Брент Уикс
Черная Призма

Глава 3

Три удара. Тройное шипение. Трое врат между ним и свободой.

Желоб выплюнул разломленный кусок хлеба прямо в лицо узнику. Он поймал его почти не глядя. Он знал, что хлеб синий, ровного цвета глубокого озера ранним утром, когда ночь еще царит в небесах и воздух не смеет ласкать поверхности вод. Извлекать эту незамутненную никаким другим цветом синеву было трудно. Хуже того, от этого узник чувствовал себя равнодушным, бесстрастным, спокойным, в гармонии даже с этим местом. А сегодня ему было необходимо пламя ненависти. Сегодня он сбежит.

После всех проведенных здесь лет иногда он даже не мог видеть цвета, словно просыпался в мире оттенков серого. Первый год был тяжелее всего. Его глаза, так привыкшие к нюансам, так умело различавшие весь спектр света, начали подводить его. Он видел цветовые галлюцинации. Он пытался вливать эти цвета в инструменты, чтобы разбить свою тюрьму. Но для магии воображения недостаточно, нужен свет. Настоящий свет. Он прежде был Призмой, потому подошел бы любой цвет, от суперфиолетового до субкрасного. Он вытягивал тепло из собственного тела, наполнял свои глаза этим субкрасным и бросал его в эти монотонные синие стены.

Конечно, эти стены были укреплены против таких жалких доз тепла. Он создал синий кинжал и рассек запястье. Там, где капли крови падали на пол, они мгновенно теряли цвет. В другой раз он держал кровь в ладонях, пытаясь вытянуть красный, но цвета было недостаточно, поскольку единственным светом в камере был синий. Он вылил кровь на хлеб – тоже не сработало. Его природный коричневый цвет всегда окрашивался синим, так что добавление красного давало лишь темный красновато-коричневый. Непригодный. Конечно. Его брат продумал все. Он всегда все продумывал.

Узник сел рядом с водостоком и начал есть. Подземелье было сделано в виде приплюснутого шара: стены и потолок представляли собой совершенную сферу, пол был не так покат, но все же понижался к середине. Стены подсвечивались изнутри, все поверхности испускали свет одного и того же цвета. Единственной тенью в камере был сам узник. Здесь были два отверстия – желоб сверху, по которому ему подавалась еда и струился единственный постоянный поток воды, который ему приходилось слизывать, и водосток внизу для его испражнений. У него не было ни утвари, ничего, кроме его рук и его воли, всегда его воли. При помощи воли он мог вытянуть что угодно из синего, хотя это рассеивалось сразу же, как он выпускал предмет, оставляя только пыль и слабый минерально-смолистый запах.

Но сегодняшний день должен стать днем начала его мести, первым днем его свободы. Эта попытка не провалится – он даже отказывался думать о ней как о попытке, – так что надо кое-что сделать. Все нужно делать по порядку. Он не мог вспомнить, всегда ли он делал так или он купался в синем слишком долго, так что цвет фундаментально изменил его.

Он опустился на колени перед единственным в этой камере, что не было сделано его братом. Мелкое углубление в полу. Сначала он оттер его голыми руками, втирая едкое сало с кончиков своих пальцев в камень сколько мог. Рубцовая ткань не производит сала, так что ему пришлось остановиться прежде, чем он стер пальцы в кровь. Он поскреб двумя ногтями впадину между носом и щекой, еще двумя за ушами, набирая больше сала. Он собрал сало со своего тела отовсюду, где только мог, и втер его в углубление. Нельзя сказать, чтобы была различимая разница, но за годы впадинка углубилась достаточно, чтобы палец входил туда до второго сустава. Его тюремщик вмонтировал вытягивающие цвет адские камни в пол решеткой. Все, что распространялось достаточно далеко, чтобы пересечь одну из таких линий, теряло цвет почти мгновенно. Но адский камень чудовищно дорог. Насколько глубоко он уходит?

Если решетка уходит в пол лишь на несколько пальцев, его стертые пальцы однажды проникнут сквозь нее. Свобода будет тогда недалеко. Но если пересекающиеся линии уходят в глубину на фут, то тогда он стирал пальцы почти шесть тысяч дней напрасно. Он умрет здесь. Однажды его брат спустится сюда, увидит эту маленькую выемку – единственный его след в этом мире – и рассмеется.

