которую приняли дети отцов, сказано, что двое становятся одной плотью. Как это верно, Эгбуну! Но давай заглянем во времена мудрых отцов, какими незаменимыми были тогда великие матери. Хотя они не составляли законов, которыми руководствовалось общество, они были словно чи общества. Они восстанавливали порядок и равновесие, когда порядок нарушался. Если житель деревни совершал духовное преступление и злил Алу и если милосердная богиня – в своем справедливом негодовании – изливала свой гнев в виде болезней, или засухи, или катастрофических смертей, то старые матери отправлялись к дибиа и задавали вопросы от имени общества. И Ала слышит их голос лучше всех других. Даже когда шла война – которой я был свидетелем сто семьдесят два года назад, когда Узуаколи сражался против Нкпа и семнадцать обезглавленных человек лежали в лесу, – именно матери с обеих сторон пришли и восстановили мир и умиротворили Алу. Поэтому они и называются одозиободо[26]. Если группа женщин может восстановить равновесие в обществе, скатывающемся к бедствию, то насколько же больше одна женщина может сделать для жизни одного мужчины! Как часто, говорят великие отцы, любовь меняет температуру жизни мужчины. Обычно мужчина, чья жизнь была холодной, согревается, и это тепло своей интенсивностью преобразует человека. Оно выращивает малые вещи в его жизни и убирает пятна с ткани его жизни. И то, что человек делал каждый день, теперь он делает весело. Большинство людей за время своей жизни приходят к пониманию того, что с ними произошли какие-то изменения. Им даже и говорить об этом никому не нужно, потому что на их лицах, самой нагой из всех частей человеческого тела, появляется оттенок, который вскоре становится виден всем, кто не слеп. Если, скажем, человек работает в обществе других людей, кто-нибудь из коллег может отвести его в сторону и сказать ему: «У тебя такой счастливый вид». Или: «Что с тобой случилось?» Чем сильнее влечение, тем очевиднее становится она для других, а приязнь моего хозяина к Ндали сдерживалась его страхом: он считал себя недостойным ее. Он решил, что если она когда-нибудь отдастся ему, то он отдаст ей свое сердце целиком.
В случае с моим хозяином не коллеги были свидетелями его метаморфоз, а птицы. Он накормил их от пуза, когда женщина ушла из его дома в тот день. Он нашел больного петушка, у которого искривился хвост, отнес его на край фермы перед домом, чтобы не видели другие птицы, и там его зарезал. Выпустил кровь в маленькую ямку в земле, потом положил тушку в миску и отнес в холодильник. Помыв руки в ванной, он подмел большие птичьи выгородки, разделенные на две части деревянными стенками. Выгнал в дыру в потолке зеленоголовую ящерицу, каких не терпит птица. Потом он забрался по лестнице и заткнул дыру скомканной тряпкой в пятнах пальмового масла. Закончив с этим, он увидел, что куры перевернули таз с питьевой водой, и тот теперь лежит у соломенной стены, и в нем осталась только капелька воды размером с глаз. В лужице лежала горка осадка – как зрачок, который смотрел на него. По пути к тазу мой хозяин поскользнулся на чем-то, как оказалось, на ости птичьего пера, вонзившегося в разжиженную землю. Он упал на другой пустой таз, тот подскочил в воздух и вывалил свое содержимое – жижу из земли, перьев и пыли – прямо ему на лицо.
Чукву, если бы куры были людьми, они бы рассмеялись при виде того, во что превратилось его лицо: сочные комья земли и грязи на лбу и на носу. Не будь я сам свидетелем, я бы усомнился в том, что увидел в моем хозяине в тот день. Потому что, хотя ему было больно, хотя он все время притрагивался пальцами к ушибленному месту на лбу, а потом смотрел, нет ли на них крови, он чувствовал себя счастливым. Он поднялся, смеясь над собой, вспоминая, как Ндали сидела на диване, как днем раньше назвала его красивым мужчиной. Он посмотрел на то место, где упал, и увидел проплешину на полу – здесь его ботинки соскребли слой грязи, которая и осталась на них. В другой стороне выгородки стояла курица, на которую он чуть не упал. Она истерически отпрыгнула, чтобы он не раздавил ее при падении, бешено замолотила крыльями, подняв пыль и перья. Он узнал ее: одна из двух кур, несущих серые яйца. Она стояла, протестующе кудахча, другие присоединились к ней. Он вышел из выгородки, смыл с себя грязь, а потом, лежа в кровати, предавался воспоминаниям о Ндали.
