Борис Козлов
Шестое небо
– Очень интересно, – задумчиво отозвался Савельев, – и что же было потом?
– А потом подошёл человек в форме и бумажку протянул, ничего не сказал, но понятно стало, что распределили меня. Пронесло, решил я тогда, ай да Каганер. Развернул, а там адрес. Встал я и пошёл – прочь от станции, по улице сонной, пустой. В родном моём городке точно такие были, с низкими белёными домами. В ворота постучал, разбудил Ионыча, а дальше вы знаете.
– Да, – сказал Савельев, – в главном опыт совпадает. В моём случае была приёмная в клинике вместо вашего вокзала, потом женщина регистратор дала талон с номером. Спустившись в подвал, я прошёл через длинный переход – трубы и кабели над головой, точь в точь лаборатория в Беркли. В конце перехода вахтёр спросил мой талон и отпер свинцовую дверь со знаком радиации…
– А собака? – спросил Каганер.
– Собаки не было, но был телевизор. Шла передача научно-популярная, и я всё думал – ведь нельзя нарочно такую чушь придумать, следовательно, я в привычной системе координат, – он засмеялся.
– И что всё это значит? – нервно заёрзал Каганер на своей койке. – Знаете, я не так себе это представлял.
– О, да. Ждали суда или хотя бы инструктажа, а получили меня, – Савельев лукаво посмотрел на соседа.
– Точно, – согласился Каганер, – несолидно как-то, отсутствие официоза обескураживает. Нет чтобы брифинг провести, как в солидном учреждении принято: “дорогие грешники, добро пожаловать, ознакомьтесь с правилами поведения в…”
Кстати, и куда же мы угодили?
– В рай или наоборот, имеете вы в виду?
– Именно.
– И каково ваше мнение на этот счёт, Юрий Львович?
Каганер немного подумал – мнения никакого не было, одни лишь вопросы.
– Мало информации, но одно уже ясно – мир устроен сложнее, чем принято думать.
Савельев довольно хохотнул и добавил:
– В точку, Юрий Львович. Для новичка вы держитесь исключительно хорошо.
Позвольте предложить следующий план: советую вам прогуляться, свежим, так сказать, взглядом окинуть окрестности. Потом обязательно поделитесь наблюдениями, а пока вынужден откланяться, у меня по расписанию шахматы… не играете, нет? Жаль, могли бы насладиться партией с бывшим чемпионом мира. Ну, да ладно, всё у вас впереди.
Савельев шагнул к выходу, в дверях остановился:
– Вспомнил тут. Вам Ионыч часом лекарства не предлагал?
– Предлагал.
– Отлично, – обрадовался физик, – вы эту дрянь сами ни в коем случае не пейте, но и не отказывайтесь, возьмите для меня, сделайте одолжение.
– Ладно, возьму.
– Заранее благодарен.
Каганер помялся, стесняясь, но всё же спросил:
– Извините, что задерживаю. Удивлён я, профессор, одним обстоятельством.
– Да, и каким же?
– Физиологического свойства. Есть мне отчего-то совсем не хочется, абсолютно, хоть и пора давно. Как вообще здесь с питанием дело обстоит?
Савельев хлопнул себя по лбу и вернулся в комнату, сел на койку и участливо посмотрел на Каганера.
– Об этом я и забыл. Надеюсь, друг мой, вы не были гурманом, – он сокрушённо развёл руками. – Никак не обстоит.
***
Юрий Львович неспешно прогуливался по узким улочкам между домами, и чем дальше он заходил, тем глубже погружался в детство. База отдыха “Небо” пребывала в блаженном состоянии приморского курорта из самой счастливой поры его жизни. Всё вокруг дышало простым советским комфортом, приправленным южной ленцой и наивным подростковым эротизмом. Горячие под солнышком веранды были полны загорелых полуголых людей, мужчин и женщин; отдыхающие перебрасывались шутками, щёлкали костяшками домино или хлестали картами; многие просто валялись в парусиновых шезлонгах, уставившись чёрными очками в зенит, – там в редких перистых облаках плыло солнце, неотличимое от настоящего. Одежда, если на ком и была, смотрелась ностальгическим ситцем или кримпленом; Каганер даже разглядел золотистые якорьки на плавках. Народ, сплошь моложавый или просто нестарый, общался исключительно по-русски, хотя и уловило чуткое ухо Юрия Львовича до дрожи знакомые одесские и московские, и бакинские обертона. Раза два из занавешенных марлей окошек доносились до него тяжёлое дыханье, стоны и ритмичный скрип. “Эге, – подумал Каганер не без волнения, – да здесь можно жить”. И хотя невозможность есть – нюхать, впиваться зубами, смаковать – пока больше расстраивала его, чем радовала дармовой вечной сытостью, не мог он не признать, что потеря статуса “Серун” была ему чертовски приятна.
***
Над белым песчаным пляжем гулял вольный ветерок, и места разгуляться было ему вдоволь. Увязая ногами по щиколотки, минуя разбросанные там и сям полосатые дерюжки, Каганер потихоньку выбрел к воде. Лиман колыхался свеженаполненной ванной до горизонта и был он тёплым и мыльным даже на вид. Дальний берег проступал сквозь марево нечёткой серой полоской, словно жирным графитом мазнули по рыхлому бумажному листу. Пляжные люди, лоснящиеся, присыпанные крупным песком, азартно покрикивали, пинали мячи, с разбегу бросались в воду, делали стойки на руках, орали и бренчали на гитарах. Юрий Львович в своём измятом, но всё ещё строгом костюме быстро сделался центром внимания, притягивая иронические взгляды и смешки.
– Не парься, дядя, – кричали ему поджарые пляжные люди, – ты ж уже помер, чего ещё бояться?
Он вдруг почувствовал себя придурковатым жандармом посреди свингующего Сен-Тропе, и весёлая придурь вскипела в его помолодевшей мёртвой голове.
– Аттонсьон, – заорал он дурным голосом, – соль спектакле!!!
С этими словами Каганер принялся раздеваться. Виляя задом, он стянул пиджак и зашвырнул его на головы зрителей.
– Отлично, – закричали те, – давай, дядя, жарь!
Юрий Львович вскинул к небу руки, запрокинул башку и стал отплясывать танец —
в его представлении, чувственный и сосредоточенный одновременно.
Публика горячо поддержала Каганера свистом и рукоплесканием.
Медленно, пуговица за пуговицей, он избавился от рубашки, покрутил её над головой и закинул вслед пиджаку. Не останавливая танца, выкрикивая вперемежку все известные ему французские слова и ругательства, Юрий Львович движениями непристойными, но не лишёнными изящества, освободился от узких брюк и остался в одних лишь галстуке на волосатом торсе и трусах.
