Богдан Сушинский
На острие меча
20
Оглянувшись, Диана увидела, что обоз медленно подползает к руинам мельницы, которые она только что осмотрела. Ее удивляло, что ни в самой долине, ни за склонами ее не виднелось ни одного дома. Даже руин. Было что-то пугающее в этой каменистой пустоши, словно графиня попала в долину, где каждый валун – околдованный, превращенный в камень путник.
«Это предчувствие, – сказала себе де Ляфер. – Что-то должно произойти, обязательно что-то должно произойти… Однако изменить что-либо ты не в состоянии. Поэтому положись на ангелов-хранителей».
Она проезжала мимо невысокого холма, и, медленно ступая, конь время от времени дотягивался до сочной травы на склоне. Диана не мешала ему. Закрыв глаза, она бредила Парижем – его балами, его улицами и дворцами; предместьем, в котором располагался особняк ее тетушки, польской графини Кремпской, и где в детстве Диана проводила почти каждое лето… Это благодаря Кремпской уже к шестнадцати годам она довольно сносно владела польским. Но дольше всего перед очарованным воспоминаниями взором ее представал старинный замок графского рода Ляферов, мрачной громадиной возникающий над каньоном реки Уазы, неподалеку от Компьеня.
Даже открыв глаза, она все еще продолжала видеть четырехгранник сторожевой башни замка с огромным металлическим щитом родового герба на крыше; часовенку недалеко от ворот, у подъемного моста; огромный древний дуб, выросший прямо посреди дороги, так, что крона его, подобно зеленому шатру, затеняла и часовенку, и две охраняющие подступы к мосту крепостные башни.
Правда, время от времени мысленному взору ее открывался особняк «Лесная обитель» мадам Дельпомас и стоящий рядом с ним пансионат Марии Магдалины, куда она попала после смерти матери, когда нынешняя владелица пансионата маркиза Дельпомас была еще совсем молодой, почти юной. Впрочем, предаваться своим «пансионатным» воспоминаниям ей не очень-то хотелось. Даже в самых откровенных экскурсах в прошлое должны существовать какие-то нравственные запреты. Исходя из них, три года, проведенные в пансионате мадам Дельпомас, несомненно, подлежали самому суровому табу.
Тем временем беглый богомаз достиг вершины небольшой возвышенности, которая смахивала на естественную, природой созданную плотину, и осадил коня. Всмотревшись в приближающуюся конную лаву, он даже помотал головой, словно пытался отогнать возникшее перед ним речное марево. Однако это было не видение. Молча, без единого возгласа, к возвышенности подкрадывались конники в черных, вывернутых овчиной наружу безрукавных тулупах, островерхих шапках и с копьями наперевес.
Войтек открыл было рот, чтобы крикнуть: «Татары!» – однако слово будто застряло в глотке. И он уже не способен был ни выкрикнуть его, ни закрыть рот. Тем не менее все же хватило мужества развернуть коня, слететь в долину и лишь потом, оглянувшись и не увидев позади себя страшного видения, прокричать:
– Татары! Братове, татары! – потрясал он своим копьем. – Спасайтесь! Они уже за холмом!
– Он кричит: «Татары»? – на всякий случай переспросил Сирко.
– Именно это, – подтвердил ротмистр.
– И, похоже, не шутит, – добавил Гуран.
– Но откуда им здесь взяться?
– Выходит, они появились не со стороны степи, а со стороны Каменца.
– Да померещилось ему!
У Сирко, однако хватило благоразумия не тратить времени на бесплодные рассуждения. Весь его опыт подсказывал, что татары могут появляться где угодно и с какой угодно стороны. Но для тех, кто наладил охранение так же неумело, как это сделали они с ротмистром, чамбулы крымчаков чаще всего появляются из-под земли, и тогда загнать их обратно под землю бывает крайне трудно.
– Татары! – повторил он возглас парнишки, осаждая своего коня. – Обоз к реке! Повозки – в круг! Табор закладываем у руин!
– К реке!
– В табор!
– Повозки в круг! Татары! – сразу же прокатилось по всему обозу, и доселе полусонное движение его было взорвано ржанием лошадей и руганью рвущих узду обозников, пытающихся почти на месте развернуть тяжелогруженые возы, дабы направить их к берегу реки.