Когда он уснул, я освободился из вместилища его тела, что часто делаю, когда он погружается в бессознательное состояние сна. Даже не выходя из его тела, я нередко могу видеть то, что мне не видно, пока он бодрствует. Ты знаешь, что создал нас как существ, для которых нет сна. Мы существуем как тени, которые говорят на языке живых. Даже когда наши хозяева спят, мы бодрствуем. Мы охраняем их от сил, которые дышат в ночи. Пока люди спят, бесплотный мир полнится шумом бодрствования и шепота мертвых. Агву, призраки, акалиоголи, духи и ндиичие – все они во время своих коротких посещений земли выползают из слепых глаз ночи и бродят по земле со свободой муравьев, не зная человеческих границ, не чувствуя ни стен, ни заборов. Два спорящих духа могут подраться и ввалиться в семейный дом, упасть на мужа и жену и продолжать бороться среди них. Иногда они просто заходят в обиталища людей и смотрят на них.
Та ночь, как большинство других, была наполнена шумом призраков и медных барабанов подлунного мира, множеством голосов, испускающих крики, вопли, завывания, шумы. Мир, Бенмуо с его коридором Эзинмуо, был пропитан ими. И издалека доносилась захватывающая мелодия флейты, журчащая в воздухе, пульсирующая, как живая. Так оно все оставалось довольно долго, но потом около полуночи что-то с невероятной скоростью ударилось о стену. Оно мгновенно свернулось в светящуюся спираль, имевшую серый оттенок и почти незаметную для глаз. Поначалу казалось, что оно поднимается к крыше, но оно постепенно стало рассеиваться и удлиняться, как змей, сотканный из теней. Потом оно превратилось в самого страшного агву – с тараканьей головой и тучным человеческим телом. Я тут же бросился вперед и приказал ему исчезнуть. Но он посмотрел на меня глазами, полными ненависти, а потом по большей части он смотрел на бессознательное тело моего хозяина. У него был липкий рот, словно склеенный какими-то вязкими гнойными выделениями. Он все время показывал на моего хозяина, но я потребовал, чтобы он ушел. Но он даже не шелохнулся, и мне стало страшно: я боялся, что это злобное существо повредит моему хозяину. Я начал произносить заклинание, укрепляя себя и призывая тебя вмешаться. Это, казалось, заставило существо замереть на месте. Оно отступило, издало рычание и исчезло.
Я встречал таких духов не раз за время множества моих циклов на земле, и я очень живо вспоминаю, что, когда во время войны моим хозяином был Эджинкеонье, он как-то раз спал в полуразрушенном, заброшенном доме в Умуахии, а когда он спал, вдруг словно ниоткуда с поразительной быстротой возник один дух, я даже вздрогнул от неожиданности. Я увидел, что у него отсутствует голова. Он размахивал руками, топал ногами и жестикулировал, показывая на обрубок в том месте, где у него прежде была голова. Эгбунду, даже не являясь акалиоголи, эти существа, имеющие столь уродливые формы, вызывали ужасный страх у живых духов вроде меня. Потом, используя какую-то трансмутативную способность, он вызвал свою голову, и она повисла в воздухе, стреляя во все стороны глазами. Безголовое существо попыталось взять свою голову, размахивая своими руками, но та отклонялась то в одну, то в другую сторону, пока наконец не уплыла туда, откуда появилась, а дух последовал за ней. На следующий день я узнал посредством глаз моего хозяина, что человек этот был вражеским солдатом, его обезглавили, когда он насиловал беременную женщину, после чего он стал акалиоголи. Мой хозяин Эджинкеонье присутствовал при сожжении тела на следующее утро, даже не подозревая о том, что случилось ночью.
