Чарльз Буковски
Калифорнийский квартет (сборник)

20

Временами мы с Фрэнком были дружны с Чаком, Эдди и Джином. Но в конце концов обязательно происходил какой-нибудь инцидент (обычно виновником казуса был я), и меня изгоняли из компании, а следом за мной и Фрэнка на правах моего друга. Но мы с Фрэнком здорово проводили время и вдвоем. Мотались по всему городу автостопом. Одним из излюбленных наших мест была киностудия. Поднырнув под забор, поросший высокой травой, мы проникали на территорию студии и глазели на огромные стену и ступени, которые использовались при съемках фильма о Кинг-Конге. Мы бродили по декоративным улицам, разглядывали дома-муляжи. Все здания состояли лишь из фронтонов, за которыми ничего не было. Мы облазали всю территорию вдоль и поперек, пока нас не вычислила охрана и не выгнала прочь. Тогда на попутках мы стали ездить на пляж в парк Смеха. Мы проводили там по три-четыре часа и изучили все досконально. Паршивое это было местечко. Люди гадили где попало, и повсюду валялись пустые бутылки. Стульчаки в туалете были обосраны. После закрытия на территории парка ночевали бродяги. На самом деле ничего смешного в этом парке Смеха не было. Поначалу нам понравился Зеркальный лабиринт, но, как только мы научились из него выбираться, интерес пропал. Мы с Фрэнком никогда никого не задирали и ни в какие драки не ввязывались. Мы просто познавали мир. На пристани показывали документальный фильм о кесаревом сечении, мы не могли не посмотреть. Кровавое зрелище. Каждый раз, когда врач делал женщине надрез, кровь била струей, фонтаны крови, но зато потом он извлекал из нее младенца. И еще мы ходили рыбачить, а потом продавали наш улов старым еврейкам, которые сидели на скамейках в парке. Много раз отец бил меня за то, что я убегал с Фрэнком, но я рассуждал так: все равно он найдет повод, чтобы выпороть меня, так пусть уж лучше лупит за мою веселуху.

Но у меня по-прежнему были проблемы с другими ребятами нашего квартала. И частенько мой отец был тому причиной. Например, он купил мне костюм индейца, а к нему лук и стрелы, тогда как другие ребята имели снаряжение ковбоев. И снова, как и в школе, я оставался один против всех. Эти ковбои окружали меня, держа наготове свои пистолеты, и, когда улизнуть от них не удавалось, я вставлял в лук стрелу, натягивал тетиву и ждал. Но они всегда отступали. Я никогда сам не надевал этот злосчастный индейский костюм, пока отец не заставлял меня.

С Чаком, Эдди и Джином продолжалась старая история: они меня принимали, я чего-нибудь вытворял и меня изгоняли.

Однажды после обеда я стоял возле своего дома в одиночестве. С компанией Чака я не водился. Я выжидал, пока они забудут последнюю мою выходку, которая их разозлила. Делать было нечего. Вокруг белое пространство и скука ожидания. Я устал торчать на одном месте и решил прогуляться до бульвара Вашингтона, потом на восток до кинотеатра и вернуться обратно по бульвару Адамса, пройдя мимо церкви. Я тронулся в путь и вскоре услышал голос Эдди:

– Эй, Генри, иди сюда!

Ребята стояли в проулке между домами – Эдди, Фрэнк, Чак и Джин. Они склонились над большим кустом и что-то разглядывали.

– Давай сюда, Генри!

– Что там?

Я подошел к компании.

– Смотри, сейчас паук будет жрать муху! – похвастался Эдди.

Я тоже склонился над кустом. Паук соткал паутину между ветвей, и в нее попалась муха. Теперь хищник был в предвкушении и очень возбужден. Пытаясь вырваться на свободу, муха бешено жужжала, сучила ножками, но все бесполезно – паук все больше и больше оплетал ее крылья и тело паутиной. Он кружил и кружил вокруг своей жертвы, пока не заключил ее в кокон. Хищник был огромен и ужасен.