Чтобы поскорее наладить формирование лагеря, Сирко помчался к руинам, на луг, на котором когда-то останавливались крестьянские повозки, привозившие на мельницу зерно, и, приподнявшись в седле, очерчивал саблей вокруг себя некое подобие круга.
– Выпрягайте коней! Всем спешиться! Ротмистр! – обратился он к Радзиевскому. – Ведите гусар к табору, в круг! Не губите зря людей!
– Мои гусары за повозками не прячутся, пан полковник! – с гонором ответил ротмистр, гарцуя на пегом жеребце у самых руин, словно у ворот поверженной им крепости. – Они сражаются в чистом поле, как подобает рыцарям.
– По-рыцарски умирать под стрелами татар ваши гусары уже научились – это верно! Самое время учиться по-рыцарски побеждать их! А полевые оборонные лагеря воздвигали еще римские легионеры! Или, может быть, по сравнению с вашими гусарами римляне уже не рыцари?
21
Наконец Войтек и графиня оказались между лагерем и отрядом татар. Они гнали лошадей к обозу, стараясь поскорее соединиться с казаками из охраны, которые уже бросились им навстречу.
Но значительно ближе их были несколько татар, которые, обогнув возвышенность, прошли по ближнему склону между двумя холмами. Заметив девушку, передний татарин привстал и, размахивая луком, закричал:
– Ясыр! Золотой ясыр! – скалился он. – Не стреляй! – остановил он спутника. – Не надо арканить! Золотой ясыр!
Пригнувшись к гриве коня, Диана выхватила из колчана стрелу, вставила ее в лук и, выждав еще несколько секунд, когда мчавшийся наперерез татарин уже буквально дотягивался до узды ее лошади, вонзила ему стрелу прямо в горло. И пока он падал с коня, парнишка храбро вогнал копье в бок второго, несколько подрастерявшегося воина, обличьем своим вовсе не похожего на татарина.
– Кто научил ее так стрелять?! – прокричал Сирко, ведя за собой еще одну группу казаков и гусар.
– Я же говорил: почти год ее обучал всем премудростям войны этот литовский татарин! – ответил ротмистр, показывая клинком на вырвавшегося вперед слугу графини.
Кара-Батыр уже был рядом с госпожой. На полном скаку он сбил стрелой татарина, который бросился с саблей на копье Войтека. Придержав коня, графиня послала стрелу в ближайшего преследователя, но на этот раз промахнулась, потеряв к тому же драгоценное время. И уже не видела, как Войтек сумел прикрыть ее своим телом в то последнее мгновение, когда он еще успевал принять предназначенную ей стрелу.
– Спасайтесь, ясновельможная! – прокричал он, приподнимаясь на коне и изгибаясь под мучительной тяжестью расколовшей его спину стрелы. – Спасайтесь! Пусть хранит вас Господь!..
Стрелявший в нее татарин уже рядом. Еще мгновение – и он дотянется до ее плеча острием клинка. И вот тогда, не оборачиваясь, как бы из-под руки, графиня стреляет из пистолета прямо в запененную морду его коня. Отброшенный выстрелом и болью, конь вздыбился, отплясал на задних ногах предсмертную лошадиную пляску и вместе со всадником завалился набок.
А еще через мгновение добрый десяток казаков и гусар окружили графиню и, прикрывая ее своими телами, отстреливаясь из луков и пистолей от появившегося на склонах возвышенности основного отряда кайсаков, помогли отойти к руинам, под защиту таборного ограждения из повозок.
Поняв, что они наткнулись на хорошо охраняемый обоз, кайсаки из передового отряда скрылись за возвышенностью и подарили казакам и гусарам еще несколько минут для подготовки лагеря к обороне.
– Отведи графиню вон к тем камням, в центр табора! – приказал полковник Гурану. – И пусть спрячется! Пока кайсаки видят графиню, они будут стремиться к ней как к самому ценному трофею.
22
Когда, держа шляпу на изгибе правой руки, перед Мазарини предстал гонец, его лицо показалось кардиналу знакомым.
– Осмелюсь представиться, ваша светлость: лейтенант роты королевских мушкетеров граф д'Артаньян, по личному приказу главнокомандующего принца де Конде. С посланием от его светлости.