Я тут же подскочил и попытался перехватить духа, узнать, чего он хотел от моего хозяина, но я не мог понять, в каком направлении он исчез. Никаких следов его в равнинах ночи я не нашел – никаких отпечатков ног на воздушных тропинках, ни звука шагов в темных подземных туннелях. Ночь в основном была заполнена яркими звездами в небесах и множеством духов, которые занимались своими делами неподалеку от фермы моего хозяина. Ни одного человека поблизости не было, даже следов их не просматривалось, только машины проносились по какой-то дороге на непонятном расстоянии. У меня возникло искушение побродить немного, но я подозревал, что агву, попавшийся мне на глаза, был бродячим духом в поисках человеческого сосуда, которым он мог бы завладеть, а значит, он мог вернуться, чтобы попытаться поселиться в моем хозяине. И потому я поспешил на компаунд со всей скоростью, на какую был способен, пронесся через забор на заднем дворе, а потом через стену в комнату, в которой глубоким сном спал мой хозяин.
Аквааквуру, на следующее утро он проснулся от дикого шума, издаваемого его птицами. Одна из них квохтала почти без перерыва, а потом продолжала на более высокой частоте. Он сбросил враппу[27], под которой спал, и уже в дверях понял, что на нем ничего нет. Он надел шорты, помятую рубашку и вышел на задний двор, вытряхнул остаток смеси из мешка в таз и поставил его в центре двора на старую газету. Когда он отпер одну из клеток, птицы сразу же бросились к тазу и в мгновение ока облепили его.
Он отошел в сторону, посмотрел, нет ли вокруг чего-нибудь необычного. Особенно внимательно он смотрел на одну из куриц – на ту, которая напоролась крылом на случайный гвоздь, торчавший из клетки. Птица с таким исступлением пыталась сорваться с гвоздя, что почти разорвала себе крыло. Он на прошлой неделе зашил крыло, и теперь эта курица с опаской участвовала в общей свалке, под крылом виднелась красная нить шва. Он схватил курицу за ноги, проверил ее крылья, проведя пальцами по прожилкам. Только он ее отпустил, как зазвонил его телефон. Он побежал в дом, но, когда перешагнул порог гостиной, звонок смолк. Он увидел, что Ндали прислала ему сообщение. Поначалу он не решался его прочесть, словно опасаясь, что слова, которые он прочтет, навсегда останутся нестираемыми на экране. Вернув телефон на стол, он приложил ладонь ко лбу и заскрежетал зубами. Я видел, что голова у него болит после вчерашнего падения. Он взял упаковку парацетамола с холодильника, выковырял одну из двух оставшихся таблеток, положил ее на язык и запил водой из пластикового стаканчика.
Потом он снова взял телефон и прочел послание от нее: «Нонсо, мне прийти сегодня вечером?» Чукву, он улыбнулся про себя, выкинул кулак в воздух и крикнул: «Да!» Он сунул телефон в карман и уже почти вышел во двор, когда вспомнил, что ответил только в воздух, словно она стояла рядом. Он остановился у москитной двери, ведущей во двор, и набрал «да».
Предвкушая встречу с Ндали, он собрал несколько яиц, разместил их в округлых впадинках пластикового ящика. Потом снова поймал раненую птицу. Она моргала от страха, ее клюв то открывался, то закрывался, когда он протирал ее голову, осматривал крылья, словно чтобы убедиться в ее способности летать. Он очистил поднос и насыпал на него немного смеси, увидел в ней что-то вроде сломанной пополам зубочистки. Он вытащил палочку и бросил за спину. Потом его осенило, что одна из кур может найти и склевать ее. Он поднялся и стал искать палочку, нашел ее у клетки для цыплят. Палочка лежала на сыром краю доски, на которой стояла клетка. Он поднял палочку и перебросил через забор за пределы своего компаунда. После этого он засунул поднос со смесью в одну из клеток.
Когда он закончил кормить птицу, руки у него стали почти черными от грязи и земли. Черные ободки очерчивали ногти, а кожа на его правом большом пальце была словно усеяна колючками и исполосована рубцами. Одно из взятых им яиц было покрыто затвердевшей корочкой помета, он пытался соскрести его, и теперь помет был у него под ногтями. Он мыл руки в ванной и думал, какая необычная у него работа и какой презренной она должна казаться тому, кто впервые с ней сталкивается. Он опасался, что Ндали, когда узнает, в чем состоит его работа, может не оценить ее, а то и вообще разозлиться.