– О, сейчас он набросится! – закричал Чак. – Смотрите, сейчас он вонзит в нее свои клыки!

Я протиснулся вперед и пинком смахнул паутину вместе с пауком и мухой.

– Какого черта? – взвился Чак.

– Ты, урод! – заорал Эдди. – Ты же всех обломал!

Я слегка отступил. Даже Фрэнк в изумлении вытаращился на меня.

– Порвать ему очко! – завизжал Джин.

Они преграждали мне путь на улицу, и я кинулся вперед по проулку во двор чужого дома. Друзья бросились за мной. Я пересек двор, забежал за гараж и наткнулся на шестифутовую изгородь, увитую виноградными лозами. Пришлось перемахнуть через преграду. Я пересек следующий двор, форсировал еще одну изгородь и оказался в параллельном проулке. Выскочив на улицу, я оглянулся. Чак влез на изгородь и собирался уже спрыгнуть в проулок, но поскользнулся и свалился обратно во двор прямо на спину.

– Сука! – прорычал он.

Я свернул направо и помчался по улице. Пробежав семь или восемь кварталов, я сел на чей-то газон передохнуть. Погони не было. Интересно, будет ли теперь со мной дружить Фрэнк? А другие смогут простить мне мою выходку? И я решил не показываться им на глаза целую неделю, а то и больше…

Меня простили. Некоторое время ничего примечательного не происходило. Затем отец Фрэнка покончил с собой. Никто не знал почему. Фрэнк сообщил мне, что теперь они с матерью вынуждены переехать в другой район, где у них будет жилье поменьше. Фрэнк обещал писать. И он исполнил свое обещание. Мы стали переписываться. Только мы не писали, а рисовали наши письма. Фрэнк присылал мне картинки о жизни, хлопотах и проблемах людоедов, я продолжал его рисованную историю и отсылал обратно. У людоедов была трудная и беспокойная жизнь, пока моя мать не обнаружила очередную серию присланных Фрэнком злоключений людоедов и не показала ее моему отцу. Наша переписка оборвалась.

В шестом классе я стал подумывать о побеге из дома, но одно обстоятельство удерживало меня от решительных действий: если большинство наших отцов не могли найти себе работу, то с какой стати ее получу я – малолетка, не доросший и до пяти футов? Тогдашним кумиром и детей, и взрослых был Джон Диллинджер. Он грабил банки. На всю страну гремели имена Красавчика Флойда, Мамаши Баркер и Келли-Автомата.

Люди рыскали по полям в поисках пищи. Они узнали, что некоторые травы и коренья можно варить и есть. Между конкурирующими группами, встречающимися в полях, вспыхивали кулачные бои. Дрались и на улицах города. Все были озлоблены. Мужики курили «Булл Дарэм» и страдали запорами. У всех у них из передних карманов рубашек свисали маленькие кругленькие ярлычки «Булл Дарэм». Считалось высшим классом умение скручивать сигарету одной рукой. Если вы видели мужика с ярлыком «Булл Дарэм», лучше было с ним не связываться. Люди шатались по улицам и болтали о закладных, перезакладных. Однажды мой отец вернулся домой ночью со сломанной рукой и синяками под обоими глазами. Мать подрабатывала где-то за ничтожную плату. Каждый ребенок в нашем квартале имел одну пару выходных штанов и пару повседневных. Обувь была одна на все случаи жизни, и, когда она изнашивалась, новую не покупали, а чинили старую. В государственных магазинах были в ассортименте каблуки и подошва по 20 и 15 центов, а в придачу – клей с расчетом на одну пару изношенной обуви. Родители Джина держали на своем заднем дворе петуха с курочками, и, если какая-нибудь несушка филонила и не неслась, семейство Джина съедало ее.

Что касается моей жизни, то в ней ничего не изменилось – что в школе, что в отношениях с Чаком, Джином и Эдди. В те времена не только взрослые подличали, но и дети и даже животные. Наверное, они перенимали подлость у людей.

Однажды я стоял возле своего дома, скорее всего по привычке, потому что ждать примирения с остальными уже не имело смысла. И вдруг ко мне подскочил Джин.