– А, это вы… – с нескрываемым разочарованием произнес Мазарини и, с сожалением взглянув на источающий тепло камин, подошел к широкому массивному столу из орехового дерева.
– Мне докладывали, что под стенами Дюнкерка погибло много наших храбрых мушкетеров…
– Это правда, ваше высокопреосвященство.
– К счастью, вы, оказывается, живы.
Мазарини взглянул на висящую напротив картину: залитый жарким летним солнцем залив у мыса Изола-делле-Корренти, неподалеку от городка Пакино на Сицилии. Вид этого южного пейзажа, возвращавшего в один из прекраснейших уголков родного острова, иногда согревал кардинала больше, чем пламя камина.
– Как видите, жив. О чем король Испании и его генералы весьма и весьма сожалеют, – вежливо отзвенел шпорами д'Артаньян, едва заметно склонив голову.
– Боюсь, что не только они, – как бы про себя уточнил кардинал. – Так что же решил поведать нам доблестный полководец?
– Главнокомандующий приказал сообщить вам и ее величеству королеве, что у стен Дюнкерка вновь появилась испанская эскадра с войсками и оружием на борту. Все крепости, занятые испанцами на севере Франции и во Фландрии, спешно укрепляются ими артиллерией, а гарнизоны пополняются войсками.
– Все это оч-чень интересно, – мрачно проговорил Мазарини. – Королеву Франции и правительство ее величества ваше сообщение приведет в неописуемый восторг.
– А также он просит сообщить, что наши войска понесли большие потери.
Мазарини устало посмотрел на мушкетера. Он мог бы и не выслушивать всего этого, ибо то же самое недавно слышал из уст генерала де Колена. Но, с другой стороны, первый министр не мог не принять и не выслушать офицера, направленного ему самим принцем де Конде. Это было бы слишком вызывающе.
– Опять большие потери, – прокряхтев, опустился он в довольно жесткое рабочее кресло. – И это – не овладев ни одной крепостью, не освободив от испанских идальго ни одного дюйма французской территории… Так они и воюют – наши хваленые гвардейцы и лихие королевские мушкетеры.
– Увы, гвардейцев и мушкетеров осталось так мало, ваша светлость, что не стоит огорчаться. А войско, набранное в провансальских и шампанских деревнях да в местечках Нормандии, вызывает у нас, офицеров, лишь горькие улыбки. Было бы странно, если бы, имея таких новобранцев, мы сумели бы взять хоть какую-нибудь полуразрушенную крепость.
– Но-но, лейтенант. Развязность мушкетеров общеизвестна, тем не менее… Что там у вас еще?
– Прошу прощения, ваша светлость. Но это и мнение командующего. Принц де Конде просит вашу светлость настоятельно потребовать от военного министра новых подкреплений. Без них армия вряд ли сможет продержаться до конца летней кампании.
– Подкреплений, оружия, фуража… Впрочем, чего еще можно ожидать от такой армии? – задумчиво проговорил кардинал, давая понять, что хотя он и не одобряет рассуждений лейтенанта, однако вполне согласен с его пониманием того, в каком положении оказались сейчас войска принца.
– И еще он убедительно просил добиться приема на королевскую службу хотя бы двух-трех полков иностранных наемников.
– Имеющих достаточный военный опыт, – кивал Мазарини.
– Именно так.
Несколько секунд Мазарини молча просматривал лежащие у него на столе свитки бумаг, словно полки наемников могли появиться от росчерка его пера, потом удивленно уставился на д'Артаньяна.
– Однако я не вижу самого донесения.
– Его светлость принц де Конде велел передать все это на словах. В пути гонцов подстерегают испанские разъезды.
– Дело дошло до вражеских разъездов в наших тылах?
– Предосторожность, ваше высокопреосвященство.
– Принц, очевидно, считает, что все это является великой тайной для испанских лазутчиков? – снова мрачно улыбнулся Мазарини. – Неужели?
– Видите ли, как человек военный, принц прибегает к таким мерам безопасности…
– Вы свободны, господин д'Артаньян, – сурово прервал его кардинал.
– Безудержно рад этому, ваша светлость. Когда прикажете возвращаться в войска?
Не поняв сути вопроса, Мазарини снова удивленно взглянул на него. И лишь потом догадался, что в такой форме лейтенант пытается выяснить, с чем, с каким ответом ему возвращаться в ставку командующего.
