Богдан Сушинский
На острие меча
13
Увлекшись разговором, Сирко не заметил, как на подножке кареты, держась рукой за дверцу, появилась молодая женщина с распущенными пшеничными волосами, покрывающими ее голову золотистой накидкой. Взглянуть на нее полковника заставили сотник и ротмистр, которые вдруг умолкли и уставились на графиню.
Однако еще какое-то время девушка не обращала на них внимания. Слуга-татарин отвязал идущего за каретой коня и подвел госпоже, одетой сейчас в брючный костюм, мало чем отличающийся от мундира польского офицера.
Сирко проследил, как она легко, по-мужски, как человек, давно привыкший к верховой езде, вскочила в седло, и удивленно качнул головой: он-то ожидал, что из кареты выплывет располневшая салонная дама.
«Ну да… За такой заговорщицей легко может пойти вся польская гвардия, – молвил про себя полковник, приученный к тому, что женщины не должны оказываться в казачьих обозах, а тем более в боевых лавах. – Такая не успокоится, пока не добьется если не самого трона, то, по крайней мере, титула первой придворной дамы».
Пока графиня растыкивала по седельным кобурам поданные слугой четыре пистолета и навешивала на себя колчан со стрелами (лук уже был пристроен в специальный, притороченный к седлу кожаный подлучник), мужчины оцепенело рассматривали ее, не решаясь произнести ни звука. Возницы и охрана обоза тоже выворачивали шеи, как бы стремясь насмотреться на это непонятно откуда свалившееся на них степное видение.
На слегка загорелом, ангельски чистом лице графини еще не оставили своего следа ни болезненная будуарная бледность, ни любовные переживания, ни, тем более, раннее женское увядание. Круглолицая, с ювелирно выточенным римским носиком и мастерски вырезанными божьим резцом яркими чувственными губками, женщина эта была создана Всевышним даже не для чувственных игр и уж, конечно, не для плотской любви, а единственно для того, чтобы служить эталоном женской красоты каждому, кто способен или хотя бы пытается постичь ее.
– Что это за войско, ротмистр? – по-польски, с приятным французским акцентом спросила графиня, закончив свое вооружение и направляясь к офицерам. – Надеюсь, мы еще не числимся пленными у этих доблестных витязей в турецких шароварах.
– Полковник реестрового казачества господин Сирко, сотник Гуран и их люди, ясновельможная графиня, – вежливо представил новых попутчиков Радзиевский.
– Рада видеть вас хотя бы с сотней солдат, – холодно бросила графиня, останавливаясь напротив Сирко. – А то, глядя на разрушенные, сожженные села, у меня создавалось впечатление, что на этой земле вообще не осталось ни одного воина, способного держать в руке саблю.
– Побойтесь Бога, графиня, – обиженно поджал губы Сирко.
– В трех селах подряд нам сообщали, что в крае лютует банда каких-то татар-кайсаков. Вторую неделю хозяйничает здесь, а защитить крестьян некому. Так кто, по-вашему, должен бояться Бога?
– Воины на этой земле были всегда, – ответил Сирко. – Другое дело, что защищали они чужеземных королей и князей, которые мало заботились о защите самой этой земли. Но теперь Украина видит и своих собственных защитников, – повел рукой в сторону тронувшегося в дорогу обозного арьергарда. – Уже сейчас эти рыцари наводят ужас на турецких янычар, крымских и белгородских ордынцев.
– Так уж и «наводят ужас»?! – грустновато улыбнулась Диана. – Кто бы мог подумать?! Разве вашим предводителям неизвестно, что татары – прекрасные лучники? На один выстрел вашего пистолета они способны ответить пятью-шестью выстрелами из лука. Так почему вы не вооружаетесь луками сами и не вооружаете ими своих крестьян? Почему вы позволяете небольшим, примитивно вооруженным татарским отрядам тысячами угонять соплеменников в рабство?
Полковник молча поиграл желваками. Он и сам не раз задумывался над тактикой борьбы с татарами, которые всегда оставались для Украины гибельной саранчой. Множество раз в беседах с местными польскими шляхтичами он говорил о том, что каждое село в пограничных землях следует обвести земляными валами, каменными или бревенчатыми оградами, создавая при этом вооруженные ружьями и луками отряды сельской самообороны.