– Эй, Генри, давай за мной!

– Куда?

– ДАВАЙ! – прокричал Джин и побежал дальше.

Я припустился за ним. Мы свернули в проулок и забежали во двор к Гибсонам. Двор Гибсонов был обнесен высокой кирпичной стеной.

– СМОТРИ! ОН ЗАГНАЛ КОШКУ В УГОЛ! СЕЙЧАС ПРИКОНЧИТ!

Маленькая белая кошка вжалась в угол. Она не могла ни перепрыгнуть через кирпичный забор, ни прорваться в другом направлении. Она выгнула спину, она шипела, ее когти были готовы к бою. Но она была очень маленькая, а на нее надвигался свирепый бульдог Чака – Барни. Я решил, что это ребята поймали кошку и бросили ее во двор, а потом привели бульдога. Я был в этом почти уверен, потому что выглядели они какими-то виноватыми.

– Я знаю, это вы подстроили, – сказал я им.

– Нет, – возразил Чак, – она сама виновата. Теперь пусть борется.

– Я ненавижу вас, ублюдки, – прошипел я.

– Барни враз ее прикончит, – сказал Джин.

– Он разорвет ее на кусочки, – поддакнул Эдди. – Просто пока он боится ее когтей, но как только набросится на нее, то прикончит в момент.

Барни – огромный коричневый бульдог со слюнявой пастью. Тупой, жирный, с бесчувственными глазами. Он продолжал рычать и мало-помалу продвигаться вперед. Шерсть на его холке и спине стояла дыбом. Мне хотелось пнуть его по его дурацкой жопе, но я боялся, что он отгрызет мне ногу. Он жаждал убийства. А белая кошка была еще котенком. Она шипела и ждала, вжимаясь в стену, – прекрасное создание, совсем невинное.

Собака наступала. Зачем им это было нужно? В этом не было ни грамма смелости, отваги, ничего, кроме подлой забавы. Где же взрослые? Где они – умные и авторитетные? Они всегда были готовы ругать и стыдить нас. Где же они теперь?

Я думал прорваться вперед, схватить кошку и убежать, но мне не хватало смелости. Я боялся, что бульдог на меня набросится. Сознание того, что для спасения котенка мне не хватает мужества, убивало меня. Я почувствовал физическую боль. Я был слабый. Я не хотел, чтобы свершилось убийство, но и не знал, как его предотвратить.

– Чак, – попросил я, – пожалуйста, отпусти кошку. Отзови своего пса.

Чак не ответил. Он продолжал наблюдать, а потом скомандовал:

– Барни, взять ее! Взять!

Барни ринулся вперед, но, неожиданно для всех, кошка накинулась на него. Словно белая молния – шипящая, когтистая и зубастая. Бульдог отскочил назад, а кошка снова прижалась к стене.

– Взять ее, Барни! – не унимался Чак.

– Хватит, придурок! – крикнул я.

– Не пизди! – пригрозил Чак.

Барни снова двинулся вперед. Я услышал какой-то шум позади нас и обернулся. Это был старик Гибсон, который наблюдал за происходящим во дворе из окна своей спальни. Он тоже хотел посмотреть на убийство кошки, так же как и эти безумные дети. Почему?

Старик Гибсон со вставной челюстью был нашим почтальоном. Его жена все время сидела дома и выходила на улицу только для того, чтобы выбросить мусор. На ней всегда была ночная рубашка, поверх халат, на ногах шлепанцы, волосы непременно заправлены под сеточку.

Точно в таком виде миссис Гибсон появилась в окне рядом со своим мужем, ожидая расправы над кошкой. Старик Гибсон был одним из немногочисленных жителей нашего квартала, который имел работу, но и он жаждал убийства. Он ничем не отличался от Чака, Эдди и Джина.

Это было сверх моего понимания.

Бульдог наседал. Я не мог больше на это смотреть. Я испытывал гнусное чувство, оставляя кошку на растерзание. Можно было попробовать ее спасти, но я знал, что люди будут мне мешать. Дело в том, что этот котенок противостоял не только бульдогу, он противостоял Человечеству.