От звенящего эхом в его ушах этого смеха он ощутил маленькую искру гнева в груди. Он стал раздувать ее, купаясь в ее жаре. Его было достаточно, чтобы помочь ему двигаться, противостоять успокаивающей обессиливающей синеве.

Закончив, он помочился в углубление. И стал наблюдать.

На миг сквозь желтизну мочи этот проклятый синий цвет рассекла зелень. Он затаил дыхание. Время тянулось, а зеленый оставался зеленым… оставался зеленым. Оролам, он сделал это! Он пробился достаточно глубоко. Он пробился сквозь адский камень!

И тут зеленый исчез. Ровно за те две секунды, что и каждый день. Он завопил от ярости, но и ярость его была слабой, и кричал он, лишь чтобы увериться, что способен себя слышать, а не от настоящей ярости.

Дальнейшее все еще сводило его с ума. Он опустился на колени у выемки. Его брат превратил его в животное. В собаку, играющую с собственным дерьмом. Но эта эмоция была слишком старой, загоралась слишком много раз, чтобы дать ему настоящее тепло. После шести тысяч дней он был слишком унижен, чтобы отрицать свое унижение. Погрузив обе руки в мочу, он начал втирать ее в углубление, как втирал сало. Даже лишенная цвета, моча остается мочой. Она должна оставаться едкой. Она должна проесть адский камень быстрее, чем одно кожное сало.

Или моча нейтрализует сало. Возможно, он отодвигает день освобождения. Он понятия не имел. Именно это погружало его в безумие, а не опускание пальцев в горячую мочу. Уже нет. Он вычерпал мочу из углубления и вытер ее комком синих тряпок – его одежда, подушка теперь воняли мочой. Так давно воняли, что он больше не ощущал этого запаха. Вонь не имела значения. Значение имело то, что углубление должно высохнуть к утру, чтобы он мог на другой день попробовать снова.

Еще один день, еще один провал. Завтра он снова попробует субкрасный. Давно не пробовал. Он достаточно оправился после последней попытки. Ему должно хватить сил. Уж что-что, а брат показал ему, насколько он силен. И, возможно, это заставляло его ненавидеть Гэвина больше, чем что-либо иное. Но эта ненависть была холодна, как его камера.

Глава 4

В холоде раннего утра Кип бежал через городскую площадь быстро, насколько позволяло его неуклюжее тело пятнадцатилетнего подростка. Он споткнулся о камень брусчатки и влетел головой вперед в заднюю калитку дома мастера Данависа.

– Ты в порядке, парень? – спросил мастер Данавис с рабочей скамьи, подняв темные брови над васильковыми глазами, чьи радужки были наполовину полны темно-рубиновым, что выдавало в нем извлекателя. Мастеру Данавису едва стукнуло сорок, он был безбород и жилист, носил толстые шерстяные штаны и тонкую рубашку, обнажавшую его худые мускулистые руки, несмотря на утренний холод. На носу его сидели красные очки.

– Ой-ой. – Кип посмотрел на ободранные ладони. Колени тоже горели. – Нет, не в порядке. – Он поддернул штаны, скривившись, когда его ободранные ладони коснулись толстого, некогда черного льна.

– Хорошо, хорошо, поскольку… а, вот. Скажи, это те самые?

Мастер Данавис протянул обе руки. Обе были ярко-красные, наполненные люксином от локтей до пальцев. Он поворачивал свою руку так, чтобы его молочно-белая кожа не мешала Кипу смотреть. Как и Кип, мастер Данавис был полукровкой – хотя Кип не слыхал, чтобы кто-то презирал извлекателя за такое, в отличие от него. Красильщик был наполовину кроволесцем, и на его лице было несколько странных пятнышек, которые назывались веснушками, и его в целом обычные темные волосы имели рыжий отлив. Но по крайней мере его слишком светлая кожа облегчала Кипу дело.

Кип показал на участок от предплечья до локтя.

– Этот красный меняет цвет здесь, и он чуть ярче. Могу я, ну, поговорить с вами, сударь?

Мастер Данавис с отвращением встряхнул обеими руками, и люксин плюхнулся на землю, уже разбившись на сотни оттенков красного. Этот липкий люксин сморщился и рассеялся. Кип приходил сюда по большей части убирать остатки – красный люксин горюч, даже превратившись в пыль.