«Сколько татар прибыло в украинскую землю для очередного грабежа – столько и должно было в ней остаться!» – вот тактика, которую он исповедовал, размышляя об обороне пограничных территорий. Но ведь поляки опасались, что в украинских полевых крепостях тут же станут зреть вооруженные бунты против их владычества. Как объяснить воинственной француженке, что эта земля все еще находится под владычеством чужеземцев? Да и стоит ли вдаваться в подобные объяснения?
– В ваших словах немало правды, графиня, – смиренно признал он. – Но вы должны понять, что отношения украинцев с поляками выглядят еще сложнее, нежели французов с испанцами.
– Не говоря уже об англичанах, – с той же смиренностью согласилась графиня де Ляфер.
И вновь Сирко задержал на ней взгляд значительно дольше, чем следовало. Это было замечено всеми, и прежде всего Радзиевским. Однако ничего поделать с собой полковник не мог. В свои походные сорок он действительно никогда не видел женщины подобной красоты.
– Потому и говорю: пройдет еще немного времени, и мир признает в казаках лучших воинов Европы, – спокойно, убежденно произнес полковник, понимая при этом, что не в состоянии отвести взгляда от своей новой попутчицы. Он прекрасно понимал, что говорит явно не то, совершенно не к месту, но всячески пытался продлить беседу с этой изумительной женщиной.
– Весь мир? Лучшими воинами Европы? – с иронией переспросила графиня, по-детски сморщив носик. – Для начала попытайтесь убедить в этом хотя бы меня… полковник! – крикнула она, пришпоривая коня.
– Вот и все, полковник, – не мстительно, скорее сочувственно, подытожил их короткую словесную стычку ротмистр, давая понять, что ему тоже приходится нелегко с этой парижской дамой.
– Не думаю.
– Все, рыцарь степей, все. Тут уж поверьте. Трогаем. К ночи нужно добраться если не до крепости, то хотя бы до ворот какого-нибудь заезжего двора.
– День, когда эта заговорщица покинула пределы Франции, наверное, был самым счастливым в жизни кардинала, – задумчиво проговорил Сирко.
– И не только, – охотно согласился ротмистр, желая поддержать беседу. Но был удивлен, обнаружив, что Сирко как-то сразу умолк и замкнулся в себе.
Тем временем разросшийся обоз продолжал двигаться. Скрипели и громыхали на каменистых уступах повозки, ржали уставшие, томимые жаждой кони, перекрикивались извозчики и казаки охраны. Уже довольно высоко поднявшееся солнце по-степному жарко опаляло вершины подольских холмов, выжигая яркость их зелени и осушая легкие дуновения ветра.
– Кстати, влюбляться, полковник, тоже не советую! – вдруг ожил голос ротмистра Радзиевского, о существовании которого Сирко успел просто-напросто забыть.
– Возможно, вы правы. Такие, как ваша графиня, наверное, существуют не для того, чтобы мы утешались любовью с ними, а для того, чтобы содрогались от их нелюбви ко всему окружающему миру. Хотя кто знает…
– Слабость наша перед женщинами в том и заключается, что всякий раз мы завершаем свои размышления этим неопределенным «Хотя кто знает…» Суровости нам не хватает, полковник, суровости…
14
Виконт де Морель появился вместе с каретой, на передке которой восседал седоусый сержант-пехотинец из квартирьерной команды. Карета была старой, пробитой в нескольких местах пулями, зато в пирамидке за спиной кучера красовались четыре заряженных мушкета, а сзади поблескивали нацеленные в небо кавалерийские пики. Да и четверка разномастных лошадей выглядела довольно свежей.
– Карета – это предмет снисходительной любви моего дядюшки, квартирьера Шербурского полка, – объяснил юный мушкетер появление атрибута дорожной роскоши, который не полагался армейским гонцам и курьерам. – Из трофейных, как вы сами понимаете.