Чукву, я уже говорил, такого рода мысли часто приходят людям в голову, когда они смущаются в обществе других, к кому питают большое уважение. Они оценивают себя со стороны, зацикливаются на том, как видят их другие люди. В таких ситуациях нет конца самоуничижительным мыслям, которые – какими бы безосновательными они ни были – могут поглотить человека целиком. Но мой хозяин, прогнав эти мысли, принялся спешно готовиться к приходу Ндали. Он подмел в доме и на террасе. Потом вытряс подушки, смахнул пыль с диванов. Он помыл унитаз, побрызгал в него спреем, вычистил крысиный помет из-за водяного коллектора. Он выбросил одно из пластиковых ведер – ведро из-под краски, потрескавшееся в нескольких местах. Потом прошелся по дому с освежителем воздуха. Он закончил мыться и наносил мазь на кожу, когда увидел в окно ее машину, приближавшуюся к его дому по дорожке между двумя живыми изгородями.
Иджанго-иджанго, мой хозяин почувствовал, как его тело засветилось от восторга при ее появлении в тот вечер. Ее волосы были расчесаны на манер, который показался бы необычным великим матерям, но мой хозяин нашел их глянцевыми и привлекательными. Он посмотрел внимательно на ее аккуратно завитые волосы, на ее часики, браслеты на запястьях, ожерелье с зелеными бусинками, напомнившее ему о жившей в Лагосе сестре матери, Ифемии, с которой он давно потерял связь. Хотя он и до этого чувствовал себя недостойным Ндали из-за своего невежества (он никогда не бывал ни в клубах, ни в театрах), его самооценка стала еще ниже, когда он увидел ее тем вечером. Пусть она и обращалась с ним с бесконечным радушием и приязнью, но он стоял перед ней, остро ощущая свою ничтожность. И потому он участвовал в разговоре как человек, который оказался там по принуждению, говорил только то, что было необходимо, и то, что подсказывала ситуация.
– Вы всегда хотели быть фермером-птицеводом? – спросила в какой-то момент Ндали. Она спросила об этом раньше, чем он ожидал, а потому его опасения, что она не отдастся ему, усилились.
Он кивнул, когда ему пришло в голову, что он может и солгать. Поэтому он сказал:
– Может быть, нет, мамочка. Это мой отец завел дело, а не я.
– Птицеводство?
– Да.
Она посмотрела на него, на ее лице появилась сдержанная улыбка.
– А как? Как завел? – спросила она.
– Это долгая история, мамочка.
– Бог ты мой! Я хочу ее услышать. Пожалуйста, расскажите.
Он посмотрел на нее и сказал:
– Хорошо, мамочка.
Эбубедике, он стал рассказывать ей про гусенка, начав с того, как его поймали, когда моему хозяину было всего девять лет. Эта встреча изменила его жизнь, и я должен теперь рассказать тебе о ней. Отец взял его как-то из города в деревню, сказал, чтобы он выспался, потому что утром они пойдут в лес Огбути, где около укромного озера в самом сердце леса обитают особые гуси с оперением белым, как хлопок. Большинство охотников избегали этой части леса, потому что боялись смертельно опасных змей и диких зверей. Озеро это прежде было притоком реки Имо. Я видел его много раз. Очень давно, задолго до того, как охотники за рабами аро начали прочесывать эту часть Алаигбо, озеро было рекой. Но землетрясение отрезало этот участок от остальной реки и превратило в застойный водоем, который стал домом для белых гусей. Они обитали там давно, сколько помнили жители девяти деревень вокруг леса.
Мой хозяин и его отец, который взял с собой длинноствольное ружье, дойдя до этого места, остановились за стволом упавшего и гниющего дерева, покрытого травой и дикими грибами. В двух бросках камня от дерева находился застойный водоем, наполовину укрытый листьями. Рядом с ним тянулась прибрежная полоска заросшей кустарником влажной земли, усеянной щепками. Именно там и собралась стая белых гусей, там она кормилась. Словно испугавшись присутствия людей, бо́льшая часть стаи поднялась и, хлопая крыльями, улетела в более густую часть леса, остались только гусыня, ее приплод и еще один крупный гусь. Третий гусь подпрыгнул несколько раз и поплыл по далекой воде, пока не добрался до отмели, после чего исчез в зарослях. Мой хозяин как зачарованный смотрел на гусыню. У нее были богатое оперение и узорчатый книзу хвост, большие глаза и коричневый клюв с ноздрями. Двигаясь, она расправляла крылья и не переставая помахивала ими. Гусенок рядом, с более длинной, словно выщипанной наверху шеей, был не похож на нее. Он ковылял вразвалочку на крохотных ножках за мамой, которая начала удаляться от птенца. Отец моего хозяина уже прицелился и застрелил бы ее, если бы перед ним вдруг не возникло тревожное видение. Гусыня остановилась и замерла на мягкой земле, ее лапки погрузились в жижу, она теперь ждала с широко открытым клювом. Гусенок приблизился к ней, тихонько гогоча, и засунул голову в ожидающий его клюв так, что половина шеи исчезла из виду.