– Ах, да, – не глядя на д'Артаньяна, произнес кардинал. – Ответ повезет другой офицер. Что касается вас, граф, то приказываю пока что находиться при дворце. Вы еще можете понадобиться.
– Рад служить, ваша светлость. Честь имею.
23
Первый удар конницы Бохадур-бея казаки встретили за мощным щитом из повозок с поднятыми вверх оглоблями, между которыми успел вырасти частокол из копий и острых рогачей, составлявших вооружение тридцати воинов из обозной челяди. Пока одна часть казаков, прячась за повозками, создавала этот убийственный для кавалеристов частокол, другая выкашивала кайсаков залпами из ружей, луков и пистолетов.
Лишь незначительная часть казаков осталась за внешним обводом лагеря, прикрывая четыре запоздавшие повозки, которые только сейчас подошли к обозу. Челядники и казаки едва успели развернуть их и поставить в два ряда между табором и мельницей, руины которой уже добрых полвека зарастали травой на крутом речном утесе.
Однако полностью перекрыть проход между табором и руинами эти подводы не смогли. Татары прорывались между ними и мельницей. После первого же натиска кайсаков это заставило гусар и челядников выходить за пределы табора, ввязываясь в обычную схватку, используя при этом руины как крепостные валы.
24
«Лесная обитель» маркизы Дельпомас располагалась всего в двадцати верстах от Парижа. Однако каждого, кто попадал сюда, не покидало ощущение, что он находится в каком-то замкнутом, отчужденном от всего происходящего в столице и окрестных местах, мире. Отсюда Париж начинал казаться таким же далеким, как островные колонии у берегов Африки.
С севера и северо-запада небольшое имение Дельпомас отделялось от остальной территории изгибом высокого каменистого берега реки. А с востока к нему подступал густой, сохранившийся в первозданном виде бор, от которого начиналась цепочка небольших, непроходимых болот, заполняющих собой пространство между лесом и рекой.
И бор, и одичавший пруд, и старый заброшенный парк, разбитый на прибрежных оврагах у самой «Лесной обители», по размерам своим были почти миниатюрными, но все же их вполне хватало, чтобы отваживать от визитов празднолюбопытствующие семейства из ближайших селений, создавая иллюзию отдаленности и нелюдимости этого уголка.
Сама усадьба маркизы состояла из двух обнесенных высокими оградами особняков, между которыми, стена к стене, располагались дома для прислуги, конюшни и всевозможные бытовые строения, поставленные таким образом, чтобы в промежутке между оградами образовался еще один, крепостного типа двор – с колодцем и лужком посредине.
Единственная дорога, ведущая в «Лесную обитель», перекрывалась воротами еще за озерной полосой. И хотя они легко отворялись, каждый случайно оказавшийся у них человек должен был задуматься, ждут ли его за этой преградой.
Маркизе Эжен едва исполнилось девятнадцать, когда прибывший из имения кучер, анатолийский турок Гафиз, увез ее из Парижа, где она прожила последние два года. Ее сорокалетняя мать почувствовала себя крайне плохо и решила, что обучение дочери следует прервать. А через неделю после появления в имении Эжен стала полновластной хозяйкой «Лесной обители». В том числе и пансионата Мария Магдалина.
Умирая, мать не сомневалась, что Эжен станет мудрой хозяйкой «обители» и надежной покровительницей двенадцати юных девиц, находившихся в то время у нее на содержании. Но она и предположить не могла, сколь быстро дочь войдет в эту роль, создав своему пансионату такую славу, что о нем заговорят во многих дворцах и салонах. Что уже через два года на него станут поступать большие пожертвования, при которых жертводатели нередко предпочитали оставаться неизвестными широкому кругу; да к тому же появятся влиятельные покровители.
Леди Стеймен ввела Амелию, держа ее обеими руками за плечи. Остановила между высокой кроватью, на которой сидела маркиза, и низким трюмо и заставила посмотреться в зеркало, повернув спиной к Эжен. В такой позе маркиза могла видеть ее всю.
Амелии только-только исполнилось шестнадцать. Даже свободная, спадающая с ее плеч кисейная рубашка-накидка не могла ни скрыть, ни исказить красоты и нежности очертаний ее тела.