– Поклянитесь, виконт, что эта карета никогда не принадлежала английской королеве, – потребовал д'Артаньян, восторженно осматривая вместе с Шевалье свалившийся с неба транспорт. – Иначе я просто не сяду в нее. Такая карета недостойна наших мушкетерских седалищ.
– Испанскому королю она тоже не принадлежала, – с убийственной серьезностью объяснил де Морель. – Хотя и реквизирована квартирьерами у испанцев.
– Значит, до Парижа едем в карете? – озабоченно спросил Шевалье. – Обычно я стараюсь обходиться без карет. Иногда и без лошади. Ночую тоже не в заезжих дворах. Странствующему летописцу, как и цыгану, нельзя привыкать к удобствам и всяческим негам, иначе он теряет всякое пристрастие к путешествиям.
– На сей раз вы не успеете потерять его, господин Шевалье, – заметил де Морель. – Карета нам дарована лишь до Компьеня.
Все рассмеялись. Успокоенный этим сообщением, Шевалье бережно положил в экипаж татарский лук, колчан и кожаную пастушью сумку, потом втиснулся сам. Причем садился он настолько неуклюже, что д'Артаньян поневоле улыбнулся: «А ведь он действительно разучился ездить в каретах».
– Знаете, как украинские казаки закаляют свое тело? – не дал им позубоскалить Шевалье. – Раз в неделю вымачивают его в очень соленой воде. Такой, что кожа грубеет и становится невосприимчивой ни к холоду, ни к хворям. Говорят, они переняли этот способ у татар. Но, возможно, все наоборот: татары у них, – повел свое повествование странствующий летописец таким непринужденным тоном, словно продолжал рассказ, прерванный в таверне. – Татары ведь никогда не были охочи до мытья. В походе казаки не признают никаких шатров: спят на голой земле. Но, что самое странное, – завидев, что на них движется лавина турок или закованная в железо польская конница, казаки, в большинстве своем не признающие ни щитов, ни панцирников, не только не ищут способа хоть как-то защитить свое тело, но и снимают рубахи, чтобы идти в бой оголенными по пояс.
– Уж не хотите ли вы сказать, что мир получил армию самоубийц? – недоверчиво проворчал д'Артаньян.
– Самоубийц? О нет. Я хочу сказать, что он получил армию, не похожую ни на какую другую. Казаки – это воины с особым представлением о рыцарстве, особым проявлением храбрости. Понимаю: мои рассказы убоги. Но в этой кожаной сумке лежит рукопись с описанием всего того, что мне пришлось увидеть и пережить в украинских степях. Я работал над этой рукописью несколько лет.
– И решаетесь повсюду возить ее с собой? – удивился де Морель.
– Теперь уже только до Парижа. Нужно найти издателя. Хорошего издателя, понимающего, что держит в руках не просто кучу исписанных листов, а саму историю. Причем историю страны, здесь, во Франции, почти неведомой и не менее загадочной, чем Индия.
Мушкетеры задумчиво помолчали. По обе стороны дороги зеленели не тронутые войной поля. Никто не способен был убивать под такими голубыми небесами, в стране с такими живописными перелесками, на коврах из заливных лугов.
Наблюдая эти вроде бы давно знакомые, но по-прежнему чарующие пейзажи, д'Артаньян безуспешно пытался представить себе страну казаков Украину, с ее жестокими воинами, варварско-рыцарскими обычаями, бескрайними выжженными степями и порожденным набегами несметных орд безлюдьем. Даже неукротимая фантазия гасконца не позволяла вообразить весь тот далекий и неправдоподобный мир, который должен был предстать перед ним благодаря захватывающему рассказу странствующего летописца.
Тем не менее он очень внимательно выслушивал все новые и новые истории, которые приключались с Пьером Шевалье в тех далеких краях, и предчувствие подсказывало ему: судьба неминуемо сложится так, что он тоже побывает в дивной «казакии», тоже познает многое из того, во что, хоть и с трудом, но все же верит или, наоборот, решительно, принципиально не верит.