– Ох уж эти суперхроматы! Ладно, когда моя дочь такая, но муж алькадесы? И ты еще. Два человека на город! Минутку, что не так, Кип?

– Сударь, тут, а… – Кип замялся. Не только на поле боя запрещалось ходить, но мастер Данавис однажды сказал, что мародерство не лучше, чем грабеж могил. – Вы ничего не слышали о Лив, сударь? – Трус. Три года назад Лив Данавис уехала в Хромерию, чтобы обучаться, как и ее отец. Ей разрешили приехать домой только на страду в первый год обучения.

– Иди сюда, парень. Покажи руки. – Мастер Данавис взял чистую тряпицу и стер кровь, снимая грязь сильными движениями. Затем он откупорил бутыль и смочил тряпицу. Протер пропитавшейся самогоном тряпкой ладони Кипа.

Кип охнул.

– Не будь ребенком, – сказал мастер Данавис. Хотя сколько Кип себя помнил, он подхалтуривал у красильщика, он все равно порой боялся его. – Коленки.

Гримасничая, Кип задрал одну штанину и положил ногу на верстак. Лив была двумя годами старше Кипа – сейчас ей было почти семнадцать. Но даже недостаток мужчин в городке не заставил ее смотреть на Кипа иначе, чем на мальчишку, конечно же, но она всегда была добра к нему. Доброе расположение симпатичной девушки и порой снисходительность – большее, на что мог надеяться Кип.

– Скажем так, не все акулы и морские демоны живут в море. Хромерия – не лучшее место для тирейца после войны.

– Вы думаете, она может приехать домой?

– Кип, – сказал мастер Данавис, – у твоей мамы опять проблемы?

Мастер Данавис отказался взять Кипа в подмастерья красильщика, говоря, что в маленьком Ректоне Кипу в будущем будет мало работы, к тому же он сам очень посредственный красильщик, поскольку умел извлекать. Очевидно, до Войны Призм он был кем-то другим, поскольку учился в Хромерии. Учеба там стоит денег, и большинство извлекателей служат, чтобы отработать учебу. Так что, наверное, наставник самого мастера Данависа был убит на войне, оставив его на произвол судьбы. Но мало кто из взрослых говорил о тех днях. Тирея проиграла, и все стало плохо – вот все, что знали Кип и прочие дети.

И все же мастер Данавис платил Кипу за случайную работу и, как половина матерей в городе, подкармливал его каждый раз, как он попадался ему на глаза. Более того, он всегда позволял Кипу есть печенья, которые присылали городские женщины, пытаясь привлечь внимание симпатичного холостяка.

– Сударь, на той стороне реки армия. Они идут уничтожить город, чтобы показать, что бывает с теми, кто отказывает королю Гарадулу.

Мастер Данавис открыл было рот, затем увидел, что Кип серьезен. Он мгновение не говорил ничего, затем все его поведение изменилось.

Он начал обстреливать Кипа вопросами: где точно они находятся, когда он там был, откуда узнал, что они собираются уничтожить город, как выглядели палатки, сколько он их насчитал, были ли там извлекатели? Ответы Кипа были невероятны даже для его собственных ушей, но мастер Данавис принял их все.

– Он сказал, король Гарадул нанимает цветодеев? Ты уверен?

– Да, сударь.

Мастер Данавис потер верхнюю губу пальцами, словно приглаживал усики, хотя был чисто выбрит. Он подошел к сундуку, открыл его и достал оттуда кошель.

– Кип, твои друзья ловят нынче утром рыбу на Зеленом мосту. Иди туда и предупреди их. Люди короля захватят мост. Если не предупредишь, твоих друзей перебьют или уведут в рабство. Я предупрежу всех в городе. Беда одна не ходит, используй эти деньги, чтобы добраться до Хромерии. Лив тебе поможет.

– Но… но моя мама! Где…

– Кип, я сделаю все, чтобы спасти ее и остальных. Больше некому помочь твоим друзьям. Хочешь, чтобы Изабель забрали в рабство? Ты же понимаешь, что происходит, верно?

Кип побледнел. Иза была девчонкой-сорвиголовой, но он видел, что она станет красивой женщиной. Она не всегда была доброй к нему, но мысль о том, что кто-то может причинить ей зло, наполнила его яростью.