Мой хозяин и его отец смотрели в удивлении, как голова и шея гусенка копошатся в глотке матери. Пока детеныш кормился, его мать старалась сохранять равновесие. Она закопалась ногами еще глубже в жижу, она неистово взмахивала крыльями, она отступала быстро и уверенно, ее когти то сжимались, то разжимались. Несколько мгновений моему хозяину казалось, что птенец, жадно копающийся в глотке матери, разорвет ее. Движения клюва птенца можно было видеть под бледной кожей материнской шеи. Мой хозяин чуть ли не удивился, когда гусенок отсоединился от матери и понесся прочь, подмахивая крыльями и полный жизни, словно родился заново. Его мать повернула голову, издала крик, и, казалось, ноги под ней подкосились. Потом она поднялась, с нижней половины ее тела капала болотная жижа, но она побежала в том направлении, где затаились, присев, мой хозяин и его отец.
Птица была рядом, когда отец прицелился. Выстрел с грохотом отбросил гусыню, оставив после себя вихрь перьев. Стая гусей сорвалась с места, и лес взорвался истерическим звуком порхающих крыльев. Когда перья улеглись, мой хозяин увидел гусенка, спешащего к телу матери.
– Я сделал это, наконец-то я застрелил гуся Огбути, – сказал отец и, вскочив, побежал к мертвой гусыне.
Мой хозяин молча, осторожным шагом пошел следом. Его отец в восторге подобрал мертвую гусыню и повернул назад, кровь гусыни капала на землю, оставляя за ним красный след. Отец не заметил, что гусенок семенит следом, издавая пронзительный звук; лишь много лет спустя мой хозяин понял, что это звук птичьего плача. Он стоял, слушая голос отца, тот рассказывал, как давно ему хотелось поймать гуся в лесу Огбути…
– Всегда говорил, никто не знает, где они живут. А кто мог знать? Лишь немногие отваживались заходить так далеко в лес Огбути. Люди видели их только в полете. А ты знаешь, застрелить кого-нибудь в полете очень трудно. Это… – И тут его отец резко повернулся и увидел, что сын остался стоять вдали. – Чинонсо? – сказал отец.
Мой хозяин чуть не плакал, надув губы.
– Сэр, – сказал он на языке Белого Человека.
– Что? Что случилось?
Он показал на гусенка. Отец опустил взгляд и увидел гусенка, который переминался с ноги на ногу в болоте, глядя на двух людей и плача по мертвой матери.
– Слушай, а почему тебе не взять его домой?
Мой хозяин пошел к отцу, остановился, не доходя до птицы.
– Почему тебе его не взять? – снова спросил отец.
Он посмотрел на птицу, потом на отца, потом что-то загорелось в нем:
– Я могу его взять в Умуахию?
– Ну да, – сказал отец, развернулся в ту сторону, откуда они пришли, тело гусыни в его руках наполовину окрасилось красным. – Давай лови его, и идем.
Мой хозяин помедлил, постоял на месте, а потом нырнул вперед и ухватил гусенка за тонкие ноги. Птица жалобно вскрикнула, принялась бить крыльями по нежным рукам, которые ее держали. Но он еще крепче ухватил гусенка за ноги и поднял его с земли. Он посмотрел на отца, который ждал его с мертвой гусыней в руках, кровь капала с тушки.
– Он теперь твой, – сказал отец. – Ты его спас. Возьми его, и идем.
После этого отец развернулся и пошел в направлении деревни, а он двинулся следом.
Потом он рассказал Ндали о том, как любил эту птицу. Гусенок часто впадал в приступы ярости, а затем успокаивался и его настроение улучшалось. Иногда он кидался неизвестно куда, может быть, хотел вернуться в тот лес, из которого его забрали. А потом, видя, что шанса бежать нет, возвращался, потерпев поражение. Этот страх более всего проявлялся, когда гусенок в ярости начинал носиться по дому, от стены к стене, пытаясь пробить ее и сбежать. И после каждого такого приступа он возвращался к какому-нибудь стулу или к столу, склонив голову, словно в некой прострации. Гогоча в ярости или печали, он опускал крылья.