– Кажется, я смогу помочь вам, – сказал д'Артаньян, выслушав от Шевалье еще одну, совершенно невероятную историю о том, как, отправляясь в поход, татары питаются кониной, которую «пекут», а точнее, размягчают под своим седлом. А пикантной приправой к этому блюду служит конский пот, которым пропитывается мясо во время скачки.
Д’Артаньян даже не стал уточнять некоторые детали, показавшиеся ему сомнительными в этом гастрономическом процессе. Не захотел интересоваться и тем, приходилось ли самому странствующему летописцу питаться подобным «деликатесом».
– Не смею рассчитывать на это, граф, – произнес Шевалье.
– Поэт Савиньен Сирано де Бержерак, вместе с которым я имел честь служить в гвардии его величества и даже сражаться под стенами Арраса, как-то познакомил меня с издателем Клодом Барбеном. Уж не знаю, что представляет собой этот господин как издатель, – ибо знакомство было случайным, а высказываться по этому поводу наш пиит не торопился. Однако замечу, что типография его, «Под знаком креста», лучшая в Париже. Об этом говорят многие.
– Хотите заверить, что под вашу рекомендацию и поручительство Барбен, возможно, согласится и финансировать издание моих трудов? – вопросительно улыбнулся Шевалье, помня, что во время беседы с любым спутником очень важно вовремя вернуться в мир деловых связей и приличествующей его положению вежливости.
15
По мере того как отряд втягивался в долину, воины Гяура становились все молчаливее и все настороженнее всматривались в серые гребни скал, нависающих над ее склонами с такой окаменевшей яростью, словно готовы были вот-вот обрушиться на них, чтобы навеки погрести под обвалом.
– Нужно было бы обойти эти погибельные места, князь, – негромко проговорил Улич, приближаясь к Гяуру. – Лучшего места для засады и черти не отыщут.
– Я уже понял это, гнев Перуна. Но что ты подскажешь, верховный советник: вернуть отряд, потому что долина страшноватая? – с мрачной иронией поинтересовался полковник, взглянув на Улича. – А потом объехать село, в котором тоже может оказаться засада? Убежать от показавшихся вдали всадников: вдруг за ними целое войско?
– Не гневи богов, князь.
– Мы должны пройти эту долину, – резким, мужественным тоном проговорил Гяур. – Даже если перед нами разверзнется преисподняя. Даже если преисподняя, советник!
– Я не советник. Воин! – поиграл желваками Улич. – Мы уже не раз говорили об этом, О-дар!
– Однако Тайный совет Острова Русов приставил тебя ко мне как верховного советника. Чтобы ты возникал со своими советами именно тогда, когда они уже бесполезны. – Гяур еще раз бросил ироничный взгляд и пришпорил коня.
Улич запрокинул голову. Несколько мгновений держал ее так, уставившись полузакрытыми глазами в высокие, подернутые лазурью, голубовато-белесые облака. Это, почти ритуальное, «обращение к небесам» он совершал каждый раз, когда Гяур или кто-либо другой, то ли умышленно, то ли по неосторожности, наносил ему душевную рану. Воля его не была настолько сильной, чтобы в любой ситуации оставаться невозмутимым. Это была одна из самых очевидных и страшных слабостей Улича, зная о которой, Тайный совет долго сомневался: стоит ли доверять ему роль верховного советника молодого князя Одара-Гяура.
И сомнения Тайного совета были справедливы. Улич и сам отлично понимал это. Познав многие виды человеческой деятельности, он, тем не менее не овладел искусством подчинять гордыню собственной воле. А чего стоит вся ученость верховного советника, если в трудную минуту он не способен сдержать обиду, ненависть, гнев?
Ритуал «обращения к небесам» – простой, но удивительно облагораживающий – был подарен ему самим верховным волхвом племени, древним князем Божедаром. За ним, за волхвом, и было последнее слово при назначении Улича. Тем не менее советником к Гяуру он был приставлен лишь потому, что найти более подходящей кандидатуры совет уже не мог. Для подготовки ушло бы слишком много времени.