– Да, сударь. – Кип повернулся было, замялся. – Сударь, а что такое суперхромат?

– Заноза в моей заднице. Иди!

Глава 5

Это не сулило ничего хорошего. То письмо – у тебя есть сын – не было запечатано. Гэвин мог об заклад побиться, что люди Белой читали всю его корреспонденцию. Но Каррис смеялась, передавая ему письмо, стало быть, не читала. Значит, не знает. Пока. Но она пошла доложиться Белой. А Гэвина там ждали.

Он передернул плечами, подвигал шеей, каждый раз с приятным легким щелчком, затем двинулся вперед. Его Черная Гвардия пошла в ногу следом. У каждого был мушкет с колесцовым замком, ятаган или другое оружие. Он поднялся по лестнице на открытый балкон на крыше Хромерии. Как всегда, первой заметил Каррис. Она была низенькой, с отличной от природы фигурой ныне со слишком выдающимися мускулами и венами после многих лет изматывающих тренировок. У нее были прямые длинные волосы, сегодня платиновые. Вчера были розовые. Гэвин любил светлые. Это обычно означало, что она в хорошем настроении. В перемене цвета ее волос не было никакой магии. Она просто любила частые перемены. Или, возможно, понимала, что слишком выделяется и может даже не пытаться смешаться с остальными.

Как и прочие черные гвардейцы, охраняющие Белую, Каррис носила тонкие черные брюки и куртку, сшитые для боя, за исключением вышитого золотой нитью знака ее ранга на плече и вороте. Как и остальные, она носила узкий черный ятаган – чуть искривленный меч с обратной заточкой с единственной режущей кромкой почти по всей длине – а вместо щита металлическую гарду-рамку с острым клинком посередине ^[2]. Как и прочие, она была отлично обучена владению обоими клинками, как и многими прочими видами вооружения. В отличие от остальных ее кожа не была черной, как у парийцев или илитийцев.

И настроение ее, похоже, тоже не было мрачным. На ее губах играла еле заметная усмешечка. Гэвин поднял бровь, делая вид, что несколько уязвлен ее недавней проказой с цветами в его комнате, и подошел к Белой.

Орея Пуллаур была морщинистой старухой, которая все чаще появлялась в кресле-каталке, в котором сидела и сейчас. Ее Черная Гвардия включала в каждую смену караула как минимум одного крепкого мужчину, если понадобится нести ее вниз или вверх по лестнице. Но несмотря на физическую немощь, Орее Пуллаур более десяти уже лет не осмеливался бросить вызов ни один искатель белой хламиды. Большинство даже не помнили ее настоящего имени – она просто была Белой.

– Ты готов? – спросила она. Даже после стольких лет ей трудно было смириться с тем, что для него это так легко.

– Справлюсь.

– Как всегда, – сказала она. Глаза ее были прозрачными, серыми, не считая двух широких полукружий вокруг зрачка, синего сверху и зеленого внизу. Белая была сине-зеленым бихромом, но эти цветовые дуги выцвели в ее глазах из-за того, что она давно не извлекала цвета. Но каждая дуга была максимально широкой, от самого зрачка до края радужки. Если она когда-нибудь еще раз извлечет цвет, она прорвет ореол: цвет рассыплется осколками по ее белкам, и ей придет конец. Потому она и не носила цветных очков. В отличие от других извлекателей на покое она даже не пыталась носить ненужных очков при себе, чтобы напоминать всем, кем она была прежде. Орея Пуллаур была Белой, и этого было достаточно.

Гэвин направился к возвышению. Над ним, на дуговых направляющих, чтобы использовать в любое время дня и года, висел огромный полированный кристалл. Ему он не был нужен. Да и прежде не был нужен никогда, но всем вроде было приятно думать, что ему требуется какой-то костыль, чтобы управляться с таким количеством света. У него никогда не бывало и светоболезни. Жизнь нечестная штука.

– Есть особые просьбы? – спросил он.

Как именно Призма ощущает дисбаланс мировой магии, по-прежнему оставалось тайной. Этот предмет, облаченный в религиозную бредятину, что якобы Призма напрямую связан с Ороламом и, следовательно, со всеми сатрапиями, никогда не изучался до того, как Гэвин стал Призмой.