Я развернулся и пошел прочь со двора. Я шел по улице к дому, в котором жил. На веранде меня поджидал отец.

– Где ты был? – спросил он.

Я не ответил.

– Иди в дом, – велел отец. – И прекрати изображать из себя мученика, или я помогу тебе узнать, что это такое на самом деле.

21

С нового учебного года я пошел в младшую среднюю школу Джастин. Половина ребят из начальной школы Делси перешли в Джастин – самые здоровые и агрессивные. Наш седьмой класс выглядел старше девятого. Когда мы выстроились на урок физкультуры для переклички, большинство ребят оказались крупнее нашего учителя. Мы стояли перед ним – высокие, неуклюжие, с ввалившимися животами, понурыми головами и сутулые.

– Бог ты мой, – сказал Вагнер, наш учитель физкультуры. – А ну, грудь вперед, плечи назад, встать прямо!

Никто не пошевелился. Мы были такими, какими были, и не хотели меняться. Нас называли детьми Депрессии. На наших столах не бывало приличной пищи, но мы вымахали в настоящих верзил и силачей. Я думаю, многие из нас не были избалованы любовью в своих семьях, но мы привыкли и не нуждались в доброте и заботе со стороны. Мы не питали уважения к старшим. Мы были чудаковатые, но люди не смеялись над нами и были заботливы. Наверное, мы выросли слишком быстро, оставаясь, в сущности, детьми. Мы были словно плюшевые тигры.

У Сэма Фельдмана, еврея, уже росла черная борода, и ему приходилось бриться каждое утро. К полудню подбородок Сэма уже вновь был черный. Черные волосы густо покрывали его грудь, а от заросших подмышек разило потом. Еще один наш приятель выглядел как Джек Демпси^[2]. Следующий, Питер Мангейлор, имел член длиной 10 дюймов, в лежачем состоянии. А когда мы были в душе после физкультуры, выяснилось, что у меня самые здоровенные яйца.

– Эй! Посмотрите на его яйца! Видали такие?

– Ни хрена себе! Залупы почти не видно, одни яйца!

– Вот это муде!

Я не знаю, что это такое произошло с нами, но мы были особенные. Мы сами чувствовали разницу. Это проявлялось во всем: как мы двигались, как разговаривали. Мы не болтали много, мы просто принимали все как само собой разумеющееся, и это всех раздражало.

После уроков наша команда часто играла в футбол с командами из восьмого и девятого класса. Здесь проблем не было. Мы били их в пух и прах, мы забивали красивые голы и выигрывали всухую почти без напряжения. Большинство команд играют в пас, но мы предпочитали сквозные проходы. Мы ставили блоки и просто сбивали противника с ног, давая возможность нашему нападающему продвигаться к голевой линии. По правде говоря, блоки – это был способ проявить нашу агрессивность, а нападающий нас мало интересовал. Наши противники были просто счастливы, когда мы переходили на игру в пас.

Девчонки оставались после занятий, чтобы на нас посмотреть. Некоторые из них уже гуляли с парнями из старшей средней школы. С салагами из нашей школы они путаться не желали, но всегда оставались посмотреть на нас – семиклассников. Мы были знамениты. Девчонки наблюдали за нами и дивились. Я не был в команде, но всегда стоял на поле за игровой чертой и украдкой курил, представляя себя тренером. Когда мы смотрели на девчонок, всем нам уже хотелось ебаться. Но большинство из нас попробовали только мастурбировать.

Мастурбация. Я отлично помню, как приобщился к ней. Однажды утром Эдди поскребся в окно моей комнаты.

– Ты чего? – спросил я.

Он показал мне пробирку – на дне виднелась какая-то белая сопля.

– А что это?

– Сперма, – зашептал Эдди. – Это моя сперма.

– Да?

– Да, это очень просто. Нужно просто подрочить. Плюнь себе на ладошку, возьми хуй и начни тереть его, будет кайфово, и потом из залупы выскочит белая жидкость – это и есть сперма.