Похоже, что Гяур тоже знал о сомнениях совета. Каким-то образом узнал о них, хотя совет никогда не разглашал тайн. И, очевидно, князь не одобрил его выбора. Впрочем, начать нужно с того, что Гяур вообще не нуждался ни в каких советниках. Демонстративно, вызывающе не нуждался. Он всегда чувствовал себя свободным рыцарем, эдаким «вольным стрелком». Не зря, прежде чем прийти на Украину, он уже успел хоть недолго, но послужить султану, императору и еще нескольким правителям.
Впрочем, ритуал длился всего несколько секунд. Едва успев завершить его, Улич махнул рукой предводителю норманнов, и тот помчался со своей десяткой рослых, закованных в сталь, шведов к Гяуру, чтобы прикрыть его, прежде чем князь успеет доскакать до скалистой теснины. Прикрыть мощными щитами, толстенными, под стать только этим богатырям, копьями, панцирями и своими жизнями. Таковой была воля Тайного совета, нанявшего их. Такова собственная воля этих отборных воинов. А значит, и их судьба.
Словно предвидя это решение Улича, князь погнал коня как можно быстрее и, прежде чем норманны успели настичь его, промчался через теснину, оказавшись перед широкой долиной, в которую с разных сторон стекалось несколько дорог и тропинок.
Склоны этой части долины тоже оказались усеяны валунами. Однако здесь они «произрастали» не так густо, и низинное ложе было покрыто не щебнем, а большими синевато-зелеными, с желтым переливом, коврами из травы и цветов, излучающими успокоительную поднебесную прохладу.
– Князь! Там впереди бой, князь! – показался из-за гряды камней Хозар, посланный вперед вместе с двумя опытными воинами-лазутчиками, Кострой и Назирисом, в разведку.
– Бой?! – осадил коня Гяур. – Кто же там сражается?! У них большие силы?
– Обоз под охраной сотни казаков. И еще какая-то карета. Кажется, с ней несколько польских гусар.
– Так с кем же сражаются эти польские гусары, гнев Перуна?! С казаками?!
– Похоже, что на них напал отряд Бохадур-бея! На гусар и казаков!
– Ну что ж, значит, Сварожичу все же угодно было свести меня с этим Бохадур-беем, – рассмеялся Гяур, протягивая руку, в которую Олаф тотчас же вложил его грозное копье-меч. – Далеко они отсюда?
– За рощей. Туда подходит еще одна долина. Там река. Небольшая река, князь.
– К роще движемся бесшумно. Попытаемся ударить внезапно, – негромко наставлял свои сотни Гяур. – За мной, русичи-гяуры!
– О-дар! – негромко, но все же дружно откликнулись воины только им известным боевым кличем предков-уличей.
16
Как ни гнал сержант-кучер лошадей, тем не менее вечер настиг их у небольшого заезжего двора, расположенного у подножия горы в двух милях от ближайшего селения.
В трактире, кроме д'Артаньяна и его спутников, ужинала лишь семья проезжего священника. В номерах тоже царила тишина, а весь вид заведения мсье Оржака, как представился его хозяин-горбун, свидетельствовал, что оно пребывает в запустении и вот-вот должно быть описано за долги.
Настораживало и то, что хозяин несколько раз поинтересовался, действительно ли они останутся у него на ночь и согласны ли уплатить за ночлег прямо сейчас, а не утром. Держался он при этом слишком скованно, воровато посматривая то на дверь, то на темнеющее окно, за которым фиолетовой занавесью опускалась ночь; переминался с ноги на ногу и почти непрерывно сокрушался: «Проклятая война. Каждый наживается на ней, как может, только мне одному разорение, только мне…»
– Но почему вам-то разорение? – не сдержался д'Артаньян. – Фронт довольно далеко. Испанцы этих краев не достигают. На дорогах множество офицеров, которых честь заставляет платить как полагается.
– Так ведь… дорога, – все так же сокрушенно сказал Оржак. – Не спорю, на ней случаются и хорошие люди. Но на сотню порядочных посетителей достаточно одного злодея, чтобы она превратилась для трактирщика в ад. И будь проклят день, когда черт дернул меня строиться здесь, вдали от села, у этой разбойничьей дороги.