Даже Белая почти со страхом спросила его об этом, а она была самой жесткой из всех женщин, которых только встречал Гэвин.

Не то чтобы они сильно продвинулись, но давным-давно Белая и Гэвин заключили уговор: она будет интенсивно его изучать. А он будет ей помогать, а за это она позволит ему путешествовать без Черной Гвардии, следящей за каждым его шагом. По большей части это работало. Иногда он не мог удержаться от того, чтобы подразнить ее, поскольку ему казалось, что за шестнадцать лет, которые он пробыл Призмой, они не узнали ничего. Конечно, когда он заходил слишком далеко, она приводила его сюда, говоря, что ей надо исследовать, как свет проходит сквозь его кожу. Так что придется балансировать. На открытом воздухе. Зимой. Нагишом.

Неприятно. Будучи Гэвином, Гэвин прекрасно усвоил, где проходит граница. Да уж, император Семи Сатрапий.

– Мне было бы приятно, если бы вы начали позволять Черной Страже выполнять свой долг, Владыка Призма.

– Я имел в виду урановешивание.

– Они всю жизнь учатся служить нам. Они рискуют жизнью. А ты исчезаешь каждую неделю. Мы договорились, что ты сможешь путешествовать без них, но лишь в чрезвычайной ситуации.

Служить нам? На самом деле все немного сложнее.

– У меня опасная жизнь, – сказал Гэвин. Они спорили по этому поводу постоянно. Несомненно, Белая понимала, что если она не устроит здесь показательной выволочки, он будет требовать большей свободы. Несомненно, она была права. Гэвин посмотрел на нее прямым взглядом. Белая ответила ему тем же. Черная Гвардия стояла очень-очень тихо.

Так бы ты управлял ими, братец? Или просто чарами заставил бы их подчиниться? Все в моей жизни завязано на власть.

– Ничего особенного сегодня, – сказала Белая. Гэвин начал. Призма, по сути, делает две вещи, которых больше никто не может. Во-первых, Гэвин мог расщеплять свет на составляющие цвета без внешней помощи. Обычный красный извлекатель мог вытянуть лишь одну полосу из спектра, кто пошире, кто поуже. Чтобы тянуть, им нужно видеть красное – красные скалы, кровь, закат, пустыню, что угодно. Или, как учили извлекателей в старину, они могли носить красные очки, отфильтровывавшие остальные цвета, кроме красного. Это давало меньше мощи, но все же лучше, чем полностью зависеть от окружения.

Такие же ограничения были у каждого извлекателя: монохромы могли вытягивать только один свет; бихромы два. Обычно это были соседние цвета, как красный и оранжевый или зеленый и желтый. Полихромы – которые контролировали два или три – были самыми редкими, но даже им приходилось тянуть из тех цветов, которые они могли видеть. Только Призме не нужны очки. Только Гэвин мог расщеплять свет внутри себя.

Это было удобно Гэвину, но больше никому пользы не приносило.

А приносило пользу вот что: стоя над Хромерией, когда свет струился сквозь его глаза, наполнял его кожу всеми цветами спектра, источая его сквозь все поры, он мог ощущать дисбаланс в магии по всему миру.

– На юго-востоке по-прежнему, – говорил Гэвин. – В глубине Тиреи, похоже в Келфинге, кто-то использует субкрасный, и много. – Огонь и жар, как правило, означали боевую магию. Именно к этому прибегало большинство военных предводителей и сатрапов, когда они хотели убивать людей. Никакой тонкости.

Количество субкрасного в Тирее означало, что либо у них тихая война или что новый сатрап Гарадул основал собственную школу для натаскивания боевых извлекателей. Соседей это не обрадует. Уж точно не рутгарского губернатора, захватившего бывшую столицу Тиреи Гарристон.

Вдобавок к избытку субкрасного использовалось больше красной магии, чем синей, по сравнению с последним балансированием Гэвина, и больше зеленой, чем оранжевой.

Эта система поначалу саморегулировалась. Если красные извлекатели по всему миру использовали слишком много красного, им становилось труднее тянуть цвет, и, соответственно, легче становилось синим. Запечатанный красный люксин рассеивался легче, а синий запечатывался лучше. На этом уровне это было неудобство, досадный факт.