– Да?

– Да, – сказал Эдди и ушел со своей пробиркой.

Некоторое время я размышлял об услышанном и наконец решился попробовать. Мой член стал твердым. Ощущение было действительно великолепным, и чем дальше, тем оно усиливалось. Я продолжал, ничего подобного раньше мне не приходилось испытывать. Наконец из головки члена выскочила моя сперма. Я стал заниматься этим регулярно. Особенно приятно было проделывать это, когда я воображал себе какую-нибудь девчонку.

Однажды я стоял на поле, курил украдкой и наблюдал, как наша команда разделывает в говно другую команду. Неподалеку примостилась девчонка. Когда наши ребята устроили свалку, я заметил, что ко мне направляется Курчавый Вагнер – учитель физкультуры. Я выбросил сигарету, захлопал в ладоши и выкрикнул:

– Давай, ребята, сметите в помойку эту кучу говна!

Вагнер подошел ко мне и встал рядом. Он просто стоял и таращился на меня. Я чувствовал на себе его озлобленный взгляд.

– Я достану вас всех, подонки! – сказал Вагнер. – Особенно тебя!

Я повернул голову, бросил на него небрежный взгляд и отвернулся. Вагнер еще поглазел на меня и ушел.

Я чувствовал себя неплохо. Мне нравилось, что меня держали за самого плохого. Быть гаденышем здорово. Любой может слыть хорошим, для этого не требуется много выдержки. Вот Диллинджер имел выдержку. Мамаша Баркер была великая женщина, она учила своих парней управляться с автоматами. Я не хотел быть похожим на своего отца. Он только старался походить на выродка. Когда ты на самом деле плох, ты не кривляешься, ты просто такой есть. И мне нравилось быть ублюдком. Попытки быть хорошим делали меня слабым.

Девчонка, что стояла рядом, сказала:

– Ты не должен был выслушивать это от Вагнера. Ты что, его боишься?

Я повернулся и посмотрел на нее. Я неподвижно пялился на нее довольно долго.

– Ты чего? – спросила она.

Я отвел взгляд, сплюнул и пошел прочь. Медленно я прошествовал вдоль всего поля, вышел через задние ворота и двинул домой.

На Вагнере всегда были серые от пота сорочка и брюки. У него уже обозначилось маленькое брюшко. Что-то беспрерывно его тревожило. Единственным его преимуществом перед нами был его возраст. Он постоянно пытался запугать нас, но ему все реже и реже это удавалось. Всегда со мной рядом был кто-то, кто доставал меня, не имея на то никакого права. Вагнер или мой отец. Мой отец и снова Вагнер. Чего они от меня хотели? Почему возникали на моем пути?

22

Однажды, точно так же, как в начальной школе Дэвид, ко мне привязался один парень. Он был маленький, тощий, с жиденькими волосенками на голове. Все пацаны называли его Плешивый. Настоящее его имя звучало так – Эли Ла Кросс. Имя мне нравилось, а вот сам Плешивый – нет. Но он просто прилепился ко мне. Уж очень он был жалкий, и мне не хватало духу сказать ему, чтобы отвалил. Это все равно что отпихнуть дворняжку, вечно голодную и уже много раз битую. Конечно, мне не доставляло удовольствия общаться с ним, но, поскольку я знал, что чувствует дворняга, я позволял Плешивому за мной таскаться. Эли Ла Кросс каждое свое предложение сдабривал крепкими ругательствами, по крайней мере по одному словечку обязательно, но все они были фальшивками. Плешивый не был крутым, просто он был напуган. Меня трудно было напугать, но очень легко смутить. Так что мы были, как говорится, два сапога пара.

Каждый день после занятий мы вместе возвращались домой. Плешивый жил вместе с отцом, матерью и дедушкой в маленьком доме на краю парка. Мне нравилось это место с огромными тенистыми деревьями. Поскольку многие считали меня уродливым, я всегда предпочитал тень открытому солнцу, темноту – свету.