Он хотел добавить еще что-то, но в это время дверь открылась, и в трактир вошел рослый детина в давно не стиранном, изношенном мундире пехотинца. Увидев его, хозяин тотчас же сник, горб еще больше обострился, так что, казалось, вот-вот вспорет засаленный малиновый кафтан. Молча указав солдату место за столом, справа от двери, он поспешно вышел, успев едва слышно проговорить: «Опять этот дезертир!»
– О, да здесь гости в плащах с лотарингскими крестами, – желчно ухмыльнулся вошедший, проходя между д'Артаньяном и де Морелем, уже поднявшимися из-за стола. – Что, отвоевались? В карету – и в Париж? Молитвенно, молитвенно… Честь имею представиться: Серж. Отставной сержант.
– А чем заняты в этих краях вы, доблестный воин лесов и дорог? – в свою очередь поинтересовался д'Артаньян.
– Так ведь сам себе и ответил, мушкетер, лотарингский крестоносец, – все так же бесцеремонно осматривал Серж мундир де Мореля и запыленный плащ Шевалье, словно уже приценивался к ним. – Война – что волчица: каждый щенок сосет ее, как может. Вот так вот, ромулы марсовы, – смачно икнул он, оскалив гнилостную желтизну зубов. – Молитвенно, молитвенно… Эй, горбун, мяса и вина!
Поужинал солдат-оборванец очень быстро и, не расплатившись, – мушкетеры заметили это, – исчез. А еще через несколько минут сержант-кучер, вернувшись из конюшни, сообщил, что неподалеку рыщет небольшая, человек на семь-восемь, банда дезертиров, которая тиранит хозяина, грабит постояльцев да буйствует на окрестных дорогах. Об этом, побаиваясь гнева горбуна, поведал ему работник-конюх.
– Мушкеты я уже зарядил, – добавил сержант, давая понять, что решение он видит только одно: готовиться к нападению.
– С вашими двумя мушкетами, господа мушкетеры, у нас их шесть. Хватит на целую роту. Я с мушкетом и пистолем спрячусь в конюшне. Конюх обещал подсобить вилами. Кто-то из вас может засесть в карете. Солдат, который приходил сюда, околачивался возле нее и видел, что она пуста. Проверять они вряд ли станут.
– В карете улягусь отдыхать я, – предложил Шевалье. – Одного мушкета мне хватит. Остальное сделает татарский лук. Шпагой владею плохо, но стреляю – дай Аллах такую меткость хоть хану, хоть перекопскому мурзе. Да освятит меня звезда путника.
На лестнице, ведущей на второй этаж, появился хозяин. Он успел провести в отведенные им комнаты кюре с женой и дочерью-толстушкой, которую родители везли к известному лекарю в Амьен, и сумел подслушать разговор остальных своих воинственно настроенных постояльцев.
– Вы что, в самом деле собираетесь противиться этим бандитам? – спросил он дрожащим голосом. – Они не убивают. Только грабят. Не убивают, если им не сопротивляются, – медленно спускался он вниз, произнося на каждой ступеньке два-три слова. – Поэтому вам лучше покориться. Их не менее девяти.
– Только потому, что вы постоянно покоряетесь, они и зверствуют в этих местах, – заметил Шевалье.
– Как только мои постояльцы узнают о дезертирах, они просто-напросто убегают отсюда. Даже ночью. В селе стоит заезжий двор моего «доброжелателя» – польского еврея Абрама Люблинецкого. Так вот, бегут они в основном туда. Мои деньги и мое разорение теперь в его кошельке.
– С конкурентами вам придется справляться одному, – огорчил его д'Артаньян. – А вот с бандой дезертиров, если только она появится тут ночью, мы поможем. Сколько у вас работников-мужчин?
– Трое. Да еще конюх.
– Сюда их. Вооружайте, как можете. Встречать грабителей будем здесь, в кабачке. Дверь черного хода забаррикадируйте. Окна тоже.
– На окнах у меня решетки. На всех.
Вооруженные пистолем, топором и кавалерийской саблей, работники собрались в зале в ту минуту, когда неожиданно вернулся Серж.