Легенды рассказывали об эпохе до прихода Люцидония, принесшего истинное поклонение Ороламу, когда магические центры были рассеяны по всему миру: зеленый в нынешнем Рутгаре, красный в Аташе и так далее, везде поклонялись языческим богам и тонули в суевериях и невежестве. Один вождь вырезал почти всех синих. За несколько месяцев, как говорят, Лазурное море превратилось в кровь, все в воде умерло. Рыбаки по оба берега моря начали голодать. Несколько выживших синих извлекателей героически пытались восстановить равновесие собственными силами – используя столько синей магии, что извели сами себя. Моря очистились, красные извлекатели вернулись к прежнему порядку. Но на сей раз синих не осталось. Все, что использовало красный люксин, рассыпалось, моря снова стали кровавыми, начались глад и мор.

Так все и шло. Почти в каждом поколении страшные природные катаклизмы губили тысячи тех, кто верил, что они чем-то оскорбили своих капризных богов.

Призмы предотвращали такое. Гэвин чувствовал дисбаланс задолго до того, как тот проявлялся физически, и исправлял его, извлекая противоположный цвет. Когда у Призм не получалось, что было неизбежно после семи, четырнадцати или двадцати одного года, Хромерии приходилось предотвращать катастрофы более жестко – вдобавок к тушению пожара (иногда в буквальном смысле) они рассылали по всему миру послания, возможно, прося синих не извлекать цвет за исключением чрезвычайных ситуаций, а красным тянуть больше обычного. Поскольку каждый в жизни может вытянуть лишь конечное количество, это означало подталкивать красных к смерти, а синим не давать выполнять полезную работу во всех Семи Сатрапиях. В такие времена Хромерия с великим нетерпением ждала замены Призмы. И Оролам непременно присылал новую Призму в каждом поколении, или так гласило учение.

Исключением стало поколение Гэвина, когда в непостижимой мудрости своей Оролам послал сразу двоих – и мир раскололся.

Гэвин медленно повернулся, широко раскинув руки и испуская волны суперфиолетового света для баланса субкрасного, затем красного для баланса синего, затем оранжевого для баланса зеленого. Когда мир снова стал ощущаться правильно, он остановился.

Он обернулся и улыбнулся Белой. Ее лицо, как всегда, было непроницаемо. Ее Черная Гвардия – все до единого извлекатели, понимавшие потому, какой мощью сейчас управлял Гэвин, – выглядели столь же бесстрастными. Или просто привыкли. Он, в конце концов, Призма. Это его работа – делать невозможное. Может, они чуть выдохнули. Их работа – защищать Белую даже от него, если что.

Гэвин был Призмой и формально императором Семи Сатрапий. В реальности его должность была по большей части сакральной. Призм, становившихся более чем просто украшением, убирали. Порой навсегда. Черная Гвардия умрет, защищая его от любой опасности, но Белая была главой Хромерии.

Так что если дойдет до дела, они будут драться за нее, не за него. Они понимали, что в этом случае погибнут все, но в конце концов их для этого готовили. Даже Каррис.

Иногда Гэвин задавался вопросом – если такое однажды случится, Каррис попытается убить его последней или первой?

– Каррис? – сказала Белая. – Тебя ждет корабль в Тирею. Возьми. Прочтешь, когда отплывешь. Когда сможешь, пройди остаток пути на веслах. Время не ждет. – Она протянула Каррис сложенное послание. Оно даже не было запечатано. Либо Белая доверяла Каррис, либо знала, что та прочтет письмо сразу же, запечатано оно или нет. Гэвин думал, что хорошо знает Каррис, но не мог угадать, как она поступит.

Каррис взяла письмо и низко поклонилась Белой, даже не глянув на Гэвина. Затем она повернулась и ушла. Гэвин не мог удержаться, чтобы не посмотреть ей вслед, ее гибкой, изящной, сильной фигурке, но быстро отвел взгляд. Белая все равно заметила, но если бы он продолжал пялиться, она, вероятно, что-нибудь сказала бы.

Она махнула рукой, когда Каррис спустилась на лестницу и исчезла, и остальная Черная Гвардия отошла, чтобы не слышать.

– Итак, Гэвин, – сказала Белая, сложив руки. – Значит, сын. Рассказывай.