По дороге Плешивый рассказывал мне о своей семье. Его отец был врачом, хорошим хирургом, но у него отобрали лицензию, потому что док спился. Однажды я познакомился с отцом Плешивого. Он сидел на стуле под деревом возле своего дома. Просто сидел и все.

– Пап, – позвал Плешивый, – это Генри.

– Привет, Генри.

Он напомнил мне моего дедушку, когда я впервые увидел его, стоящего на крыльце своего дома. Только у отца Плешивого были черные волосы и борода, а вот глаза точно такие же – остекленевшие и сверкающие так странно и притягательно. В кого уродился Плешивый – его сын – такой тусклый и жалкий?

– Пошли, – позвал меня Плешивый.

Мы спустились в подвал, что находился под домом. Там было темно и сыро. Мы немного постояли, подождав, пока наши глаза привыкнут к мраку. И вскоре я смог различить несколько бочонков.

– Эти бочки под завязку наполнены вином. В каждой свой сорт. И краники есть. Хочешь попробовать немного?

– Нет.

– Давай, просто сделаешь один ебучий глоток.

– Зачем?

– Да ты, блядь, мужик или кто?

– Я мужик.

– Тогда не пизди, а пробуй.

Он подначивал меня, маленькая Плешь. Без проблем. Я подошел к бочонку и склонился к крану.

– Давай, открой свой чертов рот! И поверни этот хренов кран!

– А в нем не завелись какие-нибудь пауки?

– Давай, открывай! В жопу всех пауков!

Я подставил рот под кран и открыл его. Струйка пахучего напитка наполнила мне рот, и я сплюнул.

– Да не ссы ты! Проглоти! Что за говнище, а?

Я снова открыл кран, наполнил рот вином и проглотил его. Закрыв кран, я выпрямился. Я думал, меня вот-вот вырвет.

– Теперь ты пей, – сказал я Плешивому.

– Обязательно, – ответил он. – Что я – мудак перепуганный?!

Он склонился к крану и хорошенько присосался. Этот салажонок не должен был превзойти меня. И я отошел к другому бочонку и тоже приложился. Вскоре я стал ощущать в себе перемены, и они были к лучшему.

– Эй, Плешивый, – сказал я, – а мне нравится это дерьмо!

– Ну, так не тряси мудями, пробуй еще.

И я попробовал еще. Каждый новый глоток становился вкуснее, и с каждым новым глотком мне становилось лучше.

– Послушай, Плешивый, все это принадлежит твоему отцу? Я бы не выпил столько.

– А ему уже на все наплевать. Он бросил пить.

Никогда еще мне не было так хорошо, даже по сравнению с мастурбацией. Почему никто не рассказал мне об этом? Теперь жизнь была великолепна, люди совершенны, потому что неуязвимы.

Я оторвался от крана, выпрямился и посмотрел на Плешивого.

– Где твоя мать? Я хочу ее выебать!

– Я прикончу тебя, ублюдок! Лучше держись от моей матери подальше!

– Ты же знаешь, Плешивый, что я тебя сделаю.

– Знаю.

– Ну ладно, оставим твою мать в покое.

– Пошли отсюда, Генри.

– Еще один глоток…

Я склонился к крану и пил долго. Потом мы карабкались по лестнице вверх. Когда мы выбрались на улицу, отец Плешивого по-прежнему сидел на своем стуле.

– Вы что, ребята, были в винном погребе?

– Да, – ответил сынок.

– А не рановато ли начинаете?

Мы ничего не ответили. Плешивый потащил меня в магазин, где продавалась жевательная резинка. Мы купили несколько пластинок и набили ими рты. Плешивый боялся, что мать учует запах. А я ничего не боялся. Я сидел в парке на скамейке, чавкал жвачкой и думал: «Ну, сегодня я обрел нечто. Нечто такое, что поможет мне скоротать отпущенное мне время». Трава в парке казалась зеленее обычного, скамейки удобнее, и цветы изо всех сил старались быть живописнее. Может быть, для тех, кто свое выпил, эти вещи уже не были столь хороши, но с любым, кто только начинал, обязательно должно произойти нечто подобное.