– Вы пришли, чтобы расплатиться, доблестный воин? – оголил шпагу д'Артаньян.
Дезертир отскочил, отбил саблей нацеленное на него оружие, но, увидев у лестницы вооруженных работников и де Мореля с наведенным на него пистолем, смирился.
– Молитвенно, молитвенно, – пробормотал он. – Зачем? Я ведь расплачусь. Не впервые.
– Поэтому, злодей, ты расплатишься не только за сегодняшний ужин, но и за десятки завтраков и ужинов, которыми потчевали тебя здесь раньше, – появился из кухни горбун и, бросившись к дезертиру, ударил его по руке увесистой кочережкой с двумя крюками в конце. – Вязать его! – почти прорычал он, когда сабля Сержа упала на пол. – Чего вы смотрите на него? Сейчас его бандиты будут здесь, и тогда они нас не пощадят!
Серж наклонился, чтобы поднять саблю, но горбун сумел еще раз ударить его, теперь уже по голове. А двое работников набросились на отставного сержанта сзади.
– Молитвенно, молитвенно… – хрипел Серж, все еще пытаясь сопротивляться. Но это уже было бессмысленно.
– Он пришел сюда, чтобы открыть дверь остальным, – свирепел горбун, истерично суетясь вокруг лежащего, пока работники связывали руки и ноги Сержа. – Его подослали! Он должен был открыть им дверь и первым напасть на вас.
Горбун снова и снова норовил ударить дезертира своей железкой по голове, но каждый раз д'Артаньян или де Морель вовремя останавливали его, не позволяя бить лежачего.
– Но свечи в номерах горят, – успел сказать горбун между этими попытками. – Пусть думают, что вы бодрствуете. Кюре я предупредил.
Все помолчали, отдаваясь воле судьбы и случая.
– Сколько человек в вашей шайке? – сурово спросил д’Артаньян, как только Серж оказался связанным и немного пришел в себя.
– Говори, – занес свое грозное оружие над его головой Оржак.
– Восемь человек. Их будет восемь, – ежился дезертир в предчувствии удара.
– И что они намерены делать? Каков план их нападения?
Стараясь проявить характер, Серж упорно молчал.
– Ив, положи эту железку в огонь, – отдал Оржак свою клюку работнику. – Распеки конец, сейчас мы развяжем язык этому висельнику.
– А ведь ты действительно будешь пытать, – приподнялся на локте Серж. – Ты, горбун проклятый, жалости не знаешь. Мы не вздернули тебя только потому, что надо же было кому-то содержать этот чертов притон.
– Так что твоим бандитам нужно здесь? – повторил д'Артаньян.
– Им нужны ваши деньги. Ваши кони. И мундиры мушкетеров.
– И каким же образом они намерены получить наши мундиры? Неужели считают, что мы любезно отдадим их? – возмутился де Морель.
– Молитвенно, молитвенно… – снисходительно посмотрел на него Серж. – «Отдадим – не отдадим». Снимут. Не с живых, так с трупов. Но лучше с живых.
– Как они вооружены? – продолжал допрос д'Артаньян.
– Саблями. Один пистоль.
Не успели затащить связанного Сержа в чулан, как во дворе послышались приглушенные голоса. Оржак сразу же исчез. Мушкетеры и двое работников притаились, кто где мог. Дверь они умышленно оставили незапертой.
Сначала вошел один из дезертиров. Неуверенно ступая, он осмотрел зал.
– Где гости? – спросил работника, оставшегося убирать со столов.
– Какие гости? – спросил тот, стараясь не обращать на него внимания.
– Ну, какие-какие… Мушкетеры.
– А, мушкетеры. Где ж им быть? В номерах, – указал пальцем на лестницу, ведущую на второй этаж.
– И Серж с ними?
– Пригласили. Пьют. Нам нужно было убирать, так они в номерах.
– Убирать пока еще рано. Эй, вольные стрелки, – негромко позвал он, вернувшись к двери. – Заходите. Нас приглашают поужинать.