– Из этой девушки вырастет достойная леди, – чопорно произнесла Стеймен, подчеркивая английское восприятие французского произношения. – Она прекрасно обучена. И, думаю, вам понравится.
Маркиза не ответила. Слова воспитательницы явно предназначались юной пансионессе. Впрочем, леди Стеймен и не нуждалась в ответе маман Эжен. Невысокая, полнеющая, рыжеволосая и совершенно не похожая на ту английскую леди, какой ей хотелось выглядеть, Стеймен повернулась и, стараясь подражать походке «истинных леди», – что, как давно заметила Эжен, ей очень плохо удавалось, – направилась к выходу.
У самой двери она задержалась ровно настолько, сколько нужно, чтобы погасить стоящие на маленьком столике свечи. В комнате осталась только одна свеча – на прикроватной тумбочке у изголовья маркизы.
– Как вам живется в моем пансионате, Амелия?
– Я признательна вам, госпожа маркиза, – дрожащим от волнения голосом заверила Амелия.
Ее отец, артиллерийский майор шевалье [14] де Мюно, был казнен два года назад как участник заговора против Людовика XIII. Мать умерла через неделю, не выдержав тоски по мужу и клейма «жены заговорщика». Амелия была настолько бедна, что родственники-попечители не в состоянии были оплачивать даже часть ее содержания. Тогда-то и возник вопрос: а следует ли ее вообще принимать в пансионат? Эжен Дельпомас приняла. Бедность девушки не смутила ее. Основной девиз пансионата: «Бедная, но красивая, безродная, но родовитая», провозглашенный еще матушкой Эжен, свято выдерживался. Все воспитанницы остались без родителей, но были дворянского происхождения, молоды и обязательно красивы. Правда, в прошлом году маман Эжен несколько отступила от первой части этого правила и приняла четырех нетитулованных девиц, но только для того, чтобы со временем они могли стать достойными служанками некоторых пансионесс.
– Ты многое познала в моем пансионате, многому научилась, разве не так? – предстала перед воспитанницей Эжен. Руки ее слегка прикоснулись к лицу Амелии и медленно, обдавая старательно вымытое, благоухающее пряностями (леди Стеймен заботилась об этом) тело девушки завораживающим теплом, соскользнула вниз, очерчивая мягкими, плавными движениями шею, грудь, талию, бедра.
– Все верно, госпожа маркиза, – пролепетала Амелия. И Эжен слышала, как дробно застучали зубки девушки, словно ее голую выставили на мороз.
– Но есть главное, что ты должна познать. Я имею в виду святость близости двух трепетных тел. Тайну великого обладания телом своего партнера. Или партнерши, – добавила она как бы между прочим.
– В-вы правы, – с трудом совладала с собой юная Амелия. Теперь она дрожала всем телом – ссутулившись, съежившись, уподобившись подброшенной дворняжке.
На бедрах руки Эжен задержались. Они уже откровенно ласкали тело девушки. Эжен ощутила, как девушка сначала отпрянула, но, услышав резкий приказ маркизы: «Терпеть, терпеть! Играть, словно ты в театре!» – вернулась в прежнюю позу и прижалась ногами к налитым, точеным бедрам владелицы пансионата.
– Ты должна уметь очаровывать, соблазнять. Это не правда, что женщина отдается. Отдаются только безумные матроны, многодетные дуры. Настоящая леди должна не отдаваться мужчине, а овладевать им. Как и женщиной, с которой ее сведет судьба, – снова доверительно уточнила маман.
– Но с женщиной… С женщиной зачем? Это ведь противоестественно, – почти прошептала Амелия, вновь подпадая под власть ее рук.
Лицо Эжен передернула великосветская ухмылка. «Противоестественно? Кто и когда успел убедить тебя в этом, глупышка?…» Чего стоит пансионесса, которая, пробыв в «Лесной обители» почти год, все еще считает ласки двух женщин противоестественными? Чем занимается в пансионате эта ирландская корова Стеймен? О чем она говорит с Амелией в своих «великосветско-доверительных» беседах? К чему, к какому способу жизни готовит?
– Это ты так думаешь, милашка, что противоестественно. Жизнь, однако решает иначе. «Путь к короне» в большинстве случаев лежит через сердце властных, любвеобильных женщин. Причем, увы, не только путь мужчин.