– Да, – ответил мой хозяин на вопрос женщины: случалось ли, что птица вела себя спокойно? Он знал, что это в природе земных существ, даже самых обиженных из них, – иногда и в плену погружаться в состояние покоя. В такие времена гусенок спал бок о бок с ним в кровати, словно товарищ по роду человеческому. Когда он только появился в Умуахии с гусенком, все соседские дети собрались посмотреть на птицу. Поначалу он ревниво охранял гусенка, никому не позволял прикасаться к клетке из рафии, в которой держал птицу. Он даже дрался с кем-то из друзей, живших по соседству и игравших с ним в футбол, если те пытались прикоснуться к гусенку без его разрешения. Один из них, Эджике, с которым он дружил, в особенности был покорен птицей. Эджике более, чем всем остальным, хотелось играть с гусенком, и мой хозяин немного спустя стал разрешать ему. Потом в один из дней Эджике попросил позволить ему взять гусенка домой, чтобы показать его бабушке, при этом он сказал: «На пять минут, всего на пять минут». Осебурува, я видел взгляд этого мальчика, и мне показалось, что в глубине его глаз горит маленькое пламя зависти. Потому что я часто видел такое в глазах человеческих детей: отрицательную сторону восхищения, что становилось причиной многих убийств и темных заговоров. Я осенял моего хозяина мыслью, что он не должен отдавать гусенка. Но он меня не слышал. Он отдал птицу другу, будучи уверен, что с ней не случится ничего плохого.
Эджике забрал гусенка. Когда к заходу солнца он еще не появился, мой хозяин начал волноваться. Он пришел к дому, где жили Эджике и его мать, и постучал в дверь, но никто не вышел к нему. Он много раз звал Эджике по имени, но ему никто не отвечал. Дверь была закрыта изнутри. Но до него доносились гоготание птицы и звук порхающих крыльев, когда гусенок принимался летать, несмотря даже на то, что ноги у него были спутаны. Он бросился домой и нашел отца. Они вместе пошли к дому Эджике, и хотя на сей раз мать Эджике открыла дверь, она сказала, что никакого гусенка у них не было.
Эта женщина, чей муж умер, как-то раз заманила его отца в дом, и они совокупились. Но отец не хотел, чтобы другая заняла место его любимой жены, о которой он будет скорбеть до конца дней, и отказался продолжать отношения. И это вбило клин между ним и женщиной. Хотя мой хозяин не знал об этом, но я-то знал, потому что слышал, как его отец разговаривает сам с собой, пока мой хозяин спит. А как-то ночью я видел чи его отца – беззаботного чи, который часто, путешествуя по дому, парил с неземной вычурностью, и он сказал мне, что оставил тело своего хозяина, потому что тот собирался заниматься сексом с соседкой. Он сказал, что отец моего хозяина и эта женщина тискаются за домом во дворе. Я довольно близко сошелся с этим духом-хранителем, как часто сходятся духи-хранители членов одной семьи. Загляните в любой дом в полночь, и вы увидите духов-хранителей – обычно мужчин, – они беседуют или просто двигаются по дому, между ними часто образуется связь за время жизни их хозяев. Так я узнал множество духов-хранителей мужчин и женщин, принадлежащих к роду человеческому.
И вот в тот день, может быть все еще лелея старую обиду, женщина хлопнула дверью перед носом моего хозяина и его отца.
После этого мой хозяин ничего не мог сделать с Эджике и его матерью. Несколько дней он был совсем не в себе и, случалось, впадал в неуправляемую ярость и мчался к дому соседа, но отец окликал его и обещал выпороть, если он еще раз туда пойдет. Он каждую минуту прислушивался, не появится ли гусенок, отказывался есть и по ночам почти не спал. Мне, его духу-хранителю, тяжело было видеть его страдания. Но чи ничем не в силах помочь человеку в таких обстоятельствах, поскольку у нас есть свои границы. Старые отцы в мудрости своей говорят: «Онье ка нмаду ка чи йа»[28], и они правы. Человек, который превосходит другого, превосходит и его чи. А потому чи мало что может сделать для человека со сломленным духом.