Работник невозмутимо проследил, как пятеро грабителей один за другим подошли к стоявшему в углу, возле лестницы, столу, за который садились почти каждый вечер. Он оставался невозмутимым, как о том просил его д'Артаньян.
– Зови хозяина. И быстро накрывай на стол, – скомандовал ему предводитель.
– Хозяин у мушкетеров.
– Тоже пьянствует? Почему не здесь? Эй, горбун! – подошел предводитель к лестнице. – Ты что, настолько не уважаешь гостей, что даже не желаешь встречать их?!
В это время во дворе кто-то яростно закричал от боли. И сразу же прогремел выстрел. Грабители повскакивали с мест, но прежде чем они сообразили, что происходит, прозвучал пистолетный выстрел уже здесь, в трактире, и главарь рухнул на нижние ступеньки лестницы.
– Бросайте оружие! – приказал д'Артаньян, стоя на лестнице с пистолетом в одной руке и шпагой – в другой.
Ответом тоже стал выстрел, но пуля раздробила перила рядом с рукой мушкетера. А в следующее мгновение стрелявший повалился на стол, хватаясь при этом за пронзившую ему грудь стрелу, выпущенную из-за входной двери.
Четверо оставшихся в живых, с саблями в руках, отскочили за столы и приготовились к схватке. Однако мушкетеры их воинственный пыл не поддержали. А когда вторая стрела, выпущенная Шевалье, ранила одного из них в плечо – крик его слился с грозным ревом, с которым, держа наперевес свой крюк, ворвался в зал хозяин. Вид раскаленного железа буквально парализовал исхудалого, получахоточного дезертира, оказавшегося на его пути. Воспользовавшись этим, горбун мгновенно вонзил свое страшное оружие ему в живот.
Нечеловеческий вопль несчастного настолько поразил остальных троих, что двое тотчас же бросили сабли и опустились на колени.
Третий, широкоплечий коротыш, сумел проскочить мимо Оржака и попытался пробиться по лестнице наверх. Д’Артаньян успел ответить только на первый удар его сабли, потому что и этот дезертир был сражен наповал топором одного из работников.
– Их нельзя оставлять в живых! – кричал Оржак, потрясая остывающим крюком над все еще стоящими на коленях грабителями. – Они не должны жить! Францию нужно очистить от них! Весь мир нужно очистить от этой погани!
И только вошедший в трактир с луком в руках Шевалье помешал ему расправиться с людьми, которые уже не рассчитывали на милосердие горбуна. Впрочем, он спас грабителей от гнева Оржака лишь для того, чтобы утром горбун передал их в руки местных жандармов. Грабители хорошо знали, что приказ принца де Конде относительно дезертиров был лаконичен: «Вешать!»
– То, что происходило здесь вчера вечером… Такая история, дорогой Шевалье, способна поразить воображение любого читателя, – мрачно проговорил д'Артаньян, садясь ранним утром в отсыревшую за ночь карету. – Так зачем, рискуя жизнью, странствовать в поисках подобных историй по далеким землям Польши, Украины, Татарии?
– Это не история, граф. Наблюдаемое нами вчера не имеет никакого отношения к истории. Это всего лишь мрачный отпечаток алчности на ладони человеческого бытия. Клеймо каторжника на челе грешной Франции. А что касается вашего покорного слуги, то Господь призвал его быть историографом. То, что я описываю, есть борьба народов. А значит, истинная История.
– Уж не знаю, где «истинная История», а где «клеймо на челе Франции», – заметил де Морель. – Но во всей мрачной истории трактира Оржака существует деталь, которая поразила меня. Один из работников кое-что поведал мне сегодня на рассвете о жизни самого медведеподобного горбуна. Оказывается, когда-то он тоже был дезертиром, и горб у него образовался оттого, что однажды, поймав на грабеже, мужики переломили ему позвоночник. Однако по-настоящему несчастным этого человека сделало даже не уродство, а то, что всю свою жизнь он мечтает стать… палачом.
– Палачом?! – изумился д'Артаньян. – Горбун Оржак, этот жалкий, доведенный до отчаяния трактирщик – мечтает стать палачом?!