«Путем к короне» у Эжен назывался любой путь к вершине успеха, к которому девиц готовили здесь в течение всех трех лет.
– Я не совсем понимаю вас.
– Разве тебе не объясняли, пансионесса Амелия?
– Объясняли. Но я думаю, что это библейский грех. Наверное, так должны думать все остальные женщины.
– А ласки мужчин – разве не библейский? Мужские ласки, прелюбодеяние с мужчинами разве освящено Богом? Разве любое возлежание с мужчиной, пусть даже с мужем, не есть отголосок первородного греха? – спокойно, вкрадчиво, с кокетливой нежностью в голосе убеждала ее Эжен. – Так чего нам бояться? Бог позволяет грешить, но Он же и позволяет искупать свои грехи в молитвах. Молодость нам дана для греха, но старость-то существует для искупления. Разве не так? Правда, иные и в старости умудряются грешить ретивее многих молодых. Уж можешь мне поверить.
Амелия даже не заметила, как маркиза легонько подвела-подтолкнула ее к постели. Как оказалась позади нее. Поняла это, лишь когда ощутила жаркое дыхание маркизы у себя на шее, а прикосновение ее упругой груди – на судорожно вздрагивающей спине. В эту же минуту, словно по мановению сатаны-искусителя, погасла последняя свеча, огарок которой был рассчитан маркизой именно на это время. И они, со всей своей греховностью, остались наедине с мраком ночи и греха.
Руки Эжен сначала нежно легли на едва очерченные груди девушки, потом страстно обхватили их и наконец больно, яростно, остервенело вцепились, повергая растерявшуюся пансионессу в бездну мягких перин, пламя эротического пожара, в пропасть странных ночных влечений, печать которых неминуемо останется отныне на всех ее женских грезах, страстях и представлениях.
– Но то, что происходит сейчас, не имеет никакого отношения ни к первородному греху, ни к его сатанинским извращениям, – подала ей маман Эжен адамово яблоко, по-змеиному спускаясь с ветки своего житейского опыта и окончательно обнажая при этом тело пансионессы, которая вновь, теперь уже в постели, оказалась лицом к властительнице греховного ложа. – Это всего лишь урок. Обычный урок, с которого начинается высшее познание сути женского предназначения, великосветской нежности, соблазна, – страстно шептала Эжен, прикасаясь губами к губам Амелии, к нежным соскам ее груди и снова возвращаясь к губам, чтобы сжать, завладеть ими в нежном, но сладострастном поцелуе…
Эжен помнила, что при маман Мари нравы пансионата мало отличались от женских монастырей. Но вот незадача: очень скоро маман Мари убедилась, что знатные молодые люди, которым она предлагала своих выпускниц, – получая за это дорогие подарки и пожертвования, – искали в ее преуспевающих в знании Библии и молитв выпускницах не раскаявшихся правоверных грешниц, а совсем наоборот. Как оказалось, им нужны были блистательные дамы, умеющие вести себя в обществе, покорять высший свет, царствовать на балах и священнодействовать в постели.
А поскольку большинство женихов были честолюбивыми провинциалами, то их невесты еще и должны были помогать им прокладывать «путь к короне», делать головокружительную карьеру. Маман Мари понимала это, однако переломить себя и отказаться от замысла так и не смогла. Тем более что в последние годы она болела и не желала отяжелять свой путь к Господу еще и грехами пансионесс.
Растерянная, подавленная, обессиленная охватившей ее страстью, Амелия уже не сопротивлялась. Она задыхалась от дерзких поцелуев Эжен, устремлялась навстречу неизведанным ласкам, о возможности которых еще несколько минут назад даже не догадывалась, и наконец, оказавшись окончательно подмятой телом маркизы, покаянно закричала. Она и представить себе не могла, что в хрупкой, удивительно женственной и непостижимо молодой фигуре маман Эжен сокрыта такая грубая мужская сила. И такая дикая страсть.
Да, в свое время маман Мари не в состоянии была пересилить себя. Но как только у пансионата появилась новая, вернувшаяся из Парижа, хозяйка, все здесь резко изменилось. Буквально в считанные дни. Особенно это заметно стало после того, как «Лесную обитель» неожиданно посетила герцогиня д’Анжу…
